— Иди ты знаешь куда! — был суровый ответ. — Как ты смеешь проявлять такое неуважение к матери?
Себастьян ласково похлопал ее по плечу и положил руку на руку матери — это был нежный жест сыновней любви.
— Не сердись, но, думаю, твоя ошибка была в том, что ты родила слишком красивых детей при такой бедности, — сказал он, показывая на себя и на сестру с братом. — Будь мы миллионерами, у нас не возникло бы проблем, но ведь считается, что рыбак с Лансароте не может позволить себе никакой роскоши, даже иметь особенных детей. — И он подмигнул ей. — Не так ли?
— Конечно! — согласилась Аурелия. — Особенно таких скромных. — Она повернулась к сыну, прислонившись к стеклу окна, и, внимательно посмотрев на него, поинтересовалась: — Что это с тобой? Отчего ты так сияешь? Все идет хуже некуда; возможно, за нами гонятся; нам пришлось покинуть город, в котором ты собирался разбогатеть… и тем не менее впервые за долгое время ты балагуришь… Почему?
Себастьян пожал плечами:
— Наверно, потому, что мне уже не надо лезть на верх здания и таскать кирпичи. Я боюсь высоты, и все эти дни были настоящим мучением — не из-за работы, а из-за головокружения. — Он помолчал. — Или, может, потому, что у меня появилось предчувствие, что все сложится и мы найдем хорошее место, где сможем осесть.
— Да услышит тебя Бог!
Он показал на сестру.
— Ты обратила внимание на Айзу? — спросил он. — Она несколько месяцев ходила как в воду опущенная, а сегодня утром сияет, словно у нее внутри горит свет. — Он прищелкнул языком. — Знаю, что это глупо, — признался он. — Но она зачастую служит мне барометром, который меня предупреждает, когда будет штиль, а когда буря. — Он стиснул руку матери, словно пытаясь внушить ей веру. — А сейчас наступает затишье.
Аурелия не ответила, только в свою очередь сжала ему руку, и они долгое время сидели вот так, вплотную придвинувшись друг к другу, и молчали, любуясь красивым пейзажем: зелеными холмами, высокими деревьями и цветочными россыпями Лос-Текес. Чем круче становился склон, тем медленнее катился вперед выбившийся из сил автобус. Казалось, он вот-вот испустит последний вздох и развалится на части, превратившись в груду металлолома, которая окончательно перекроет узкое и извилистое шоссе.
Последние пятьсот метров были настоящим мучением для машины и для пассажиров, страдавших от неопределенности. Они затаили дыхание и предприняли бессмысленную и неосознанную попытку подтолкнуть автобус изнутри, вздохнув с облегчением, когда все четыре колеса чудом достигли вершины и с громким визгом радости покатились под уклон в направлении Лос-Вальес-дель-Араука.
~~~
Солнце немилосердно жгло пыльное шоссе, терявшееся из виду на равнине, у которой не было горизонта, лишь отдельные группки низкорослых деревьев, разбросанные там и сям, где попало. Из-под застывшего на месте автобуса, от которого, похоже, не было никакого проку, даже тени, торчали только ноги и огромные башмаки водителя, лежавшего под мотором и тщетно пытавшегося устранить неполадки в разболтанной машине, окончательно пришедшей в негодность.
Пара часов, проведенных под лучами этого убийственного солнца, могли уничтожить любого человека, и Пердомо Вглубьморя, оказавшиеся чуть ли не единственными пассажирами, которые не вышли в Валенсии, Маракае или другом селении на маршруте, никак не могли решить, то ли вернуться в раскаленный автобус, превратившийся в самую настоящую духовку, то ли так и сидеть на обочине в надежде, что какой-нибудь поток воздуха освежит атмосферу.
Никто не произносил ни слова, и, судя по поведению шофера и тех, кто, по-видимому, были его обычными пассажирами, подобное происшествие было в порядке вещей. Право выражать возмущение даже не предусматривалось, потому что в качестве единственной альтернативы недовольному предлагалось продолжить долгий путь пешком.
Мимо промчалось полдюжины машин, однако ни одна из них даже не сбросила скорость, чтобы поинтересоваться, куда надо людям, размахивавшим руками на обочине, и только двоим ловким парнишкам удалось прицепиться сзади к пыхтящему грузовику, ехавшему в противоположном направлении и груженному гигантскими бревнами с темной древесиной.
— Сколько осталось до ближайшего населенного пункта? — поинтересовался Себастьян, придя к заключению, что усилия горе-механика не дают никакого результата и автобус, похоже, не желает катить дальше.
— Километров тридцать. — Мужчина кивнул в сторону Айзы. — Не думаю, что сеньоре в ее положении это по силам. — Он отер пот со лба, оставив на физиономии еще одно грязное пятно. — Это солнце очень коварно и иссушает мозг. Наберитесь терпения. Я знаю эту развалюху: когда меньше всего этого ждешь, она вновь заводится.
— Точно?
Тот окинул Себастьяна долгим взглядом, поколебался и затем несколько раз отрицательно покачал головой:
— Точно, что есть небо, братец, а между тем почти никто до него не добирается. Зачем мне вас обманывать? Мне уже восемь раз приходилось ночевать на заднем сиденье.
— Разве они не присылают помощь?
