. В своей работе «Социализм», впервые опубликованной на английском в 1935 г., он утверждал, что цены, которые должны задаваться свободным потоком информации на рынке, при социализме нельзя рассчитать с надлежащей точностью, поэтому в самой структуре системы подконтрольной экономики были искажения, которые неизбежно ведут к краху. Такой анализ совпадал с пониманием Рэнд жизни при советской диктатуре. Она также сочла эту идею полезной с моральной точки зрения. В своих записях она истолковывала мысли Мизеса: «В условиях альтруизма невозможны нравственно приемлемые расчёты»[314]. Понимание Мизесом экономики, в центре которой находились предприниматели, а не рабочие, подкрепляло индивидуалистское понимание Рэнд производственных и творческих процессов.
Мизес также давал обоснование утверждению Рэнд о том, что с точки зрения экономики настоящего капитализма никогда не было. Эта мысль впервые посетила её во время написания «Манифеста индивидуализма» много лет назад. Наряду с проблемой расчётов при социализме Мизес также выступал против монопольных цен. По его утверждению, в условиях по-настоящему свободного рынка хитрые конкуренты всегда будут находить способ препятствовать любой попытке искусственного поддержания высоких цен. Монопольные цены могут установиться, только если третья сторона, например правительство, поставит барьеры для выхода на рынок, ликвидировав таким образом конкуренцию. Антимонопольное регулирование соответственно было ошибочной и опасной попыткой решить проблему, которую само же правительство и создало[315]. Теперь против антимонопольного регулирования у Рэнд было два аргумента. Первым было её моралистское утверждение, что антимонопольные законы несправедливо наказывали самых успешных. Вторым было утверждение Мизеса, что в возникновении монополий нет вины бизнеса. Дело в регулятивных мерах правительства. Поэтому Рэнд могла считать монополии доказательством того, что Соединённые Штаты никогда не испытывали настоящего капитализма со свободным рынком. Как когда-то Патерсон, Мизес теперь помогал Рэнд укреплять, обосновывать и защищать её идеи.
Кроме того, между ними была и культурная связь. Мизес был примерно на 25 лет старше Рэнд, но они оба были родом из одной космополитичной европейско-еврейской среды. Его семья, оставшаяся в Вене, во многом напоминала семью Розенбаумов, светскую, но консервативную, культурную, но коммерчески ориентированную. Мизес покинул Австрию, когда туда пришли нацисты. Этот опыт сильно повлиял на формирование его отношения к государству. Его подход также стал моделью для Рэнд. По четвергам он проводил свои знаменитые «приват-семинары», на которых студенты Нью-Йоркского университета могли пообщаться с либертарианцами всех возрастов, в том числе иногда и с известными, такими как актёр Адольф Менжу. Со своими студентами Мизес вёл себя официозно и сдержанно, а те относились к нему с почтением. Зачастую дискуссии были настолько горячими, что приходилось перемещаться в близлежащий ресторан, и там уже студенты продолжали без профессора до поздней ночи. Принижаемый американским интеллектуальным истеблишментом, Мизес тем не менее смог сделать себя лидером небольшого движения.
Вскоре у Рэнд появился свой клуб под стать Мизесу. По мере её сближения с Нейтаном и Барбарой Рэнд всё больше времени проводила со своей «суррогатной семьёй» – небольшой компанией, состоявшей главным образом из родственников и друзей парочки. Здесь были кузены Барбары и Нейтана – Леонард Пейкофф и Аллан Блюменталь, сестра Нейтана и её муж – Элейн и Гарри Кальберман, подруга детства Барбары, Джоан Митчелл и соседка Джоан из колледжа Мэри Энн Рукавина. Частенько появлялся молодой человек Джоан, а впоследствии её муж Алан Гринспен. Многие из них были студентами Нью-Йоркского университета, где теперь учились Барбара с Нейтаном. Все эти молодые люди были в восторге от Рэнд, их привлекала сила её характера, то, как смело она рассказывала о своих идеях, а также литературная слава. Новая группа поклонников Рэнд называла себя «Классом 43» в честь года первой публикации «Источника», или, не без иронии, «Коллектив». Рэнд снабжала организацию редкой привилегией – возможностью прочесть текст «Атланта», только вынутый из печатной машинки. Объективизм как философское направление вызревал в уме Рэнд уже давно. Теперь объективизм уже как социальный мир начал формироваться вокруг неё.
