– Если бы Ковальчук вовремя прооперировали, тогда умер бы только ее ребенок, а сама она осталась бы жива. Но вы предпочли дождаться, чтобы ребенок умер сам, да, Алексей Сергеевич?
– Не факт, что Ковальчук осталась бы жива, – возразил реаниматолог. – Я предупреждал, что ей нельзя давать наркоз, и пошел на это в связи с прямой угрозой ее жизни. При иных обстоятельствах я был бы категорически против.
– В ее организме произошла разбалансировка, – вмешался терапевт. – Воздействие радиации на внутренние органы, особенно на сердце, оказалось фатальным. А тут еще беременность…
– Да у нас каждая вторая пациентка с такой разбалансировкой! – воскликнула Римма Анатольевна и принялась перечислять, для наглядности загибая пальцы. – Терентьева, Опанасенко, Мережко, Выгузова, Решетникова, Губарева… кого я забыла, Наиля Рустамовна? – Она обернулась к пожилой акушерке, которая работала наверху, но, узнав о случившемся, спустилась на первый этаж.
– Ладно, Римма, хватит, – ворчливо отозвалась Наиля Рустамовна. – Сядь, успокойся. Криком не поможешь. Надо решать, что делать, пока тут половина коек не освободилась по той же причине.
Про Айбалу, видимо, все забыли, иначе ей давно велели бы выйти. Санитарке не полагалось присутствовать при таких разговорах. Айбала и сама охотно бы ушла, но для этого ей пришлось бы пересечь кабинет (она сидела возле самого окна), а она не хотела привлекать к себе внимание.
– Кто-нибудь еще хочет высказаться? – спросил Алексей Сергеевич.
Участники совещания переглянулись и промолчали.
– Вижу, все присутствующие согласны с Риммой Анатольевной. Что ж. Я тоже с ней согласен. Смерть Ковальчук – это целиком моя вина. И я готов понести ответственность, если делу будет дан ход. Да, я надеялся на лучшее. Хотя обязанность любого врача, не говоря о заведующем родильным отделением, – не надеяться, а опираться на факты. Состояние Ковальчук оценивалось мною как среднетяжелое, тогда как в действительности на момент гибели плода ее состояние было близко к критическому. Пациентка разговаривала, двигалась, дышала, но ее организм стремительно разрушался. В свое оправдание я мог бы сказать, что никогда раньше, как и все вы, не сталкивался с последствиями радиационного облучения у беременных. Однако я обязан был предвидеть. И исходить из худшего.
Завотделением помолчал, обводя взглядом подчиненных; они старательно отводили глаза.
– Теперь я намерен делать именно это: исходить из худшего. Гульнара Мусаевна, подготовьте список пациенток, которым в первую очередь показана операция.
Гульнара Мусаевна принялась писать карандашом в блокнотике, который вынула из кармана.
– Роберт Маркович, убедитесь, что вам всего хватает для наркоза и реанимационных мероприятий. Сразу после совещания проведите ревизию медикаментов. С завтрашнего дня на это не будет времени.
Реаниматолог мрачно кивнул.
– Новый хирург из Махачкалы прибыл?
– Приезжает завтра, – ответила Гульнара Мусаевна.
– Хорошо. Пока обойдемся двумя нашими штатными хирургами. В любом случае, у нас только две операционные. И никаких больше детей на отделении. Диляра Эльдаровна, проследите.
– Конечно, Алексей Сергеевич, – кивнула старшая медсестра.
– Неужели совсем ничего нельзя сделать?! – не сдержавшись, воскликнула Айбала.
Все присутствующие, как по команде, обернулись к ней.
Все то время, пока заведующий отдавал распоряжения, Айбала сидела бледная, с колотящимся сердцем, оглушенная ужасом, который творился в ее присутствии. Она не могла поверить, что это происходит на самом деле. Она не верила, что Алексей Сергеевич на такое решился. Он обязан был бороться за каждого ребенка, обязан спасти как можно больше жизней!..
– Вы еще здесь, Галаева? – неприязненно спросила Диляра Эльдаровна. – Идите работать.
– Но послушайте…
– Вам никто не давал слова! Покиньте кабинет. Или вам мало недавних неприятностей?
Вспыхнув до корней волос, Айбала вскочила и направилась к двери. Она ощущала спиной взгляд заведующего и ждала, что он попросит ее остаться, постарается все объяснить, хоть как-то оправдаться… Но он не произнес ни слова.
Айбала вышла и закрыла за собой дверь.
Она была настолько обессилена свалившимися на нее несчастьями, так придавлена гнетом трагических событий, следующих одно за другим, без малейшего перерыва, так измучена моральным унижением и несправедливостью, что больше не могла во всем этом участвовать.
Айбала не собиралась увольняться – ее решение остаться до окончания трудового договора было непоколебимо. Но отныне она твердо решила быть тенью самой себя: слепой, немой, безучастной сторонней наблюдательницей.
Она наконец станет тем, кем и должна: рабочими руками, отжимающими половую тряпку и сортирующими грязное белье, не более. Только так она сможет продержаться до конца испытания, ниспосланного ей Аллахом.
