– Не якобы. – Айбала вспыхнула, уязвленная недоверчивым тоном заведующего. – Я действительно умею.
– И как вы это делаете?
– Не знаю. Просто прикладываю ладони, и боль уходит.
– Что вы при этом чувствуете?
– Ладоням становится тепло. Они как будто вытягивают боль. Вначале я боялась, что боль может перейти ко мне, но такого ни разу не было. Я потом просто встряхиваю руки, как от воды, если их не вытереть полотенцем.
– И давно вы обнаружили эту способность?
– Лет пять назад, когда начала ходить с матерью на роды. Вы мне верите? Верите, что я не придумываю?
– Верю. Инна Ковальчук всему отделению о вашей способности рассказала.
– Не знаю, откуда это взялось. В нашем роду ни у кого такого не было.
– Возможно, это психосоматика.
– Что-что?
– Самовнушение. Вы внушаете человеку, что боль пройдет, одним лишь намерением эту боль снять. Но это только одна из версий. Медицине известны случаи облегчения боли наложением рук, но научного объяснения этому явлению до сих пор нет. Если хотите, можете пообщаться с нашим психотерапевтом, Борисом Кондратьевичем. Темой его диссертации был, если не ошибаюсь, психосоматический болевой синдром.
Разумеется, Айбала не собиралась обсуждать свой дар с очередным посторонним мужчиной, пусть и врачом; ей хватало вынужденного общения с заведующим. Чтобы увести разговор в сторону, она задала вопрос, который не давал ей покоя:
– Почему так много преждевременных родов? Это из-за радиации?
На отделении действительно наблюдалась повышенная родовая активность. Практически все роды происходили раньше срока: на тридцать второй, тридцатой, двадцать восьмой неделе; только две пациентки произвели малышей в положенное время. Акушерки и медсестры сбились с ног, перемещая рожениц из обычных палат в предродовые, а затем в родзал, куда поставили две дополнительные «Рахмановки». Операционная работала практически без перерыва, и главврач затребовал у областного здравотдела еще одного хирурга-гинеколога и неонатолога; их ожидали из Махачкалы со дня на день.
Роды сопровождались отслойками плаценты, кровотечениями, разрывами, а неправильное предлежание плода было чуть ли не у каждой второй. Еще одна женщина умерла в родах из-за стремительной кровопотери. Врачи пытались соблюдать спокойствие и делать вид, что ничего страшного не происходит, но завотделением теперь проводил совещания дважды в день и после каждого ходил докладываться главврачу. О чем они говорили за закрытыми дверями, никто не знал, но Алексей Сергеевич возвращался от главврача мрачнее тучи.
Младенцев, которых вначале планировали после суточного наблюдения переводить к их мамам, держали в отдельном помещении в кувезах, а в палаты приносили только для кормлений (разумеется, только тех, которые родились достаточно доношенными и могли самостоятельно сосать). Неонатолог давал весьма осторожные прогнозы, но все и так знали, что у каждого младенца диагностированы те или иные отклонения, вплоть до ДЦП. Из пятидесяти беременных, прибывших в санаторий, родили уже больше двадцати. Если так пойдет и дальше, мрачно говорили врачи, родильное отделение придется закрывать гораздо раньше, чем через полгода – в нем просто не останется пациенток.
На вопрос Айбалы Алексей Сергеевич с угрюмым видом кивнул.
– Если вначале мы надеялись на то, что радиация не повлияла на беременных, от этих надежд мало что осталось.
– Значит, все эти случаи – не просто совпадение?
– Конечно нет. На двадцать родов – только двое нормальных, ни в одном роддоме Союза не найти такой статистики. Обе эти женщины, кстати, в момент аварии на АЭС находились в нескольких десятках километров от Чернобыля, поэтому радиация их почти не зацепила. Наиболее сложные случаи – у жительниц Припяти. Но меня беспокоят не только они сами, но и младенцы в их утробе. Многие беременные облучились на таких сроках, когда у плода формируются внутренние органы и иммунная система. Здесь, у нас, таких женщин нет, их наблюдают в специализированной клинике Киева. Им предложили прервать беременность, и многие согласились. Дети, которые родились здесь, так или иначе пострадали. В их щитовидной железе скопился радиоактивный йод, что привело к нарушениям в центральной нервной системе. Лишь время покажет, насколько тяжело пострадал каждый ребенок. Варианты различны: от легкой формы слабоумия до эпилепсии и параличей.
– И что делать? – тихо спросила Айбала.
– Ждать. Надеяться. Я не знаю…
Алексей Сергеевич растерянно пожал плечами, словно этот простой вопрос окончательно подорвал его веру в собственные силы.
Айбале стало его жалко. Она поняла, какая ответственность лежит на нем. Он отвечал за жизнь и здоровье пациенток, но не был всесилен. Против его опытности выступала более мощная сила, с которой ни он сам, ни один из его коллег ранее не сталкивался. Санаторий функционировал всего две недели, но напряжение персонала достигло почти критической отметки. Акушеры были обучены тому, чтобы помогать появиться на свет новой жизни, а вместо этого ежедневно вступали в борьбу со смертью и не всегда выходили победителями.
