ись на шоу Чарлза Буна. При первой же возможности Филипп его прослушал и впредь с садомазохистским упорством не пропускал ни одной последующей передачи.
Идея программы была не нова: прямая линия, по которой радиослушатели звонят в студию, чтобы обсудить всевозможные проблемы с ведущим или между собой. Но шоу Чарлза Буна отличалось от обычных передач в прямом эфире. Во-первых, его транслировала некоммерческая радиостанция, существовавшая за счет слушательских взносов и пожертвований и потому свободная от политического и экономического давления. Во-вторых, в то время как ведущие большинства подобных американских программ стремились избегать конфликтов, были корректны и оставались в тени, давая выговориться всем желающим и демонстрируя свое безграничное терпение, обходительность и, как результат, отсутствие убеждений, Чарлз Бун был агрессивно и умышленно предвзят. Там, где речь заходила, например, о преимуществах отцовства, он провоцировал аудиторию признаниями сына-уголовника. Он занимал крайне радикальные позиции по таким вопросам, как наркотики, секс, национализм, война во Вьетнаме, и с ожесточением спорил, иногда переходя на грубости с не согласными с ним слушателями и даже отсекая с ними связь на полуслове. Ходили слухи, что он оставлял себе телефоны заинтересовавших его девушек, а после передачи обзванивал их и назначал свидания. Нередко он начинал передачу цитатой из Витгенштейна или Камю, а то и стихотворением собственного сочинения, и этим открывал дискуссию со слушателями. Аудитория же у него была самая пестрая, и кто только не настраивался по ночам на его волну — студенты, профессора, хиппи, дезертиры, страдающие бессонницей, наркоманы и члены религиозных сект. Домохозяйки, дожидающиеся возвращения загулявших мужей, делились с Чарлзом Буном своими супружескими проблемами; водители-дальнобойщики, слушая программу в своих тряских кабинах и приходя в ярость от Буна или Камю, сворачивали на обочину к аварийным телефонам-автоматам и звонили в студию с маловразумительными комментариями. Шоу Чарлза Буна усиленно обрастало фольклором, и Филиппа так часто потчевали историями из прошлых передач, что ему стало казаться, будто он сам все это слышал: раз, например, Бун говорил с перепуганной насмерть беременной женщиной, у которой начались схватки, был случай, когда он отговорил от самоубийства священника-гомосексуалиста, а однажды по его просьбе с ним делились своими мыслями о сексуальной революции многочисленные пары в первые минуты после любовного акта. В его передаче, разумеется, не было никакой рекламы, но, чтобы досадить конкурирующим радиостанциям, Бун изредка по собственной инициативе нахваливал какой-либо местный ресторан, или новый фильм, или магазин мужской одежды. Филиппу было ясно как день, что под всей этой эксцентричностью и культурными претензиями гулко бьется сердце откровенного шоу-бизнеса, однако местным жителям программа, несомненно, была в новинку и привлекала их своей смелостью и непосредственностью.
— А где же мистер Бун? — спросила миссис Хоуган Филиппа, едва он появился на пороге их роскошного загородного дома, и обшарила его взглядом с головы до ног, словно он мог прятать Буна где-то на себе. Филипп заверил ее, что приглашение он передал, и тут словно из-под земли возник сам Хоуган и стиснул его ладонь в мощном мозолистом рукопожатии.
— А вот и вы, мистер Лоу, чертовски рад вас видеть!
Он провел Филиппа в просторную комнату, где уже собралось человек сорок, и щедро налил ему джина с тоником.
— Что ж, давайте мы вас представим! Здесь почти вся английская кафедра.
У Филиппа всплыло в памяти одно-единственное имя:
— Я до сих пор не знаком с мистером Крупом.
Лицо Хоугана несколько позеленело на скулах.
— Крупом?
— Его имя так часто мелькает на значках, — пояснил Филипп со смешком, пытаясь скрыть явную с его стороны оплошность.
— А, да-да! Это точно! Но вообще Карл Круп по коктейлям не ходит. Говард! — Хоуган тяжело опустил огромную лапу на плечо бледного молодого человека в очках, проплывавшего мимо с поднесенным к губам стаканом виски. Тот слегка пошатнулся, но, проявив ловкость, виски на ковер не пролил. Филиппа представили Говарду Рингбауму.
— Я как раз говорил мистеру Лоу, — сказал Хоуган, — что Карла Крупа нечасто встретишь на кафедральных сборищах.
— Я слышал, — ответил Рингбаум, — что Карл полностью переосмыслил свой курс «Похороны книги?». В этом семестре он снимает из названия вопросительный знак.
Хоуган загоготал и, удаляясь, как следует влепил Рингбауму промеж лопаток. Рингбаум покачнулся, но устоял на ногах, не расплескав напитка.
— Чем вы занимаетесь? — спросил он Филиппа.
— Сейчас я пытаюсь разобраться со своей нагрузкой.
Рингбаум нетерпеливо затряс головой.
— Да нет, каков предмет ваших исследований?
— А вы, насколько я знаю, занимаетесь неоклассическими пасторалями? — уклончиво отреагировал Филипп.
Рингбаум был приятно польщен.
— Верно. А откуда вы знаете? Читали мою статью в университетском вестнике?
