| To state that to relieve the sick and wounded of another religion, cannot be displeasing to the acknowledged Founder of both our faiths, were also unavailing; to plead that many things which these men (whom may Heaven pardon!) have spoken against me are impossible, would avail me but little, since you believe in their possibility; and still less would it advantage me to explain, that the peculiarities of my dress, language, and manners, are those of my people-I had well-nigh said of my country, but alas! we have no country. | Объяснять вам, что лечение больных и раненых не может быть неугодно богу, в которого все мы верим, было бы тщетно. Доказывать, что многие поступки, в которых обвиняют меня эти люди, совершенно невозможны, бесполезно: по-видимому, вы верите в их возможность. Точно так же бессмысленно оправдываться в том, что моя одежда, мой язык и мои привычки чужды вам, ибо свойственны моему народу - я чуть не сказала: моей родине, но, увы, у нас нет отечества. |
| Nor will I even vindicate myself at the expense of my oppressor, who stands there listening to the fictions and surmises which seem to convert the tyrant into the victim.-God be judge between him and me! but rather would I submit to ten such deaths as your pleasure may denounce against me, than listen to the suit which that man of Belial has urged upon me-friendless, defenceless, and his prisoner. | В свое оправдание я не стану даже разоблачать моего притеснителя, который стоит здесь и слышит, как на меня возводят ложное обвинение, а его из тирана превращают в жертву. Пусть бог рассудит меня с ним, но мне легче перенести любую казнь, какую вам угодно будет присудить мне, чем выслушивать предложения, которыми этот воплощенный дьявол преследовал меня, свою пленницу, беззащитную и беспомощную девушку. |
| But he is of your own faith, and his lightest affirmance would weigh down the most solemn protestations of the distressed Jewess. | Но он одной с вами веры, а потому малейшее его возражение имеет в ваших глазах большую цену, чем торжественные клятвы несчастной еврейки. |
| I will not therefore return to himself the charge brought against me-but to himself-Yes, Brian de Bois-Guilbert, to thyself I appeal, whether these accusations are not false? as monstrous and calumnious as they are deadly?" | Стало быть, бесполезно было бы пытаться обратить против него возведенные на меня обвинения. Но я спрашиваю его - да, Бриан де Буагильбер, я обращаюсь к тебе самому - скажи, разве все эти обвинения не ложны? Разве все это не самая чудовищная клевета, столь же нелепая, как и смертоносная? |
| There was a pause; all eyes turned to Brain de Bois-Guilbert. | Наступило молчание. Взоры всех устремились на Бриана де Буагильбера. |
| He was silent. | Он молчал. |
| "Speak," she said, "if thou art a man-if thou art a Christian, speak!-I conjure thee, by the habit which thou dost wear, by the name thou dost inherit-by the knighthood thou dost vaunt-by the honour of thy mother-by the tomb and the bones of thy father-I conjure thee to say, are these things true?" | - Говори же, - продолжала она, - если ты мужчина, если ты христианин! Говори! Заклинаю тебя одеянием, которое ты носишь, именем, доставшимся тебе в наследие от предков, рыцарством, которым ты похваляешься. Честью твоей матери, могилой и прахом твоего отца! Молю тебя, скажи: правда ли все, что здесь было сказано? |
| "Answer her, brother," said the Grand Master, "if the Enemy with whom thou dost wrestle will give thee power." | - Отвечай ей, брат, - сказал гроссмейстер, - если только враг рода человеческого, с которым ты борешься, не одолел тебя. |
| In fact, Bois-Guilbert seemed agitated by contending passions, which almost convulsed his features, and it was with a constrained voice that at last he replied, looking to Rebecca,-"The scroll!-the scroll!" | Буагильбера, казалось, обуревали противоречивые страсти, которые исказили лицо его судорогой. Наконец он смог только с величайшим усилием выговорить, глядя на Ревекку: - Письмена, письмена... |