Смена власти не сразу отразилась на академии, занятия в которой шли своим чередом. После большевистского переворота академия автоматически оказалась военно-учебным заведением Советской России, хотя ни слушатели, ни профессорско-преподавательский состав не разделяли новой идеологии.
Профессор Б. В. Геруа свидетельствовал, что «большевики в начале своей разрушительной деятельности как-то забыли об академии, и в ней по инерции еще мерцала прежняя жизнь». «Академия как бы законсервировалась в своем помещении на Суворовском и по инерции жила и работала, не вызывая к себе ни особого интереса, ни внимания», – вспоминал преподававший в академии П. Ф. Рябиков. Им вторил М. А. Иностранцев:
Захват власти большевиками первое время на жизни собственно академии почти не отразился. Учебная жизнь текла своим неизменным порядком так же, как она, в сущности, текла и при царской власти, и при Временном правительстве. Единственно, чем ознаменовалось для академии появление у власти коммунистов, было назначение в академию политического комиссара. Когда это событие стало известным в профессорской среде и между слушателями, то оно первое время вселило у всех некоторую тревогу.
А. И. Андогский собрал слушателей и потребовал соблюдать осторожность в разговорах, чтобы не давать повода для преследований со стороны новой власти. Слушатель ускоренных курсов 3‑й очереди Н. Н. Ивановский вспоминал:
С первого момента нам было объявлено, что академия вне политики, и на этой линии ген[ерал] Андогский (21 ноября 1917 года произведенный в генерал-майоры. – А. Г.) держался до Казани в 1918 году.
Начались занятия. Нас ничего не касалось вне академической жизни. Наступил октябрь. К власти пришли большевики. Андогский продолжал свою линию – сохранить академию, наверно, бывал в Смольном. Нас не трогали. Единственный раз во время лекции по инж[енерному] искусству – читал проф. Коханов – вошла в зал (помните двусветлый зал младш[его] класса) группа матросов с винтовками во главе с комиссаром. Их глазам представилась картина – за столами сидело до 250 офицеров в погонах. Почему-то они ушли без всякого замечания. Проф. Коханов ни на минуту не остановил лекцию. События шли своим чередом. Сняли погоны, образовались комитеты. Пришлось стоять в очередях за продуктами вместе с обслуживающими академию нижними чинами и служителями – этого добился комитет нижних чинов.
Мы продолжали ходить на лекции, чертить горизонтали (геодезия проф. Сергиевского).
Но как Андогский ни старался держать академию в стороне от событий – мы попали в круговорот.
Не всем нравилась такая линия поведения академического начальства. В. М. Цейтлин писал в дневнике 24 ноября: «Академия занимается своим будничным серым делом, делая вид, что мы только учимся, а до остального нам дела нет, а, в сущности говоря, просто трусость и равнодушие, которое сейчас овладело всеми».
Между тем в стране разгоралась Гражданская война, не чувствовать приближения которой военные профессионалы не могли. Цейтлин зафиксировал в дневнике 21 ноября:
В академию, придя к обеду, узнал, что убит генерал Духонин.
Переговоры о мире идут как будто успешно.
Бежал Корнилов.
Будущее сулит много неприятных перспективов.
В соответствии с веяниями времени в академию был назначен политический комиссар. Им оказался бывший сельский учитель, прапорщик военного времени, поклонник науки, спокойно воспринимавший бывших офицеров, обращавшийся к профессорам со словами «господин генерал» и, более того, сам интересовавшийся военным делом и с этой целью даже посещавший лекции. Ходили слухи, что он являлся родственником кого-то из народных комиссаров и попал в академию по протекции. Возможно, речь шла о С. Ф. Баскове. Судя по документам, в академии были и другие комиссары. Однако незначительность роли комиссара академии в конце 1917 – начале 1918 года очевидна из простого факта отсутствия его подписи на свидетельствах об окончании курсов 2‑й очереди, выданных слушателям в марте 1918 года и по-прежнему заверявшихся только начальником академии и правителем дел.
Академия продолжала работать в прежнем режиме. 15 ноября правителем дел стал подполковник И. И. Смелов, единогласно избранный на эту должность конференцией. 26 ноября 1917 года, в день святого Георгия, торжественно отмечался праздник Генерального штаба. Накануне прошла всенощная, после нее панихида по усопшим начальствовавшим, учившим, учившимся и служившим в академии. В воскресенье, 26 ноября, состоялись Божественная литургия и молебен.
Между тем одно за другим выходили распоряжения новых властей, фактически направленные против офицерства. В ноябре 1917 года было запрещено хранение и ношение оружия. Виновные подлежали революционному суду, что ударяло прежде всего по офицерам.
19 ноября слушатель В. М. Цейтлин отметил в дневнике:
Академию тоже скоро, вероятно, разгонят, несмотря на все ходы Андогского.
Оказалась довольно низкопробная личность, юлит – заискивает.
Словом, пока что кутерьма.