Впервые Айбала встречала Ураза-байрам не в кругу семьи, а в окружении посторонних людей.
Она встала перед рассветом, приняла душ, облачилась во все чистое, покрыла голову белым платком и спустилась вниз. Возле центрального входа собрались ее единоверцы – немногим более двадцати человек. Диляра Эльдаровна тоже была здесь. Против обыкновения, с недавних пор вошедшего у нее в привычку, старшая медсестра тепло поздоровалась с Айбалой и поздравила ее с окончанием Рамадана. Она, как и Айбала, взяла выходной; в этот день Диляру Эльдаровну замещала старшая медсестра терапевтического отделения.
Подали автобус. Сотрудники – молчаливые, торжественные, облаченные в светлые одежды – вошли в салон по старшинству (молодые пропускали вперед старших) и расселись на сиденьях, так же, как расселись бы в мечети: мужчины – спереди, женщины – сзади.
Центральная мечеть Избербаша была заполнена. Айбала следом за Дилярой Эльдаровной и другими женщинами поднялась на балкон, откуда хорошо просматривался зал для мужчин и михраб, указывающий направление на Мекку.
Вошел главный имам, и начался салят-уль-ид[46].
Айбала прежде не молилась в мечети, поэтому сегодняшний праздник был наполнен для нее особым смыслом. Женщинам не возбранялось посещать мечеть, однако это считалось нежелательным: традиции предписывали им молиться дома. Крошечная мечеть ее родного аула была построена с таким расчетом, чтобы вмещать только мужчин. Односельчанки Айбалы спокойно относились к подобному неравенству – наоборот, им было проще совершать намазы в спокойном уединении, а не на виду у всех. Но когда Диляра Эльдаровна накануне спросила, поедет ли Айбала в мечеть, она тут же ответила «да». Ей хотелось не только прочувствовать всю торжественность этого важного дня, но и отвлечься от горьких дум, терзавших ее разум и душу.
Айбала знала, что в тот момент, когда имам произносит вступительный такбир[47], припятчанке Тамаре Решетниковой с врожденным пороком сердца ставят капельницу со снотворным перед тем, как отвезти ее в операционную. Она знала, что следом настанет очередь ее соседки по подъезду Оксаны Опанасенко, забеременевшей долгожданным первенцем после двенадцати лет безуспешных попыток. Наутро после аварии Оксана пошла прогуляться в лес, начинавшийся за городом и другим краем примыкавший к АЭС, поскольку гинеколог в женской консультации рекомендовал ей длительные пешие прогулки. Опанасенко была на четвертом месяце и, несмотря на статус старородящей (за неделю до аварии ей исполнилось тридцать девять лет), прекрасно себя чувствовала, поэтому гуляла охотно и помногу. Когда ее привезли в распределительный эвакопункт, она так фонила, что на нее надели защитный костюм, чтобы не подвергать опасности других женщин. Опасались, что плод погибнет сразу, но ребенок, несмотря на высокую дозу облучения, судя по всему, развивался: у него прослушивалось сердцебиение, а живот Оксаны становился все больше. Однако все последние дни ее состояние стремительно ухудшалось, а за день до смерти Ковальчук она призналась, что больше не чувствует движений ребенка. От кесарева сечения Опанасенко отказалась, понимая, что на таком раннем сроке малыша не спасут. Поэтому Гульнара Мусаевна внесла ее в список.
Прооперированных женщин решили размещать на втором этаже в бывшем «детском» крыле (детей спешно переселили в терапевтическое отделение; с республиканским Минздравом решался вопрос о переводе их в детский санаторий под Избербашем). В двери палат вре́зали замки, запиравшиеся снаружи, а оконные рамы зафиксировали таким образом, чтобы их невозможно было открыть изнутри. Все это сделали спешно, накануне первого операционного дня. Самое удивительное, что пациентки не проявляли признаков беспокойства. Измученные плохим самочувствием, они настолько погрузились в депрессию, что им было уже все равно, что с ними станет.
Айбала ни с кем не могла обсудить то, что она услышала в кабинете заведующего – ни с соседками по комнате, ни с пациентками, ни с медсестрами. Впрочем, медсестры наверняка знали, их проинформировали хотя бы потому, что они должны были ставить пациенткам «усыпляющие» капельницы.
Но Айблу вынуждал молчать не только запрет о неразглашении служебной информации; она всячески стремилась отделить себя от того, что происходило на отделении. Ей было тягостно находиться в одном месте и в одно время с врачами-убийцами, возомнившими себя посланниками Бога на Земле. Вот почему она так обрадовалась возможности взять выходной и на полдня[48] отправиться в мечеть: эта поездка, пусть и ненадолго, избавила ее от необходимости видеть и слышать, что делало ее невольной соучастницей происходящего.
По окончании ид-намаза сотрудники снова сели в автобус и вернулись в санаторий. В столовой их ждало настоящее пиршество: плов, чуду, тушеная баранина, хинкал в наваристом бульоне, разнообразные сладости. Праздничная молитва очистила душу Айбалы, вдохнула в нее надежду, что все будет хорошо. Сев за женский стол, накрытый так же щедро, как и мужской, она запретила себе думать о том, что происходит наверху.