— Так вот, прямо за этой лавкой дверь, на дальнем углу здания, где Джермин-стрит чуть срезается. Рядом вывеска «Приют лазутчика». Умеешь читать?
— Ага, умею. Не все, правда.
— Тогда ищи вывеску на самом углу, она вделана в кирпичную стену. Постучи дверным молотком под ней. И посильнее, чтобы весь дом проснулся. Рядом переговорная трубка. Когда тебе ответят, скажи, что у тебя послание для Джека Оулсби или миссис Оулсби, если его нет дома.
— Послание? — теперь в глазах Ньюмена блеснуло понимание.
— Ты услышишь их через переговорную трубку так же четко, как если бы они стояли перед тобой. Скажи им так: «Финн Конрад говорит, Египетский залив, на болотах». Сможешь передать это в трубку? И скажи, туда доктор и удерет.
— Египетский залив, доктор удерет туда. На болотах. Джеку или миссис. Послание от Финна Конрада, прокричать в трубку.
— Да, все верно. Еще скажи, Финн уже выступает. Можешь побежать на Джермин-стрит прямо сейчас? Сейчас поздно, но… Погоди-ка, — Финн быстро огляделся по сторонам. Как будто никто за ними не наблюдал, и он снял правый ботинок с отрезанным носком и достал из него полкроны. Вложил монету в ладонь Ньюмена и сжал ему пальцы в кулак. — Так ты поможешь мне?
Ньюмен раскрыл ладонь и уставился на монету. Затем сунул ее в карман и затряс головой.
— Только никому не рассказывай, даже Лазарю, — проговорил Финн, однако слова его оказались обращены уже к спине юного посыльного, поскольку тот припустил во весь дух по Ангельской аллее и вскоре исчез из виду. Парнишка живо последовал за ним, однако на перекрестке с Уэнтуорт-стрит след Ньюмена уже и вовсе простыл.
Пройдя еще чуток, Финн с удивлением увидел Коржика и карлика — они торчали в том же переулке, что и раньше, только перебрались на другую его сторону и общались с пассажиром экипажа — пятиоконного ландо, броско выкрашенного в черный и золотой цвета. Сзади на довольно большой платформе был привязан багаж, спереди горели два фонаря. Пара ухоженных лошадей нетерпеливо переступала копытами, а смахивающий на гнома уродливый и морщинистый кучер в древнющей огромной бобровой шапке скрючился на сиденье под газовым фонарем на шесте. Еще парнишка заметил, что башмаки кучера подбиты толстенной, почти в два дюйма, подошвой. Возница барабанил пальцами по коленям, словно отбивал ритм только ему слышимой музыки.
Финн как бы невзначай двинулся вперед, пытаясь разглядеть пассажира. Несмотря на сумрак внутри экипажа, силуэт горбатого человека различался отчетливо: Нарбондо собственной персоной. А над сиденьем напротив него виднелась макушка Эдди. Парнишка быстро осмотрел багажную платформу, установленную на подвижной поперечине на уровне колесных осей. Между стянутым ремнями чемоданом и задней стенкой кабины оставался узкий проем.
Наконец кучер хлестнул лошадей, и экипаж тронулся. Коржик и карлик тоже двинулись дальше. Финн бросился за набирающей скорость каретой, которая так и подпрыгивала на ухабистой мостовой. Если держаться поближе и позади, рассудил он, возница его не заметит. Правда, парнишке приходилось все ускоряться, чтобы выдерживать расстояние до экипажа. Нарбондо и кучер смотрели вперед, и в какой-то момент Финн резко рванул чуть в сторону и вперед и шустрой ящерицей заполз на чемодан. Внезапно карета накренилась, и ему пришлось вцепиться в ремни, чтобы не вылететь наружу. Когда экипаж выровнялся, парнишка одним толчком скользнул между чемоданом и задней стенкой кабины, словно тарелка в сушилку. Некоторая теснота — нос Финна так и сплющился о чемодан — отчасти компенсировалась надежностью. Как бы то ни было, проникновение прошло успешно: карета и не думала замедляться, и окликов от возможных свидетелей не последовало.
Вскоре экипаж вместе со спрятавшимся в нем Финном выехал на широкую, гладко вымощенную улицу. Некоторое время спустя парнишка осторожно приподнялся, вытянул шею и заглянул в кабину. Взору его предстал затылок Нарбондо, а в некотором отдалении — надо же было такому случиться — уставившийся прямо на него Эдди. Финн прижал палец к губам, и мальчик послушно отвел взгляд в сторону. Затем парнишка снова устроился на платформе, подложил под голову руку и закрыл глаза. У него давно выработалась привычка засыпать по желанию в любой неудобной обстановке, что сейчас было более чем кстати: карета катила по предрассветным улицам к новому пункту назначения — Египетскому заливу.
XXIVПОСЛЕ БИТВЫ
— Объем нанесенного нами урона так себе, — заявил Табби, взяв с блюда на столе ломтик бекона и отправив в рот. — Два негодяя мертвы, а четверо еще с месяц будут жаловаться на отсутствие аппетита. Вот спасибо, Уинифред, — обратился он к миссис Кибл, поставившую перед ним тарелку яичницы с бобами. — Вы сама доброта.
