[23], затем реку и под конец еще один каньо, который, если я не ошибаюсь в расчетах и память мне не изменяет, должен быть семидесятым каньо. Оттуда — на северо-запад, искать переправу через Гуаритико, если в ней не слишком много воды, а переправившись через Гуаритико, возможно, повстречаем какого-нибудь бакеано[24], который сможет показать нам дорогу до имения.
Они посмотрели на Селесте с изумлением:
— Вы хотите сказать, что не знаете точно, как добраться до собственного имения?
— Просто оно самое маленькое. — Она развела руками, словно давая понять, что это не ее вина. — Я не была там уже несколько лет.
— Так когда же мы туда доберемся?
— Может, завтра. Может, послезавтра. Может, через четыре дня. Не все ли равно? У нас есть запас воды, пищи и бензина на две недели, вам не о чем беспокоиться. В здешних краях важно только, чтобы не полетела ось или мы не ухнули в каньо или в реку.
— А что такое каньо?
— Это как бы река, которая не течет, протоки, где после зимы остается вода, которая за лето постепенно высыхает. Они постоянно изменяются по величине, форме и даже направлению, и из-за этого пейзаж все время меняется, даже оставаясь тем же самым. — По-видимому, Селесте сочла разговор законченным и вскарабкалась на свое место за рулем, захлопнув дверцу. — Не беспокойтесь! — добавила она. — Я всю свою жизнь провела в льянос, больше тридцати раз сбивалась с пути, но пока жива и, думаю, проживу еще долго.
Почти тут же строения Брусуаля и все, что было у них за спиной, исчезло в густом облаке пыли, которое поднял пикап во время езды. На сухой равнине оно было вроде сигнального рожка, который извещал всю округу — невозможно представить, как далеко, — о приближении транспортного средства.
И тут началась сумасшедшая тряска-пляска. Утреннее солнце пекло немилосердно, и чем выше оно поднималось, тем нестерпимее становился зной, а после полудня он и вовсе достиг пятидесяти градусов. Воздух сгустился, в горле пересохло, и каждая пора тела, казалось, пульсировала, словно стремясь вытолкнуть из себя крохотную каплю густого соленого пота.
Асдрубаль и Себастьян, широко расставив ноги, сидели на груде ящиков, мешков и бидонов, которые казались одушевленными, поскольку то и дело подпрыгивали, будто норовя выскочить наружу — мол, к черту всю эту свистопляску! Молодым людям несладко пришлось, гораздо хуже, чем женщинам: солнце упрямо желало их испепелить, пыль забивалась прямо в ноздри, а тряска напоминала непрекращающуюся потасовку с оравой разгулявшихся невидимок, которые старались во что бы то ни стало сбросить их в море густой травы.
Два часа спустя они достигли берега первого каньо, и Селесте Баэс остановилась в тени кустов, из которых выпорхнули десятки красных ибисов и огромных цапель в черно-белом оперенье, метко прозванных солдатами: их бравый вид говорил сам за себя.
— Переждем здесь самую жару и поеди́м, — сказала Селесте. — Можете ополоснуться из ведер, только не заходите в воду. Текущие реки менее опасны, а вот каньо, когда начинают высыхать, кишмя кишат разными тварями, которые с каждым разом становятся все более агрессивными. Могут встретиться угри, тембладоры[25], пираньи, скаты, а то и анаконда. — Она указала на темное пятно, выделявшееся на противоположном берегу, в двухстах метрах ниже по течению. — А вон кайманы, которые у нас бывают двух видов: «якаре́» и «баба», — и любой из них может запросто откусить ногу.
Несколько минут спустя Асдрубаль, поливавший брата из ведра мутной теплой водой, которая мало освежала, но зато частично смывала с него толстый слой пыли, на мгновение прервал свое занятие и задумчиво проговорил:
— А не сваляли ли мы дурака? Не думаю, что это подходящее место для Айзы.
— А где оно, подходящее? — отозвался Себастьян. — Каракас, где какой-то тип попытался сделать из нее проститутку, или Сан-Карлос, где с нас не спускали глаз, словно мы того и гляди кого-нибудь обчистим? — Он в свою очередь взял ведро, зачерпнул воды и медленно вылил на голову брата, стараясь смыть кашеобразную массу, в которую превратилась пыль на его волосах. — Согласен, место неподходящее, но ведь у нас не было выбора. Полагаю, что раз кому-то удалось дожить здесь до старости, то и мы сможем продержаться какое-то время. Вряд ли это такое уж гиблое место.
~~~
Дом был большим и светлым, из древесины парагуатана[26] и даже каобы, которая в этих краях стоила не дороже самой сухой палки, с широкой галереей, опоясывавшей его со всех сторон. Он стоял на сваях, которые защищали его от змей и скорпионов и уберегали от опасности, когда спящая река вдруг просыпалась. Дом расположился почти на вершине холма, но держался на приличном расстоянии в несколько сотен метров от развесистых сейб и высоченных пальм мориче[27], притягивающих молнии, которые всегда были злейшим врагом сельских домов.
Краска облупилась, а дожди и солнце за столетие наложили свою печать на кровлю и стены, однако он сохранил гордую осанку самой крепкой и высокой постройки от Апуре до Меты.
