Но некоторые её нападки на Хайека отличались от остальных. «Этот человек – осёл, который не понимает концепцию свободного общества вообще», – нацарапала она на полях своего экземпляра бестселлера. Она нападала на Хайека по всем фронтам: злилась каждый раз, когда он рассуждал о том, как конкуренцию или общество можно направлять или планировать, или когда он одобрительно реагировал на какое-либо действие правительства. Она не могла признать, что в чём-то он был прав: «Когда и как правительство могло получать власть навсегда?» Некоторые её комментарии отражали то же разочарование, которым веяло от либертарианцев-фаталистов, поддерживавших Уилки и недооценивавших способности человека к творчеству и развитию. Когда Хайек упомянул потребности разных людей, борющихся за доступные ресурсы, Рэнд возразила: «Они не соревнуются за имеющиеся ресурсы – они создают эти ресурсы. Вот опять социалистическое мышление». Она сделала вывод, что Хайек по-настоящему не понимал концепцию ни конкуренции, ни капитализма[216].
Рэнд также не соглашалась с тем, как Хайек определял индивидуализм. Она чувствовала нехватку морального обоснования. В её понимании Хайек определял индивидуализм как «уважение к человеку как таковому», как это было в христианстве, классической античности и Ренессансе. Однако далее он обращался к сфере деятельности человека, «чем бы она ни ограничивалась». Такое понимание, как и готовность терпеть умеренные правительственные программы, возмущало Рэнд. Для неё это было доказательством того, почему индивидуализм не состоялся как политическая идеология: «У него не было ни реальных, ни моральных оснований. Вот почему моя книга так необходима». Хайек был удивлён утверждением Рэнд об отсутствии морального обоснования его трактовки индивидуализма. Продолжать работу его стимулировало сильное чувство духовного кризиса, а для организации экономистов Общество «Монт Пелерин» было необыкновенно восприимчиво к вопросам морали. Изначально Хайек хотел назвать организацию «Обществом Эктона-Токвиля», отсылая к двум великим католическим мыслителям[217].
Однако у Рэнд с Хайеком были очень разные понятия морали. В «Дороге к рабству» Хайек критиковал людей доброй воли и их заветные идеалы, утверждая, что западная цивилизация позволяет себе этические допущения, являющиеся причиной возвращения к варварству. Рэнд посчитала такую критику альтруизма поверхностной. Хайек также верил, что возвращение к традиционным моральным ценностям спасёт Запад, а кроме того, разделял некоторые христианские ценности (хотя о собственном отношении к религии умалчивал). Она же, напротив, верила, что именно альтруизм привёл Европу к упадку. В конце второй главы книги Хайека Рэнд резюмировала: «Либерализм XIX в. допустил ошибку, связав идеи свободы, прав человека и т. д. с идеями о «борьбе за народ», «за обездоленных», «за бедных» и т. д. Либерализм стал альтруистичным. Но альтруизм – это коллективизм. Вот почему коллективизм захватил либералов»[218]. В таком случае решением должно было быть принятие принципов либерализма XIX в. под другой этической основой, в которой не будет места альтруизму. У Рэнд уже было готово предложение – её собственная система эгоизма, изложенная в «Источнике».
Более благосклонно Рэнд относилась к Людвигу фон Мизесу, наставнику Хайека, чьи работы в то время она также прочла. По её рассказам Леонарду Риду, Мизес допускал ошибки, когда речь заходила о морали, и «уходил в пустоту, начинал себе противоречит и нести чушь». Но по крайней мере он «по большей части безупречно разбирался» в экономике. В отличие от Хайека Мизес не был готов идти на политические компромиссы, ограничивавшие свободу рынка. Как и Рэнд, он возводил капитализм в абсолют, и за это она была готова простить ему непонимание и нежелание отказаться от альтруизма[219].
Рэнд хотела выразить своё несогласие с Хайеком и Мизесом в короткой научно-популярной работе «Концепция индивидуализма». Сначала она предложила Bobbs-Merrill выпустить её в качестве рекламного буклета для «Источника», но вскоре её амбиции возросли. В своих записях она оживила концепции из «Манифеста индивидуализма» 1941 г., в том числе активного и пассивного человека. Впрочем, название давало понять, что между этими двумя работами были существенные различия. Там, где «Манифест» обходил вопросы морали стороной, в угоду опасностям тоталитаризма, Рэнд хотела высказаться против альтруизма, который она называла «духовным каннибализмом». Она подчёркивала, что читателю будет предложен выбор: «Независимость человека от человека – принцип жизни. Зависимость человека от человека – принцип смерти»[220]. В эту дилемму она вдохнула жизнь через Говарда Рорка и Питера Китинга. Теперь задача была в том, чтобы объяснить это простым языком, связав данные рассуждения с поддержкой капиталистической системы.