— На следующий день. — Водитель сделал короткую паузу. — Времена нынче неспокойные, и никому не нравится оказаться в здешних местах на ночь глядя. — Он криво усмехнулся и показал приклад винтовки, спрятанной под сиденьем. — Но вы не беспокойтесь, — добавил он. — Если автобус со всех сторон закрыт, бояться нечего.
Себастьян вернулся к семье и поблагодарил брата за сигарету, которую тот зажег для них обоих. Сделал длинную затяжку и подытожил:
— Похоже, выбор у нас небогатый: либо идти пешком тридцать километров, либо ночевать здесь…
— Спору нет, быть тебе предсказателем, — с иронией отозвалась мать. — По твоим словам, все шло к тому, что наше положение должно измениться к лучшему.
Себастьян хотел было возразить, но тут Айза бросила на него взгляд и мягко заметила:
— Не волнуйся. Уже едет.
Они посмотрели на нее. Им был хорошо знаком этот особенный тон голоса.
— Кто? Кто едет?
Девушка пожала плечами, и стало ясно, что она и правда пребывает в неведении.
— Не знаю, — ответила она. — Но едет.
— Здорово!
Восклицание, как и следовало ожидать, исходило от потерявшего терпение Себастьяна, который больше ничего не успел добавить, потому что брат ткнул его локтем в бок и молча кивнул вдаль — туда, где чуть ли не на единственном бугре посреди равнины появилась машина. Она быстро приближалась, а ее хромированные детали и стекла отражали лучи солнца.
Они лишь стояли и смотрели, а автомобиль увеличивался в размерах и обретал конкретную форму бело-зеленого пикапа. Что-то им подсказывало, что, хотя до сих пор никто не сбавил хода, этот наверняка затормозит.
Шум мотора раздавался все громче и в конце концов заполнил грохотом всю равнину, и, хотя пикап несся на большой скорости, он остановился прямо напротив группы людей, которая даже не подала никакого знака.
С левой стороны опустилось стекло, и женщина лет сорока с выразительными чертами лица, обветренной кожей, пронзительным взглядом и волосами, забранными под широкую фетровую шляпу, окинула насмешливым взором четверых людей, не сводивших с нее глаз, и с улыбкой изрекла:
— Так-так! Потерпевшие крушение на равнине! — Она показала рукой на кузов: — Залезайте, не то вас убьет солнце. — Ее взгляд остановился на Айзе, которая была почти заслонена телом Аурелии, и суровое выражение ее лица смягчилось. — Женщины могут сесть рядом со мной, — добавила она. — Здесь им будет удобнее.
Затем на какое-то время она замолчала, сосредоточив внимание на дороге: то и дело приходилось объезжать колдобины на однообразном шоссе, словно вычерченном рейсфедером, — и наконец, не глядя на Айзу, сидевшую между ней и Аурелией, поинтересовалась:
— В Сан-Карлос едете?
— Да.
— Живете там?
— Нет. — На этот раз ответила Аурелия. — Но надеемся найти работу и остаться.
— Эмигранты? — Ответом ей был молчаливый кивок, и женщина спросила: — Откуда?
— Мы испанцы. С Канарских островов.
— С Тенерифе?
— С Лансароте.
— Лансароте? — Незнакомка искоса бросила на них удивленный взгляд. — Я и не знала, что существует остров, который называется Лансароте. Почти все приезжают с Тенерифе, Ла-Гомеры или Ла-Пальмы. Были и с Гран-Канария. Но Лансароте! — Она отрицательно покачала головой, а затем перевела взор на живот Айзы: — И когда же?
Девушка в свою очередь опустила взгляд, посмотрела на выпуклость, обезобразившую ее талию, и повернулась к матери, ища помощи.
Та несколько секунд тоже хранила молчание, затем внимательно оглядела женщину за рулем, ожидавшую ответа, и сказала:
— Она не беременна… — И после небольшой паузы: — Это небольшая хитрость для того, чтобы избежать неприятностей. Она даже не замужем. Парни — тоже мои дети. — Она сделала новую — более длинную — паузу и попыталась оправдаться: — Вы же знаете, как это бывает: семья бедняков в чужой стране, незнакомые обычаи… У нас были проблемы.
Черные глаза задержались на лице Айзы, пока машина сбавляла скорость, и ответное замечание прозвучало ясно и искренне:
— Меня это не удивляет. — Женщина изобразила улыбку, хотя чувствовалось, что она не привыкла улыбаться. — Как тебя зовут? — поинтересовалась она.
— Айза. Айза Пердомо.
— Айза! Никогда не слышала такого имени. Очень красивое. — Она вновь попыталась изобразить подобие улыбки. — Меня зовут Селесте. Селесте Баэс, моя семья насчитывает больше семи поколений льянеро. Моя мать клялась, что зачала меня, сидя верхом на лошади, и слезла с нее лишь для того, чтобы я могла появиться на свет. Тебе нравятся лошади?
— Я никогда их не видела.
Пикап резко остановился, и пассажиры, сидевшие сзади и не ожидавшие такого сюрприза, чуть не перелетели через сиденье водителя.
Селесте Баэс, по-видимому оторопев от изумления, невольно отклонилась к широкому рулю, чтобы внимательно рассмотреть девушку, сидевшую рядом.
— Ты никогда не видела лошадей? — недоверчиво переспросила она. — Ты что, меня разыгрываешь?