и бы зашла в его кабинет. И наверняка точно так же поставила бы в известность старшую медсестру.
Но больше всего ее вывел из равновесия не поступок Снежаны, а заявление старшей медсестры, что Айбала влюблена в заведующего, и безжалостные слова о ее внешности. И если второе соответствовало действительности (Айбала и без совета Диляры Эльдаровны каждое утро смотрелась в зеркало, собираясь на дежурство), то первое было настолько далеко от реальности, что Айбала не могла понять, как такое вообще могло прийти в голову ее начальнице.
До нее доходили слухи, что Алексей Сергеевич нравится сотрудницам санатория, но она не придавала этим слухам значения – ее такие вещи не интересовали. Только теперь ей пришло в голову, что Снежана сама влюблена в заведующего и поэтому принимает Айбалу за соперницу. Это все объясняло.
Любая другая на ее месте решила бы, что с нее хватит, и написала заявление об уходе. Но Айбала не хотела терять эту работу. Ей некуда было идти, а здесь она имела крышу над головой, бесплатное питание и зарплату, которую откладывала целиком. Кроме того, должность санитарки родильного отделения, пусть и скромная, давала ей возможность наблюдать и учиться новому.
Айбала не отказалась от желания выучиться на акушерку – наоборот, это желание с каждым днем крепло. Она могла пользоваться библиотекой, содержащей, в том числе, пособия по родовспоможению, и проводила в читальном зале все свободное время, благо он работал до десяти вечера, чтобы медработники, заканчивающие смену в восемь, могли успеть им воспользоваться.
Справившись с эмоциями, Айбала пришла к выводу, что, вероятно, такова плата за самостоятельную жизнь, которую она выбрала. В прежнее время, когда она находилась под защитой родителей, обвинение, прозвучавшее из уст Диляры Эльдаровны, было бы немыслимо. Никто из жителей аула не смог бы уличить Айбалу в распущенности – для этого потребовались бы доказательства столь же серьезные, сколь серьезной должна была быть храбрость обвинителя. Но теперь защищать ее было некому, кроме нее самой. Айбала поняла, что ей потребуется изрядное мужество для того, чтобы не свернуть с выбранного пути, какой бы трудной ни оказалась дорога. У нее была цель, и была ее вера – ни ту ни другую не могли поколебать никакие обстоятельства.
Сполоснув прохладной водой разгоряченное лицо, с которого еще не полностью сошла краска стыда, Айбала вернулась к своим обязанностям. Она работала ожесточенно и споро, ни с кем не разговаривая, стараясь быть как можно более незаметной. Когда мимо прошел Алексей Сергеевич, она поспешно отвернулась, но он, возвращаясь от главврача, ее не заметил.
Из разговоров врачей и от самих пациенток Айбала знала сроки беременности и состояние здоровья каждой из них. У семерых жительниц Припяти случились преждевременные роды, две из них умерли, у малышей были диагностированы отклонения. Неудивительно, что у всех пациенток, особенно у тех, кто жил в непосредственной близости от АЭС, настроение было хуже некуда. Они больше не смеялись, не делились друг с другом секретами, не рассказывали о своих семьях и работе. Женщинам были предписаны ежедневные прогулки по парку и по берегу моря, но лишь немногие, кто чувствовал себя более-менее сносно, находили силы одеться и выйти из корпуса. Даже ежедневные визиты детей не привносили в жизнь отделения прежней радости.
После того, что Айбала узнала от заведующего, она не могла не думать о том, какая из женщин первой попадет на операционный стол согласно распоряжению медицинского чиновника, название должности которого она позабыла. Ее сердце сжималось от горечи. Ей пришлось бы еще тяжелее, если бы женщины находились в палатах, но они ушли на обед, поэтому кровати пустовали.
Войдя в очередную палату, Айбала удивилась, увидев Инну Ковальчук (ту самую, которой она облегчила боль на первом дежурстве) лежащей в постели, но не стала ни о чем спрашивать.
– Ох, Айбала, я вас ждала! Знала, что вы придете мыть пол.
Айбала принялась сметать веником мусор в совок и сделала вид, что не слышит.
– У меня опять болит. Прямо сильно. Я поэтому не пошла на обед. Можете помочь?
Айбала ушла в другой конец палаты и стала подбирать с пола упавшие вещи пациенток.
– Я вас чем-то обидела? Айбала, я не знаю, что… – Инна не договорила, вскрикнув от боли.
Айбала в сердцах швырнула на кровать Марьяны Жигулевой ее ночную рубашку, подошла к кровати Ковальчук и, злясь на себя, а еще больше – на Инну, почти грубо спросила:
– Ну, что случилось?
Айбала знала, что за последние сутки Инну несколько раз рвало – она сама за ней убирала. Ее даже хотели перевести в палату-изолятор, заподозрив инфекцию, но радиолог из терапевтического отделения сказал, что дело в другом.
За две недели, прошедшие с момента их первого общения, Инна еще больше похудела и выглядела хуже, чем прежде. Ее кожа приобрела землистый оттенок, глаза совсем ввалились, прыщики на лбу и щеках покрылись гнойными головками, волосы заметно поредели. Айбала увидела на ее подушке очередную выпавшую прядь и интуитивно поняла, что дело плохо.
