После обеда Айбала, не поднимаясь к себе, отправилась в парк и до самого вечера бродила по аллеям, сворачивая на боковые дорожки, если видела в отдалении чью-то фигуру. Против обыкновения она не пошла на пляж, зная, что там наверняка окажется кто-нибудь, кто попытается завязать с ней разговор, – она не была расположена к беседам.
Но больше всего Айбалу страшила встреча с человеком, с которым она отныне не хотела иметь ничего общего и который, по воле обстоятельств, являлся ее начальником.
Июнь тянулся мучительно долго. Через неделю после окончания Рамадана Айбалу перевели на второй этаж, убирать палаты прооперированных пациенток. Она восприняла это как наказание за свои прежние проступки: никто из санитарок не хотел работать на «тяжелом», как его прозвали, этаже. Одна санитарка уволилась, не выдержав нагрузки (не столько физической, сколько моральной), и на ее место перевели Айбалу. Возразить она не могла – ее положение было слишком ненадежным, чтобы спорить с начальницей отдела кадров или старшей медсестрой.
На новом месте Айбале пришлось столкнуться с тем, чего она боялась больше всего: с горем матерей, чьим надеждам прижать к груди новорожденное дитя не суждено было сбыться.
Женщины не просто горевали о потере своих нерожденных детей – они были в ярости, но эту ярость им не на кого было выплеснуть, кроме как на санитарок, и они пользовались этим сполна, доведенные до отчаяния, запертые в палатах, обессиленные, чувствующие себя все хуже. Они отказывались есть, выплескивая содержимое тарелок на пол, мочились под себя, игнорируя судна, раздирали простыни на тонкие полоски и швырялись в санитарок тапками и эмалированными кружками, почти не отличаясь от пациенток психиатрической лечебницы. Врачей и медсестер они побаивались и при них вели себя тихо, да и врачи появлялись в палатах только во время утреннего обхода, а медсестры ставили уколы, после которых женщины впадали в состояние дремы. После этого приходили санитарки – убирать последствия их безобразий.
Уже двенадцать пациенток подверглись принудительной операции и еще шестерых должны были прооперировать в ближайшее время. Женщинам относительно здоровым, которые были на поздних сроках, разрешили сохранить беременность, но они находились под круглосуточным наблюдением и при малейшем подозрении на ухудшение состояния заносились в список.
Завотделением больше не хотел надеяться на лучшее. После нескольких смертей подряд он рисковал уже не только своей должностью, но и дальнейшей карьерой.
По регламенту прооперированных женщин следовало выписывать через неделю после снятия швов, под наблюдение женской консультации, однако в данном случае ни о какой выписке, разумеется, речь не шла. Припятчанки стали заложницами санатория на неопределенное время. Областной здравотдел хранил молчание, иногда присылая невнятные директивы, вынуждающие главврача действовать на свое усмотрение и под свою ответственность.
Врачи помогали женщинам как могли, применяя различные методы лечения последствий лучевого облучения, но воздействие психологической травмы, которой в той или иной мере подверглась каждая пациентка, сводило на нет усилия медперсонала. К счастью, детей, по чьей-то странной инициативе привезенных вместе с матерями, удалось переселить в легочный санаторий в шести километрах от Избербаша. Это позволило увеличить количество свободных коек и разместить женщин в палатах по двое, так за ними было проще наблюдать и ухаживать. Но и санитарок теперь требовалось больше, однако главврач запретил принимать на работу новых сотрудниц – так же, как и увольнять прежних, – вероятно, опасаясь утечки информации. Санитаркам подняли зарплату в обмен на практически круглосуточную работу с небольшими перерывами на сон.
Айбала теперь поднималась в общежитие только чтобы принять душ, переодеться и немного поспать. Из-за нехватки времени и невозможности уединиться она часто пропускала намазы, но усталость, копившаяся изо дня в день, была такой, что у нее просто не оставалось сил, чтобы переживать еще и по этому поводу. Айбала дала себе зарок восполнить все пропущенные молитвы, как только представится такая возможность, и понадеялась, что Аллах простит ей греховную небрежность, допускаемую не по своей воле.
Был лишь один положительный момент, который заставлял Айбалу примиряться со всем остальным: она теперь практически не видела Алексея Сергеевича.
Завотделением по-прежнему обитал в своем кабинете на первом этаже, Айбала же спускалась вниз крайне редко, а когда спускалась, старалась как можно быстрее миновать его дверь или шла в обход, пусть даже для этого ей приходилось преодолевать в два раза бо́льшее расстояние. Она знала – слухи распространялись быстро – что Снежана-таки добилась своего, или еще не добилась, но была почти у цели. Ей не хотелось допытываться, что это значит, не хотелось вникать в подробности грязных сплетен. Она старалась не слушать того, что обсуждали, понижая голос до шепота, ее соседки по комнате, но понимала, о чем они шепчутся, и мучительно краснела от стыда и гадливости.