– Алексей Сергеевич, можно задать вам один вопрос?
– Конечно. Почему вы уточняете?
– Потому что я не должна его задавать. Вы можете рассердиться.
Заведующий нетерпеливо, почти раздраженно, повел плечом, и Айбала торопливо сказала:
– Я слышала про распоряжение какого-то важного чиновника прервать беременность всем женщинам из Припяти. Говорят, будто их специально увезли из Киева, чтобы не позволить их родственникам этому помешать. Но это же неправда?
Айбала была уверена, что Алексей Сергеевич возмущенно опровергнет столь нелепое предположение, однако он молчал, и молчал так долго, что Айбала усомнилась: слышал ли он то, что она сказала?
После затянувшейся паузы завотделением кивнул.
– К сожалению, это правда.
Айбала охнула и прижала ладонь к губам.
– Но… но как же… – пролепетала она и замолчала.
Русский не был ее родным языком, и, хотя Айбала изучала его в школе и могла говорить почти без акцента, сейчас она с ужасом осознала, что слова, которыми она хотела выразить свое отношение к происходящему, внезапно улетучились из ее головы, словно их там никогда не было.
– Когда специалисты киевского Института педиатрии, акушерства и гинекологии заявили, что поступившие к ним из зараженных радиацией областей беременные подвержены высокому риску самопроизвольных абортов, а беременные на более поздних сроках – риску осложненных родов с летальными исходами, в Министерстве здравоохранения решили упредить ситуацию с высокой материнской и детской смертностью… Я понятно объясняю? – спохватился заведующий, вспомнив, что разговаривает не с коллегой-акушером, а с санитаркой.
Айбала кивнула. Она постаралась максимально сосредоточиться, что было делом нелегким из-за шока, в который повергли ее слова заведующего.
– Всем беременным на ранних сроках настоятельно рекомендовали аборты. Им объяснили, какому воздействию подвергся плод и к каким врожденным уродствам это может привести. Многие женщины, у которых уже были дети, согласились. Но ожидающие первенцев отказались. Тогда их абортировали принудительно. Нескольким женщинам удалось сбежать из клиники, они попросили помощи у родственников, те их спрятали… – Заведующий помолчал, провел ладонями по лицу и продолжил: – Чтобы не допустить утечки информации, было принято решение об отправке беременных в медучреждения, наиболее удаленные от Киева. В Дагестане таких Центров, как наш, еще два, все устроены на базе санаториев. В Избербаш отправили женщин на поздних сроках. Тем, которые вывезены из Припяти и окрестностей, показаны плодоразрушающие операции. Разумеется, женщины об этом не знают. Их заверили, что им полагается санаторное лечение для укрепления иммунитета и подготовки к родам. У Амира Османовича, нашего главврача, есть три недели, чтобы предоставить в Министерство статистику по родам. Ему пообещали, что, если в течение этих трех недель не будет ни осложненных родов, ни смертельных исходов, ни младенцев с отклонениями, решение о целесообразности операций будет пересмотрено. Прошло две недели, и уже понятно, каким будет доклад главврача.
Алексей Сергеевич прошелся по кабинету, остановился у окна и устремил невидящий взгляд в темноту парка. Айбала, выпрямившись в кресле, напряженно ждала, понимая, что сейчас услышит самое неприятное.
– Амир Османович настаивает на том, чтобы начать оперировать безотлагательно – по крайней мере, тех женщин, у которых в анамнезе сопутствующие серьезные заболевания, типа диабета или порока сердца. Я пока сопротивляюсь. Мне удалось получить отсрочку еще на три дня, но даже если за это время ничего критического не произойдет, судьба большинства пациенток предрешена. Думаю, беременность сохранят лишь тем, кто более-менее здоров. Но в любом случае непонятно, какие у них родятся дети. К сожалению, аппарата УЗИ пока нет даже в Москве. А он бы очень нам пригодился.
– Что это за аппарат?
– Он просвечивает живот беременной и показывает, в каком состоянии находится плод. Можно даже узнать пол ребенка. Эту технологию разработали на Западе. В США и Европе аппараты УЗИ уже активно используются. Очередь за нами, и я надеюсь… – Алексей Сергеевич прервал сам себя. – Впрочем, сейчас это не важно. Важно, что не только пострадавшие от облучения женщины умирают в родах, но и их дети, получившие высокую дозу радиации, или тоже погибают, или рождаются инвалидами. При таком раскладе плодоразрушающая операция выглядит чуть ли не гуманным актом.
– Поэтому на отделении есть операционные?
– Во всех роддомах они есть, на случай экстренного кесарева, например. Но и поэтому тоже. Оба наших хирурга-гинеколога специализируются на таких операциях. Завтра из Махачкалы прибудет еще один.
– Ребенка в утробе сначала убивают, а потом вынимают по частям?
– Да.
– Но это тяжкий грех! Нельзя отнимать жизнь у нерожденного, ведь у него уже есть душа.