«Пусть Бегенч не слышит меня сейчас, не знает моих мыслей. Но он честный человек, я верю в него и не стыжусь моего чувства. Он не сказал еще мне о своей любви, но я знаю, что он любит меня».
Глядя на высокое здание клуба рядом со школой, Айсолтан вспоминает: в этом клубе она выступала вместе с Бегенчем. Драмкружок ставил пьесу «Джамал», и Айсолтан играла в ней роль Джамал, а Бегенч — Кемала. Ух, и сердилась же она тогда на Бегенча! «Почему он разговаривает со мной только пока я Джамал, а потом молчит, словно воды в рот набрал? Неужели ему и поговорить со мной не о чем и поделиться нечем? Неужели он такой бесчувственный? Нет, верно, он любит другую девушку». И все же Айсолтан надеялась, что после спектакля Бегенч подождет ее, чтобы итти домой вместе. Но когда она вышла из клуба, то увидела, что Бегенч и не подумал ее ждать. Он преспокойно удалялся по улице, что-то негромко напевая. Ах, как досадовала она тогда на Бегенча! Даже плохо спала ночь. А наутро повздорила с матерью и рассердилась еще больше — уже на себя. Не понимала она тогда, почему так задевает ее равнодушие Бегенча.
Встреча в хлопчатнике снова встает в памяти Айсолтан, и она радостно улыбается.
Погруженная в свои думы-мечты, Айсолтан медленно проходит по улице. Из широко открытых дверей колхозного кооператива доносятся оживленные голоса, — там идет бойкая торговля. Высокая женщина в шелковом платье и черном, с пестрыми цветами платке, наброшенном на голову, выходит из магазина. В одной руке у нее кулек с рисом, в другой — банка со сливочным маслом. Эта женщина с горделивой осанкой, с едва заметной сединой в густых темных волосах — мать Бегенча. И если она всегда была по душе Айсолтан, то сегодня сердце девушки еще сильнее тянется к ней. Айсолтан хочется подойти к Джерен, помочь ей донести покупки до дому, сказать: «Позволь, Джерен-эдже, пока ты будешь перебирать рис, я растоплю масло, поджарю мясо». Но Айсолтан боится предложить это. А что, если она услышит в ответ: «Эй, джигиджан, разве у тебя в своем доме мало дела? Верно, ты спутала наш дом с каким-нибудь другим, где не могут обойтись без твоей помощи? Так ступай туда, а мы уж как-нибудь и сами управимся». Эта мысль так поражает Айсолтан, что она замедляет шаг. Ей кажется, что она видит, как Джерен-эдже становится между ней и Бегенчем и властным движением руки отстраняет их друг от друга. Испуганная, подавленная этими мыслями, Айсолтан растерянно останавливается посреди дороги, а Джерен, которая, как видно, тоже задумалась, внезапно сталкивается с ней и от неожиданности едва не роняет банку. Она говорит с досадой, даже не поглядев на девушку:
— Эй, джигиджан, что это ты стоишь посреди дороги!
— Прости, Джерен-эдже, — извиняется Айсолтан, и голос ее звучит смущенно и робко.
Тут только Джерен видит, что это Айсолтан, и, в свою очередь немного смутясь, говорит:
— А, это ты, Айсолтан! Ну, как ты — жива-здорова, моя козочка?
— Жива-здорова, Джерен-эдже.
— С работы идешь? Желаю тебе, чтобы она всегда спорилась у тебя, моя голубушка.
— Спасибо на добром слове, Джерен-эдже. Желаю тебе здоровья. Да, я с работы. Но ты знаешь, сейчас в поле легко, даже не устаешь совсем.
— Милая Айсолтан, давно мне хочется с тобой посидеть, потолковать, да все никак не выберусь за разными хлопотами. Вот сейчас пойду приготовлю плов и буду тебя ждать. Выберешь время, так приходи. С матерью приходи — посидим, потолкуем.
— Спасибо, Джерен-эдже, придем, выберем время.
Джерен, улыбаясь, смотрит на Айсолтан, и в словах ее, обращенных к девушке, звучит материнская ласка. И, попрощавшись с Джерен, Айсолтан идет дальше, снова высоко подняв голову, и во взоре ее, устремленном вперед, снова светится радость, и сердце снова ликует у нее в груди. Вдруг она слышит, как кто-то окликает её, — это Потды остановил возле нее машину.
— Я поехал на поле за тобой, Айсолтан, а ты вон уже где. Небось, устала? — спрашивает Потды.
Айсолтан качает головой, смеется, что-то шутливо произносит в ответ. Потды даже не разобрал что, но этот смех и звонкий, счастливый голос говорят не о том, что она устала, а о том, как весело и радостно ей жить на земле. И не нужно быть таким сметливым парнем, как Потды, чтобы увидеть, что Айсолтан какая-то особенная сегодня, что с ней что-то произошло.
— Я ушла пораньше, хотела взглянуть на сад, на бахчи, — говорит Айсолтан.
— Так что же, мне машину поставить в гараж?
— Нет… возвращаться не стоит.
— А куда же ехать?
— Поезжай в поле, найдешь кого-нибудь — отвези домой.
— А кого бы, к примеру?
— Мало ли людей, которых притомила работа! Бегенч сегодня обошел с лопатой весь хлопчатник…
— А-а! Бегенч… Так Бегенча везти, значит?.. Ну, так бы и сказала сразу, что Бегенча.
— Да ты что заладил: Бегенч, Бегенч…
— А ничего, просто так, — красивое имя, красивый парень…
— Ну, хватит глупости болтать! Поезжай.
— А куда мне ехать?
— Я же сказала куда.