— Нет, я тут на днях просматривал «Бюллетень курсов»…
Рингбаум помрачнел.
— Уж не поверили ли вы всему, что там написано?
— Да нет, конечно… А что вы думаете об этом самом Крупе? — полюбопытствовал Филипп.
— А ничего не думаю. У меня тоже в этом семестре перевыборы, и если я не получу ставки, никто не будет ходить со значками «НЕТ УВОЛЬНЕНИЮ РИНГБАУМА».
— Эти перевыборы, как я посмотрю, дело довольно нервное.
— А у вас в Англии разве не такая же система?
— Нет-нет. У нас есть испытательный срок, но это более или менее формально. А наделе, если вас назначили на должность, то избавиться от вас уже невозможно — если, конечно, вы не совратите какую-нибудь студентку или не вляпаетесь в аналогичный скандал. — Филипп засмеялся.
— Здесь вы можете трахать студенток сколько вам угодно, — сказал Рингбаум без тени улыбки, — но если у вас слабовато с публикациями… — И он выразительно провел ладонью по горлу.
— Эй, Говард!
Рингбаума окликнул молодой человек в рубашке из черного шелка с выделкой и красным шейным платком. За ним шла по пятам потрясающая блондинка в нарядной розовой пижаме.
— Эй, Говард, кто-то мне сейчас сказал, что один тип из Англии попросил Хоугана представить его Карлу Крупу. Хотел бы я видеть реакцию нашего старого хрыча!
— Вот он тебе расскажет, — ответил Рингбаум. кивнув в сторону Филиппа.
— Боже мой! А вы, часом, не тот самый тип из Англии?
— Сай, дорогой, поосторожней с выражениями! — сказала женщина.
— Ах, извините, — ответил молодой человек. — Я зовусь Сай Готблатт. А это Белла. Если вы, глядя на ее наряд, подумаете, что она только что из постели, то вы будете недалеки от истины.
— Не обращайте на него внимания, — сказала Белла. — Как вам Эйфория?
Из двух вопросов, задаваемых ему гостями, этот был для него наиболее предпочтителен. Вторым же вопросом было: «Над чем вы работаете?»
— Над чем вы работаете, мистер Лоу? — спросил, снова налетев на Филиппа, Люк Хоуган.
— Люк! — крикнула миссис Хоуган, избавляя Филиппа от необходимости искать ответ. — Кажется, наконец, пришел Чарлз Бун!
По холлу пронеслось волнение, и все головы дружно повернулись к выходу. Бун действительно прибыл, с демонстративным пренебрежением одетый в майку и джинсы и в сопровождении надменной и импозантной девушки из банды «Черные пантеры», которой ночью предстояло выступить в его программе. Они уселись в углу с коктейлями «Кровавая Мэри» и соблаговолили дать аудиенцию профессорско-преподавательскому составу с женами: все гости, вытянув шеи, окружили их плотным восторженным кольцом. Девушка-пантера, правда, принимала в этом мало участия и лишь обводила холодным взглядом роскошную меблировку хоугановского дома, словно прикидывая, хорошо ли она будет гореть. Однако Бун с лихвой компенсировал ее неразговорчивость. Филипп, который вообще-то рассчитывал оказаться на этом вечере в центре внимания, стоял всеми забытый на задах этого маленького королевского двора. Огорченный, он вышел из гостиной на террасу. Там, опершись о перила и скучающе глядя на бухту, в одиночестве стояла женщина. Над бухтой развернулось грандиозное зрелище: садилось солнце, и его багровый шар словно повис на гибких тросах подвесного Серебряного моста. Филипп остановился метрах в четырех от женщины.
— Чудесный вечер, — сказал он.
Она бросила на него быстрый взгляд и вновь продолжила созерцание заката.
— Да, — ответила она немного погодя.
Филипп нервно отхлебнул из бокала. В присутствии этой молчаливой, задумчивой женщины он чувствовал себя неловко и не мог вполне насладиться видом на бухту. И он решил вернуться в дом.
— Если вы идете в гостиную… — вдруг произнесла женщина.
— Да?
— Плеснете мне еще?
— Конечно, — ответил Филипп, беря у нее бокал. — Побольше льда?
— Побольше льда, побольше водки. Тоника не надо. И поищите под прилавком бара бутылку «Смирнофф». А стоящую на виду бутыль, купленную по дешевке, проигнорируйте.
Филипп послушно отыскал скрываемую от посторонних глаз бутылку и наполнил бокал, явно не рассчитав место, необходимое для льда, который он (имея мало опыта в обращении с крепкими напитками) положил в последнюю очередь. Вдалеке по-прежнему безостановочно лилась речь Чарлза Буна, повествующего о своих планах телевизионных программ по искусству. «Все будет иначе… искусство в действии… установить камеру перед скульптором на месяц-другой, затем прогнать пленку со скоростью пятьдесят тысяч кадров в секунду, и можно будет видеть, как скульптура приобретает очертания… Поставить модель перед двумя художниками… взять две камеры, показывать процесс на разделенном пополам экране… увидеть контраст… продать картины с аукциона в конце программы…» Филипп добавил и себе в бокал джину с тоником и понес напитки на террасу.
— Спасибо, — сказала женщина. — Что, этот говнюк там все еще треплется и никак не может кончить?
— Да, это уж точно.