Уильям, муж Уинифред Кибл, похрапывал в мягком кресле, явственно безразличный к ночной трапезе. Вставал он всегда рано, на рассвете, и потому блаженно заснул в восемь часов вечера, то бишь около четырех часов назад. Из уважения к припозднившимся гостям Уинифред вытащила его из постели и заставила облачиться в халат, однако затраченные усилия не привели к пробуждению хозяина дома. Тут из кухни появился Хасбро с блюдом дымящихся отбивных и тарелкой с кровяной колбасой, за ним следовали Джек Оулсби и его жена Дороти, нагруженные кофейниками и прочей снедью.
— Провизию подвезли! — провозгласил Табби, оглянувшись на своих товарищей, не проявляющих, по его мнению, должной ретивости.
Сент-Ив все еще поверить не мог, что Табби вышел из столкновения совершенно невредимым. С тем безрассудством, что он проявлял в схватке, его могли убить минимум трижды. А уж сама-то схватка выдалась на славу, прямо-таки побоище — вот только практически с нулевым результатом. Пришив Лэнгдону лоскут кожи, Дойл объявил его годным к несению дальнейшей строевой службы, однако предупредил, что все доставшиеся ему удары, которые, надо заметить, приходились именно по голове, запросто могли отправить его в бессознательное состояние, продолжительность коего определялась бы волей случая. Боль во лбу хоть и несколько ослабла, но по-прежнему досаждала, и Сент-Ив старался без надобности головой не двигать. Он подумал об Элис и вспомнил ее угрозу отходить его лопатой — право, теперь надобность в этом отпала. Интересно, чем она сейчас занята. Уже спит или лежит в кровати, ни в одном глазу от волнений? Сент-Ив мысленно нарисовал себе ее образ, и сердце его наполнилось тоской из-за провала предприятия. «Боже, если б мне свою любовь обнять, снова в постели своей оказаться»[46], вспомнил он старинную поэму, произведшую на него столь сильное впечатление в юности. Как ни странно, теперь, в зрелых годах да с богатым жизненным опытом, впечатление это усугубилось. Они с Элис расстались вчера, а ему казалось, будто минула целая вечность.
Затем Лэнгдон вспомнил, как всего лишь несколько часов назад в «Полжабы», перед самым началом операции, его переполнял оптимизм. Такова уж судьба большинства многообещающих планов: сладостное предвкушение оборачивается горестными сожалениями. Нарбондо, несомненно, предвидел их нападение этим вечером и потому с легкостью улизнул. Случилось то, чего Сент-Ив и боялся. Естественно, возвращаться утром на Трол-стрит под предлогом внесения выкупа смысла нет. Их основательно взгрели — и неважно, сколько врагов при этом полегло. Вот такой вот итог схватки. Полученная от Слокама драгоценная информация о местопребывании Нарбондо теперь совершенно бесполезна, если только жареную рыбку в нее завернуть. Они в тупике.
Дороти Оулсби, привлекательная блондинка, очень расстроилась из-за Джека, также перевязанного искусным Артуром Дойлом. У самого врача до сих пор кровоточило ножевое ранение на руке, которое он сам себе и зашил, обливаясь потом и гримасничая, хотя с кетгутом[47] умели обращаться и Сент-Ив, и Хасбро. Дойл, судя по всему, был даже доволен раной, эдаким почетным знаком, однако явственно старался не упиваться собственной ролью в ночном предприятии. В своем очевидном добродушии он весьма походил на Табби. Лэнгдон, в конце концов взяв себя в руки и изобразив на лице некоторое подобие довольства, поднялся из кресла и занял место за столом.
— Уж и не припомню, когда я так вкусно ел, — объявил Табби, отправив в рот последнюю вилку яичницы с бобами и промокнув рот салфеткой. — Драка полезна для аппетита мужчины. Будьте так добры, передайте мне кружку кофе и еще вазочку с джемом, пожалуйста.
— Вы говорите так за каждым ужином, — критически заметил Джек.
— И в этом нет ничего необычного, — немедленно отозвался Табби. — Вряд ли найдется на свете человек, который хотя бы изредка не просил джема за столом. Вазочка с джемом, Джек, категория философская, и древние не зря так ее превозносили. Задумайтесь над тем фактом, что даже дикари с Борнео прячут в дупле дерева банку с джемом, не говоря уж о нашей королеве. Ну она, конечно же, хранит лакомство не в дупле, а в буфете. Вазочка с джемом определенно наделяет человека ангельской сущностью.
— Да причем здесь джем, олух вы эдакий! — взорвался Джек. — Я имел в виду, что для вас каждая еда лучшая в жизни. Как же каждое может быть лучшим? Если каждое лучшее, из этого следует, что лучшего-то и нет!
— Категорически не согласен, и как раз с помощью вазочки с джемом докажу свою правоту. Каждый день ее заново наполняют — ежедневное начало с нуля, ведь мир наш неизменно возвращается к новому утру. А мы имеем счастье обладать возобновляемым аппетитом — и, заметьте, не только к еде, но и ко всем вещам в мире. В этом-то и заключается золотой секрет джема в вазочке. Только представьте, что было бы, если бы аппетит был сродни выпадающим с возрастом волосам и никогда не возвращался бы. Жизнь наша полнилась бы печалью, Джек.
И в качестве иллюстрации к только что изложенной теории Табби взял с блюда кусочек хлеба и щедро намазал его джемом.
— Здесь я с вами всецело согласен, — подключился Дойл. — Здоровый аппетит любого рода — синоним самой жизни. А что касается английского завтрака, на мой взгляд, это и вовсе одно из чудес света. И я склонен видеть нечто весьма артистичное в том обстоятельстве, что мы наслаждаемся им в полночь.