– Как болит? – спросила она.
– Схватит и отпустит.
– Часто?
– Минут через пять.
– Похоже на схватки.
– Не может быть. Врач вчера меня смотрела, сказала – рано. Срок тридцать две недели. У меня, наверное, простуда или отравление. Все тело ломит, как при гриппе. И желудок крутит. Ох, вот опять! – Инна напряглась и часто-часто задышала.
– Можете не сомневаться, это роды. Я позову врача.
Инна попыталась улыбнуться, но вместо улыбки вышла гримаса.
– Может, и к лучшему, что побыстрее рожу. Устала я от этих мучений… Подождите, Айбала, не уходите. У вас так хорошо получается снимать боль, ну пожалуйста.
Айбала положила ладони на живот Ковальчук. Она не хотела этого делать, но Инна смотрела так умоляюще, столько страдания и страха было в ее глазах, что она не смогла отказать. Только один раз, подумала Айбала. Самый последний.
Под туго натянутой кожей живота она ощутила странную тишину. Малыш не просто затих, его как будто вовсе не было внутри.
– Ребенка чувствовали сегодня?
Инна покачала головой:
– Это плохо, да?
Айбала хотела ответить, но внезапно мощная неведомая сила отбросила ее от кровати. Такое уже было с ней однажды, когда она помогала матери принимать осложненные роды. Тогда все чудом закончилось благополучно.
Инна удивленно спросила:
– Что случилось? Малыш пнулся, да? Но я ничего не почувствовала…
– Я позову врача, – сказала Айбала.
В этот день дежурила Римма Анатольевна. Айбала нашла ее в ординаторской и рассказала про Ковальчук. Она боялась, что акушерка, памятуя о недавнем инциденте с Айбалой, велит ей не вмешиваться снова не в свое дело, но та схватила стетоскоп и побежала к пациентке. Айбала пошла следом, но входить не стала – остановилась у двери и прислушалась.
– Сердцебиение есть? – дрожащим голосом спросила Инна.
Римма Анатольевна выскочила из палаты так стремительно, что едва не сбила Айбалу с ног.
Увидев выражение ее лица, Айбала ощутила леденящий ужас. Страшная догадка стремительно обретала реальность. «О Аллах, только не Инна! – взмолилась Айбала. – Она столько выстрадала, пусть ее ребенок останется жив!..»
Через пять минут Инну уже везли в операционную. Вскоре из нее вынули мертвого ребенка. Она умерла от остановки сердца, не приходя в сознание.
– Я не виновата! – рыдала Римма Анатольевна. – Я осматривала Ковальчук накануне, все было в порядке, она ни на что не жаловалась…
– Если не принимать во внимание резкое ухудшение ее состояния из-за последствий облучения, – пробормотал Роберт Маркович, реаниматолог.
В кабинете заведующего состоялось экстренное совещание, которое врачи называли «разбором полетов». Айбала тоже присутствовала, ее пригласили в качестве свидетельницы. На этот раз ее никто не обвинял – наоборот, она удостоилась похвалы за то, что вовремя позвала на помощь.
Все шишки достались Римме Анатольевне как дежурной акушерке, хотя лечащим врачом Инны был Рустам Ибрагимович, но он третий день температурил и не появлялся на отделении, чтобы не заражать пациенток, чей ослабленный иммунитет и так подвергался постоянным испытаниям.
– Вчера сердцебиение у плода было, – клялась акушерка. – Да, Ковальчук в последнее время чувствовала себя неважно, поэтому ей прописали капельницы и уколы, одну капельницу даже успели поставить, я планировала осмотреть ее после обеда, просто не успела…
– Вам не кажется, что вы сейчас злоупотребляете этим словом?
– Каким? – Римма Анатольевна вскинула на заведующего покрасневшие глаза и всхлипнула.
– «Не успела» – не то слово, которое уместно употреблять в связи со смертью пациентки.
– Не делайте меня крайней! Вы прекрасно знаете, почему умерли Ковальчук и ее ребенок, Роберт Маркович правильно сказал. Я практикую уже двенадцать лет, и за это время у меня не было ни одной смерти – ни материнской, ни младенческой. И если уж на то пошло, Алексей Сергеевич, я считаю, это вы виноваты в гибели Ковальчук.
В кабинете повисла напряженная тишина.
Завотделением остался спокоен, только слегка побледнел.
– Объяснитесь, товарищ Беляева, – попросил он.
– Ковальчук значилась первой в списке женщин, подлежащих плодоразрушающей операции. Она бы ничего не почувствовала, ей просто ввели бы снотворное и отвезли в операционную, а потом сказали бы, что ребенок умер. Но вы убедили Амира Османовича подождать, и этим подписали Ковальчук смертный приговор.
– Можно без громких фраз? – поморщилась Гульнара Мусаевна.
Она тоже считала, что заведующий поступил опрометчиво, отложив операцию, но, в отличие от акушерки, не могла открыто заявить об этом. Как заместительница заведующего она обязана была во всем его поддерживать.
– Я говорю как есть! – резко повернулась к ней Римма Анатольевна.
Ее глаза, припухшие от слез, яростно сверкали. Ей больше нечего было терять, она понимала, что теперь ее точно уволят, и хотела напоследок высказать все, что накопилось.