Как оказалось, создание «Концепции индивидуализма» давалось гораздо труднее, чем Рэнд ожидала. От «Источника» помощи было мало. Как и у большинства издательств, у Bobbs-Merrill количество бумаги ввиду военного положения было ограниченно, и его не хватало для удовлетворения спроса до тех пор, пока она не подписала договор с субподрядчиком Blakiston – небольшим издательством с большой квотой на бумагу. Blakiston выпустило собственную рекламную серию, обращая внимание на то, на что Рэнд и хотела. Только за 1945 г. «Источник» разошёлся тиражом более 100 тыс. экземпляров и наконец попал в нью-йоркские списки бестселлеров. Это было событие, которого Рэнд так долго ждала. И то и другое было большим достижением для книги, вышедшей два года назад, а завершила год Рэнд, дав «добро» на комикс по роману, появившийся в газетах по всей стране. С каждой хорошей новостью её мотивация писать ради известности ослабевала.
Кроме того, её отвлекала мысль о создании нового романа. Как и в случае с «Источником», волна вдохновения нахлынула на неё разом. Ещё в Нью-Йорке она обсуждала с Изабель Патерсон текущие события и необходимость распространения своих идей. Рэнд негодовала от мысли, что должна писать для кого-то. Возможно, думая о том, как страну постепенно охватывает воинственное трудовое движение, она спросила Патерсон: «Что, если я пойду на забастовку?» После этих мыслей история начала разворачиваться в её голове сама собой. Что, если все сильные мира сего вышли бы на забастовку, подобно тому, как делал её отец тогда в России? Что бы случилось потом? Это было развитием того конфликта, который она заложила в образе Доминик. Она начала развивать эту идею, увидев в ней концепцию повсеместной забастовки[221].
Впрочем, её работа сценаристом не оставляла ей много времени на занятие новым проектом. Она была первой писательницей, которую нанял Хэл Уоллис, и ему не терпелось получить от её талантов максимум. Из-за того, что она жила так далеко от Голливуда, а ограничения на расход горючего всё ещё действовали, Уоллис разрешил ей работать из дома и приезжать только для обсуждения сценариев. Он привлёк её к работе над переработкой сюжетов, которыми уже владел, таким образом её первые труды, «Любовные письма» и «Ты пришёл», вышли в 1945 г. и имели большой успех. Дальше Уоллис попросил её поработать над идеями для фильма об атомной бомбе. Рэнд начала внимательно изучать деятельность в Лос-Аламосе, даже удостоившись продолжительной встречи с физиком-ядерщиком Дж. Робертом Оппенгеймером, возглавлявшим Манхэттенский проект. Фильм так и не вышел на экраны, но Оппенгеймер, с которым Рэнд познакомилась, послужил прообразом для одного из персонажей её нового романа – учёного Роберта Стэдлера.
Пока Рэнд занималась писательскими делами и налаживанием связей, Фрэнк наслаждался жизнью в Калифорнии. Покупка дома в Чатсворте была его решением, поскольку Рэнд не очень волновало территориальное расположение их жилья. После внимательного изучения местного рынка Фрэнк решил, что пригород Лос-Анджелеса расцветёт после войны, как только цены на бензин упадут. Он правильно рассчитал, что находящееся на отдалении от города ранчо лишь прибавит в цене. Раньше это был дом режиссёра Джозефа фон Штернберга и актрисы Марлен Дитрих, жилище необыкновенное в любом отношении. Рабочее место Рэнд находилось на первом этаже со стеклянными дверьми, скрывавшими за собой проход в уютный внутренний дворик. Хозяйская спальня находилась далеко на втором этаже. Рядом была отделанная зеркалами ванная комната и бассейн, который Фрэнк наполнил экзотическими рыбами. Большая двухъярусная гостиная пленяла своим ярко-синим цветом и огромным филодендроном, листья которого Фрэнк тщательно полировал. Птицы свободно летали по дому, а снаружи располагался просторный двор, вмещавший в себя две сотни людей. Вокруг дома был окружённый японскими гиацинтами ров, в котором плавали золотые рыбки. «Простой по форме, динамичный по цвету… создан для солнца, стали и неба», – восторженно писали на развороте House and Garden о доме, в котором жили Айн и Фрэнк[222].
Для Фрэнка этот дом был больше, чем просто вложение денег. Открыв в себе джентльмена-фермера, он ухаживал за садом и растил стаю павлинов. В истинно индивидуалистской манере птиц не держали в клетках, а позволяли им гулять по территории поместья. Вскоре несерьёзное увлечение Фрэнка сельским хозяйством раскрыло его настоящий талант садовода. Поля наполнились бамбуком, каштанами, гранатовыми деревьями и кустами ежевики. В теплице он выращивал дельфиниумы и гладиолусы, а со временем вывел два новых гибрида, один из которых назвал «Помадой», а другой – «Хеллоуином». Он нанял бригаду японских садовников, а в разгар сезона открывал придорожный овощной киоск для продажи излишков. После того как один из работников обучил его искусству флористики, Фрэнк начал поставлять гладиолусы в различные отели Лос-Анджелеса