— Это было знаменитое имение «Тигр»[28], которое никто не мог объехать и за три дня, однако наследники в ходе раздела имущества его мало-помалу искромсали. В итоге нам достались дом, эти земли и скот, и, поскольку имя стало ему «велико», мой отец переименовал его в «Кунагуаро»[29]: здесь водятся такие кошки, немного крупнее дикой.
Селесте Баэс этот дом был хорошо знаком, потому что она провела в нем самые замечательные дни своего детства, а спустя несколько лет — долгие месяцы беременности, пока не родила в задней комнате. Она так и не узнала, какого пола был ребенок: его тут же унесли спокойные воды реки, потому что дон Леонидас Баэс не желал иметь в своей семье сына батрака.
Сидя в кресле-качалке на галерее в ожидании заката, о котором она сохранила столько воспоминаний, и слушая шум, производимый у нее за спиной Пердомо Вглубьморя: те двигали мебель, подметали помещения и обустраивали свой будущий очаг, — она с тоской переносилась в то время, когда долгими часами сидела на этом самом месте, поглаживая живот и замечая, как толкается ребенок. Ей хотелось взобраться на коня и галопом умчаться подальше, чтобы найти надежное место и родить там ребенка. С тех самых пор тяжким камнем давило ей на сердце сознание собственной трусости, ведь невинное существо не заслуживало такого трагического конца. В глубине ее души всегда жила уверенность: сохрани она ребенка — и последующие годы не оказались бы столь бесплодными, пустыми и лишенными смысла.
Вот вырос бы он сейчас Факундо Баэсом, было бы на кого переложить груз — ежедневно воевать с пеонами и лошадьми; было бы с кем разделить усилия и тяготы, кому подарить столько неистраченной любви.
Парень, без всякого сомнения, вымахал бы богатырем, вроде Асдрубаля, с его черными кудрями, мощным торсом и квадратной челюстью. У нее прямо сердце забилось, когда он стянул с себя рубашку на берегу каньо, чтобы брат полил на него водой из ведра. И Селесте недоумевала: если она так затрепетала, увидев полуобнаженным такого красивого мужчину, отчего же она едва не лишилась чувств, когда поодаль, за кустами, ей открылась великолепная нагота его сестры?
Она тогда еще хотела отогнать от себя образ Асдрубаля, обошла сейбу — и вот тут-то и натолкнулась на мокрое тело Айзы Пердомо, которую мать окатывала водой на берегу. Вероятно, это было самое сильное впечатление, испытанное Селесте Баэс за все эти годы, начиная с того далекого дня, когда Факундо Каморра, наделенный невероятной потенцией, впервые пронзил ее тем, что она приняла за раскаленный прут для клеймения скота.
Ей ничего не оставалось, как замереть среди зарослей, выбирая, то ли вернуться назад и пожирать взглядом мощный торс Асдрубаля, то ли восхищенно любоваться красотой девушки. И тут она испугалась — когда на какое-то мгновение на нее напало необъяснимое искушение шагнуть вперед, протянуть руку и погладить эту безупречную кожу, эти круглые груди, эти мраморные бедра или этот черный мысок вьющихся колечками волос.
Это было всего лишь минутное наваждение, она быстро пришла в себя, но эта вспышка молнии лишила ее покоя на целый вечер (пришлось осушить бутылку рома, чтобы уснуть с легким сердцем) и продолжала преследовать ее весь следующий день. Было ей не по себе и сейчас, когда она наблюдала, как солнце склоняется к горизонту, и слушала этот глубокий, полный таинственных модуляций голос, который спрашивал братьев, в какой комнате они хотят спать.
Селесте Баэс никогда не испытывала влечения к женщинам. И что бы там злые языки ни говорили по поводу ее агрессивного поведения, манеры одеваться или резкости движений, никогда до этого знойного полдня в саванне ей не приходила в голову мысль дотронуться до женщины, ну разве только помочь во время родов. Поэтому сила электрического разряда, который пробежал у нее по спине, когда она нечаянно узрела наготу Айзы, ее ошеломила.
Что за сила обольщения исходила от этой поразительной девушки? Откуда бралась энергия, которую она излучала и которая, словно гигантский магнит, притягивала всеобщее внимание? Как могло случиться, что даже она, Селесте Баэс, явно подпала под действие такого мощного заряда?
Она застыла в кресле-качалке, наклонившись вперед, упершись локтями в колени, с сигаретой в одной руке и стаканом рома — в другой, и долгое время наблюдала за тем, как солнце скрывается за арагуанеями, которые росли на границе ее земель с западной стороны. Ей хотелось разобраться со своими сложными чувствами: за последние часы на душе столько всего накопилось, — и, стараясь быть честной, решить, чего она больше желает: чтобы Асдрубаль Пердомо прямо сейчас взял ее за руку и повел на конюшню, поставил на колени и проник в нее с такой же силой, как когда-то Факундо Каморра, или же лечь с Айзой Пердомо на огромную кровать — ту самую, где много лет назад она родила ребенка, обреченного на забвение, — и начать нежно ласкать ее, чтобы в конце концов погрузить лицо в бездонную пропасть, обрамленную колечками черных волос.