Лечь с мужчиной до свадьбы означало для Айбалы то же самое, что лечь и умереть. Это казалось настолько невообразимым, что она не верила слухам – хотя бы потому, что начальницей Снежаны была правоверная мусульманка. Диляра Эльдаровна ни за что не допустила бы такого позора на вверенной ей территории. Если бы потребовалось, она и с Алексеем Сергеевичем поговорила бы как надо. Так что это, конечно, были только слухи.
К середине июля на отделении осталось всего семь женщин, которым разрешили сохранить беременность. Остальные пациентки или уже родили, или были прооперированы. На втором этаже атмосфера оставалась по-прежнему гнетущей: женщины, запертые в палатах, ожидали своей дальнейшей участи. Даже если бы их отпустили, им некуда было возвращаться: город Припять фактически перестал существовать на карте СССР. Даже по прошествии сотен лет никто не смог бы войти в квартиры, оставленные этими женщинами в тот апрельский день, когда они были уверены, что уезжают совсем ненадолго. Они понятия не имели, где сейчас их мужья, родители и старшие дети, им оставалось лишь надеяться на встречу с ними в обозримом будущем. Эта неопределенность сводила с ума не меньше, а может быть, даже больше пережитого ими горя. Психолог, невозмутимый на вид мужчина с тридцатилетним стажем работы, по вечерам плакал навзрыд и обещал напиться до беспамятства, но в Избербаше нельзя было достать алкоголь, что, несомненно, уберегло от опрометчивых поступков многих сотрудников санатория.
Айбале полагался один выходной в неделю. В этот день она не отсыпалась, как другие девушки, а вставала так же рано, стараясь по максимуму использовать каждую свободную минуту: совершала восполняющие намазы и шла в библиотеку изучать пособия по родовспоможению, после обеда гуляла по парку, а ближе к вечеру, когда спадала жара, отправлялась на пляж.
Море прогрелось настолько, что теперь купались даже самые теплолюбивые. Айбала по-прежнему не решалась войти в воду хотя бы по колено, но, если на пляже не было мужчин, она снимала обувь, подворачивала штанины шаровар, приподнимала подол платья и бродила туда-сюда вдоль берега, наслаждаясь ощущением ласки, которую дарила вода, с тихим плеском набегавшая на прибрежную гальку. Айбала любовалась бескрайними просторами моря, сливавшегося на горизонте с полоской неба, окрашенного закатом в нежно-розовые тона; она так и не привыкла к тому, что вокруг нет гор, что растительность совсем другая, что по ночам тут так же тепло, как и днем, а воздух пахнет солью, выброшенными на берег водорослями и цветущими в парке магнолиями.
У моря Айбала отдыхала душой и телом, но этих минут, конечно, не хватало, чтобы избавиться от хронической усталости. Ей казалось, что с момента ее приезда в Избербаш прошли годы. Она повидала уже столько, что хватило бы на несколько жизней. Но Айбала не собиралась сдаваться. Нет, только не теперь! И дело было даже не в заработке, а в опыте, который она никогда не приобрела бы, оставаясь в ауле.
Айбала жадно впитывала знания, но жажда этих знаний не иссякала, наоборот, становилась все сильней, словно, начав, она уже не могла остановиться. Ей хотелось знать и уметь как можно больше, но она понимала, что на должности санитарки не сможет двигаться вперед.
Оставалось набраться терпения и ждать – месяцы или даже годы. Айбала была готова к этому ожиданию: по сути, вся ее жизнь с момента рождения была именно ожиданием, просто раньше она этого не сознавала.
Однако возможность достичь поставленной цели представилась Айбале гораздо раньше, чем она предполагала.
Айбала редко успевала на ужин, который начинался в шесть и заканчивался в половине восьмого, поэтому она договорилась с раздатчицей, чтобы та оставляла ей что-нибудь из еды. Вот и в этот раз, когда Айбала спустилась в столовую, сотрудники уже разошлись. Уборщица протирала столики, на которых стояли пластмассовые стаканчики с салфетками и солонки-перечницы.
– Добрый вечер, Нажибат Османовна.
– И тебе доброго вечера, Айбала, – приветливо отозвалась пожилая раздатчица. – Что, опять не отпускали тебя пациентки?
Айбала кивнула. Она не любила говорить о том, что происходило на втором этаже родильного отделения, – ей хватало того, что приходилось в этом участвовать.
Нажибат Османовна поставила на поднос тарелку с бараньим гуляшом и макаронами, мисочку с капустным салатом и стакан компота. Айбала забрала поднос и по привычке села за дальний столик, хотя кроме нее в столовой никого не было.
Гуляш остыл и покрылся жирной пленкой, в салате было слишком много уксуса, но Айбала так проголодалась, что поглощала ужин с аппетитом. Возможно, поэтому она не заметила, как к ее столику кто-то подошел и знакомый голос спросил:
– Можно к вам присоединиться?
Айбала подняла голову, увидела заведующего отделением и вспыхнула – больше от досады, чем от смущения. Как она могла не заметить его появления?.. Впрочем, она сама выбрала место далеко от входа и спиной к двери. К тому же заведующий редко появлялся в столовой, еду ему приносили в кабинет.