Кроме того, Рэнд всё ещё оставалась магнитом для либертарианцев. Она подружилась с Гербертом и Ричардом Корнуэллами, братьями, работавшими на FEE и Фонд Волкера. Корнуэллы были теми самыми бизнес-ориентированными либертарианцами, которых она встречала в Голливуде. После обучения у Мизеса Герберт продолжил свою карьеру в Dole Pineapple, а Ричард стал главой Национальной ассоциации промышленников, а впоследствии советником президентов Никсона и Рейгана. Ричард считал Рэнд «электризующей». Когда он приезжал к ней в гости, она казалась ему динамо-машиной, производящей энергию. Взгромоздившись на высокую тахту, она «курила сигареты с длинным мундштуком, а её волосы были как всегда тщательно уложены. Когда она говорила с тобой, то её взгляд излучал своего рода напряжение, что вызывало у меня восторг и даже немного пугало». Однажды вечером вместе с Корнуэллами к Рэнд пришёл Мюррей Ротбард. Он был родом из Бронкса и наткнулся на организованное либертарианство благодаря бесславным «Крышам или потолкам» – памфлету, принёсшему Леонарду Риду много горя. После того как копия произведения попала к нему, в 1946 г., будучи уже магистрантом, он связался с FEE, где ознакомился с трудами Мизеса. Ко времени возвращения Рэнд в Нью-Йорк Ротбард работал над докторской диссертацией по экономике в Колумбийском университете и регулярно посещал семинары Мизеса[316].
Познакомившись с Рэнд, Ротбард быстро понял, что это «не его человек». Занятная реакция, потому что у них было много общего. Оба любили поспорить, были радикальными и критиковали каждого, кто отходил от идеологии. Ротбард, хоть и был экономистом, либертарианство рассматривал с точки зрения нравственности, как и Рэнд. Однако Рэнд его утомляла. Её напор, её «взвинченность» были для него слишком[317]. (Он не имел ни малейшего понятия о том, что Рэнд регулярно принимала амфетамины, но, по-видимому, смог обнаружить какую-то странную грань её личности.) Как бы Ротбард ни любил допоздна обсуждать тонкости экономической теории, с Рэнд он просто не мог тягаться. После таких разговоров он ещё несколько дней чувствовал себя подавленным.
Тем не менее знакомство с Рэнд было важным моментом его жизни. Несмотря на свою преданность Мизесу, Ротбарда беспокоил вопрос австрийской антипатии к естественным правам. Как и Рэнд, он был естественным моралистом и хотел, чтобы в основе экономики было нечто более глубинное, чем утилитарность. Благодаря Рэнд Ротбард узнал о теории познания Аристотеля и «целой системе философии естественных прав и естественного права, о существовании которой и не подозревал»[318]. Он продолжил изучать эту тему самостоятельно. В итоге объединил австрийский подход к экономике с философией естественных прав и создал собственную ветвь анархистского либертарианства. Ротбард отдавал себе отчёт, что Рэнд дала ему много полезных знаний, но всё-таки сильно её не любил и держал с ней дистанцию. Выраженная харизматичность Рэнд могла как притягивать, так и отталкивать.
Когда Рэнд начала обучать личный состав мыслителей, её всё меньше стало интересовать обращение окружающих в своё мировоззрение. Гораздо проще было начать с нуля. В отличие от Мизеса, Ротбарда и Хайека, молодые люди, с которыми она познакомилась благодаря Барбаре и Нейтану, ещё не увязли в альтернативных подходах к политике или свободному рынку. Они хорошо воспринимали её всеобъемлющее мировоззрение и единую теорию бытия. В то время как другие либертарианцы хотели оспорить взгляды Рэнд, «Коллектив» молча внимал ей.
На этом фоне выдвижение кандидатуры Дуайта Эйзенхауэра на должность президента в 1951 г. стало для Рэнд поворотным моментом. Не без труда Эйзенхауэр, орденоносный герой войны, оттеснил сенатора Роберта Тафта, предполагаемого кандидата от республиканцев. Тафт, известный в сенате как «Мистер Республиканец», был последним крупным политиком, открыто выступавшим за то, что поддерживала Рэнд со своими либертарианскими друзьями. Он был резко против «Нового курса», боролся с профсоюзами и ставил под сомнение целесообразность вмешательства Америки в зарубежные дела. Эйзенхауэр же, напротив, был добродушным, неконфликтным человеком, протянувшим американцам руку помощи после потрясений Великой депрессии и войны. Он был настолько популярен, а его политические взгляды настолько умеренны, что обе партии считали его достойным президентства.
Рэнд начала опасаться такого претендента. Эйзенхауэр был как Хайек, он разрушал изнутри, был ложным другом, который обескровит все дорогие ей принципы. Он нанёс больше вреда, чем любой демократ, потому как его выдвижение «ликвидировало возможности к оппозиции», а также означало «конец для любого, пусть даже полуправдоподобного и полупоследовательного противостояния социальному государству». Подобным образом отреагировала не только Рэнд. Даже новые религиозные консерваторы, коих она ненавидела, относились к Эйзенхауэру прохладно, поскольку не видели за ним никакой идеологии. В 1956 г. National Review Бакли выпустит знаменитую равнодушную рекламу: «Мы предпочитаем Айка»[319]. Но теперь, к её недоумению, большинство друзей Рэнд из Нью-Йорка поступились своими убеждениями и поддержали Эйзенхауэра. За 20 лет демократического правительства они успели отчаяться и были готовы принять любого президента от республиканцев. Это показалось Рэнд глупым компромиссом и непростительной непоследовательностью. Она поняла: «Они выступали не за свободу предпринимательства, этот момент не был решающим в их умах относительно капитализма laissez faire. Тогда я поняла, что поделать с этим ничего не могу, как и ожидать от них какой-либо помощи»