16 декабря 1917 года Совет народных комиссаров (СНК) принял декрет «Об уравнении всех военнослужащих в правах», которым отменялось ношение погон и упразднялись воинские чины. Этот декрет оказался морально тяжелым для офицерства, поскольку погоны всегда были символом офицерской чести и принадлежности к корпорации. До революции их срезали только с провинившихся. Тем оскорбительнее была эта мера, ударявшая по мировоззрению и системе ценностей.
Курсовик И. Г. Баковец показывал по делу «Весна» 20 октября 1930 года:
Через короткий промежуток времени после Октябрьского переворота тов. Троцкий, расформировав все академии, взял под свое покровительство и на государственный бюджет академию Генерального штаба. Однажды начальник академии Андогский, войдя в аудиторию, объявил всем слушателям, что академия становится советской и что приказано всем снять погоны, при этом заявил: «Кто с этим примириться не может и полагает оставить академию, то тому он чинить препятствий не будет, остальные же должны оставаться в академии, и занятия будут продолжаться по-прежнему». При этом он добавил: «Ввиду наступления немцев наш долг целиком перейти в Красную армию и спасать наше Отечество (Россию) от того позора, который нам могут навязать немцы», при этом [он] прослезился. Я остался в академии.
По всей видимости, Баковец в своих воспоминаниях об академии соединил несколько разновременных событий, поскольку снятие погон должно было происходить в декабре 1917 года, германское наступление относилось к февралю 1918 года, а Троцкий мог заняться академией не ранее весны 1918 года.
Слушатель В. М. Цейтлин записал в дневнике 2 декабря 1917 года:
На занятиях сегодня в академии уже много было в штатском, а многие совсем без погон.
Вид дикий…
Между прочим, солдаты погон не снимают и говорят, не хотят, а на улицах был ряд эксцессов по отношению к офицерам, не снявшим погон.
Несмотря на общую разруху, здорово занимаемся. Да иначе и делать нечего. Некоторые, правда, бросили все и уехали к себе домой.
Запись на следующий день развивала этот сюжет:
Сегодня весь день прошел незаметно. Встал только в 3 часа дня. Пошел пообедал в академию и вернулся. Все нездоровится.
Почти все в академии без погон, но большинство в офицерских шинелях, в общем вид очень глупый. Думаю, что если приказано будет одеть юбки, то, пожалуй, оденут.
Глупее всего Андогский со слезами на глазах объявил младшему классу, что этот приказ распространяется и на нас.
Преподававший в академии В. Н. Касаткин вспоминал:
Ген. А. И. Андогский объявил этот приказ и приказал снять погоны. Пошел домой, срезал погоны на кителе и снял погоны на мундире.
Невольно вспомнилась сцена… как каптенармус Ерохин срезал у кадета, виновного, несомненно, в каких-то тяжелых поступках, погоны – символ «esprit du corps» – духа чести по-русски, честь мундира. И вот этой чести мундира меня лишили. За что? За какое тяжелое преступление? За измену своему Царю – говорил я себе. И моя жена, моя совесть, сказала: «И тебе не стыдно, Вася?» – и не разговаривала весь день… Мне было действительно стыдно. Но потом еще одна капля горечи упала в мою чашу стыда. Утром следующего дня я, взяв свою шашку – Георгиевское золотое оружие, прошел на Неву и против памятника Петру Великому бросил шашку в Неву.
По свидетельству Касаткина, как оскорбление воспринималось и обращение к офицерам «фабричным словом „товарищ“» взамен прежнего титулования. Касаткин отмечал, что позднее в Белой армии «получил обратно свои погоны и возможность своей борьбой с красным врагом загладить свое темное прошлое». У белых Касаткину вернулось и прежнее титулование, сумел он восстановить и Георгиевское оружие. Профессор М. А. Иностранцев считал упразднение погон «актом чисто внешнего свойства», однако, как и другие, воспринимал эту меру как преднамеренное унижение и оскорбление офицерства новой властью. В знак протеста преподаватели переоделись в гражданскую одежду, чтобы, таким образом, не носить форму без погон. Профессор геодезии генерал В. В. Витковский продолжал носить погоны и в 1918 году, причем протестовал своеобразно – весной, обливаясь потом, ходил в шинели, чтобы на улице не видели погон на кителе (на шинели погоны не полагались). Такой демарш вызывал серьезную озабоченность Андогского, старавшегося сделать так, чтобы академия не привлекала внимания властей, тем более как оппозиционное учреждение.
Революционные катаклизмы все сильнее влияли на слушателей и преподавателей. Тяжелые последствия для академии имело пребывание в ней в конце 1917 года отряда в 600 кронштадтских матросов, оставившего после себя опустошение. По свидетельству Андогского, это была «форменная банда грубых, грязных, полупьяных и распущенных людей, которые и на комиссара академии не обращали ровно никакого внимания, и располагались не там, где он им указывал, а где им было угодно, причем повсюду курили, плевали и засыпали пол семечками». Еще более разрушительные последствия оказало прибытие отряда из 400 гельсингфорсских матросов, по сравнению с которыми кронштадтцы показались академическому начальству «кроткими и безобидными овечками». Новый отряд повел себя в академии «как азиаты в завоеванной стране».