— Ну, а потом куда его везти, Бегенча-то? К тебе домой, что ли?
— Это еще зачем? Что ты выдумываешь!
— Так куда же мне его везти?
— Как куда везти? Отвези его к нему домой.
— К нему домой?
— Да что ты все повторяешь, как сорока?
— Да ведь он уже и так сидит у себя дома.
— А, так он дома!.. Ну ладно, поезжай куда хочешь.
— А может быть, передать что-нибудь Бегенчу? Айсолтан смотрит на Потды, сдвинув брови.
— Эй, Потды, придержи язык, — смотри, прогоню!
Но Потды не унимается. Прищурив свои и без того крохотные глазки и скривив рот, что, по его мнению, должно выглядеть весьма многозначительно, он говорит притворно-жалобным голосом:
— Айсолтан, да чем я виноват! Сказала бы мне: «Ты сегодня, Потды, приезжай пораньше», — я бы пораньше и приехал. А теперь вот Бегенч ушел домой один, а ты словно хочешь выместить на мне все свои мучения.
Айсолтан смотрит на него с гневом, но губы ее невольно складываются в улыбку — уж очень он забавен, этот Потды, особенно когда начинает строить такие дурацкие рожи. Кроме того, Айсолтан немножко мучит любопытство: что он хочет сказать своими глупыми намеками?
— Какие это еще мучения? — спрашивает она улыбаясь.
Потды замечает, что Айсолтан уже готова сменить гнев на милость. Он видит ее улыбку, яркий блеск ее глаз, чувствует, что творится с девушкой, и, поняв это все на свой лад, отвечает:
— Так ведь недаром же ты одна-одинешенька ходишь-бродишь сегодня по полям пешком!.. Кто-то в этом виноват, верно…
— Эй, Потды, как видно, с тобой нельзя добром — сейчас же язык распустишь. Убирайся вон! Чтоб мои глаза тебя не видели!
Как ни умел отшучиваться Потды, но под взглядом Айсолтан он все-таки оробел и вся его развязность сразу пропала. Он вспомнил, как однажды уехал куда-то без спросу, и Айсолтан пришлось его долго ждать. Вот и тогда у нее был такой же взгляд. Потды знает, что взгляд этот не предвещает добра. Прогнала тогда Айсолтан Потды. Еле-еле упросил взять обратно. И Потды спрашивает — теперь уже непритворно-жалобным голосом:
— Так что ты велишь делать с машиной?
— А что ты с ней вообще делаешь?
— Да ведь ты гонишь меня с работы, — угрюмо бормочет Потды, но Айсолтан слышит, что голос его дрогнул.
И снова ее губы улыбаются против воли. Она отворачивается от Потды и продолжает свой путь. Но, сделав несколько шагов, останавливается и, полуобернувшись, говорит Потды:
— Поезжай, займись делом. Но если ты еще раз позволишь себе свои глупые шутки, придется нам с тобой расстаться.
Потды видит, что Айсолтан не сердится больше, и, высунувшись из машины, кричит ей вдогонку:
— Айсолтан!
Айсолтан снова оборачивается и, хмуря брови, смотрит на Потды, а он:
— Может, все-таки поехать за Бегенчем?
Айсолтан бросает через плечо:
— Эх ты, пустомеля!
Потды не назовешь красавцем. Лицо его, пожалуй, больше всего походит на арбузную корку, всласть исклеванную курами. Нос у Потды сплюснут так, что сливается со щеками, а глаза запали глубоко-глубоко, и их почти не видно — так, одни только щелки. Но Потды не дурак и слывет острым на язык парнем. Однако он хоть и любит пошутить и никак не может удержаться, чтобы не подразнить Айсолтан, даже рискуя навлечь на себя ее немилость, но там, где нужно, он умеет держать язык за зубами, и честь этой девушки дорога ему, как честь родной сестры. Это хорошо знает и Айсолтан. Быть может, поэтому грубоватые шутки Потды так часто сходят ему с рук. А Потды чувствует доброе отношение Айсолтан и, по правде говоря, уже привык считать себя не шофером, а хозяином машины.
Айсолтан свернула на другую улицу. Из тамдыров[2], стоящих позади домов, вылетает бледножелтое пламя, дым густыми клубами поднимается к небу.
Пожилые колхозницы пекут чуреки, тут же на очагах варят обед, кипятят чай.
Солнце уже закатилось, и по зеленовато-голубому небу протянулись легкие, прозрачные облачка — розовые, лиловые, пурпурно-малиновые; ближе к горизонту края их горят и плавятся, как золото. Спускаются сумерки, и воробьи, обеспокоенные наступлением ночи, суетливо прыгают и чирикают. Где-то в стороне начинает работать мотор. Он испускает глубокий вздох, потом словно откашливается и переходит на ровный, дробный стук: «патыр-патыр». И утопающий в садах поселок вспыхивает огнями; кажется, что большие серебряные звезды упали с неба и повисли на ветвях.
Предавшись своим думам, Айсолтан не заметила, как поднялась на веранду; распахнув дверь в комнату, она звонко закричала:
— Мама! Ты где?
Женщина с ведром в руках выходит из-за угла веранды и, остановившись позади Айсолтан, говорит:
— Твоей матери нет у нас, милая. Она сегодня и не заглядывала.
Айсолтан вздрагивает и оборачивается. С изумлением смотрит на женщину и, поняв, наконец, что, замечтавшись, зашла не в свой дом, восклицает:
— Ой, Нязикджемал-эдже, прости меня! Мне показалось, что это наш дом. А я еще шла и думала: ну зачем настроили такие дома, — все, как один, не отличишь друг от друга!