Я уже успокоилась, встала, стала говорить громче, ходя по кабинету.
— Я уверена, муж сможет самостоятельно ходить по лестнице. На пенсию переводить можете. Когда он сделает свою первую работу по физике, все само восстановится. У меня уже отбирали зарплату мужа, а потом вернули! Я не жаловалась, выдержала! Я поставила уже в известность главного врача Сергеева, а сейчас говорю вам, Николай Иванович, что мужу в зимний сезон нужен больничный коридор, а не такой врач, как вы! Все усиливающиеся боли в животе не дают ему лежать. Сейчас скользко, ходить во дворе опасно. Запомните, я заберу мужа из больницы весной, но ни в коем случае не зимой. Всего лишь три зимних месяца он должен быть в больнице.
Я ушла, поздно заметив, что дверью хлопнула со страшной силой. В этом сказался мой протест против человеческой подлости. Из дома я позвонила доктору Кармазину:
— Исаак Яковлевич, вы давно не были у Дау?
— Нет, я был у Льва Давидовича на днях.
— Как вы его нашли?.
— Он замечательно ходит.
— Исаак Яковлевич, Гращенков настаивает на выписке домой.
— Мне, как медику, клиницисту, непонятно. Декабрь, только начало зимы. Ни в коем случае не берите домой на зиму. Ему на всю зиму нужен больничный коридор, живот у него очень вздут. Я был у него, он лежать не мог. Мы с ним все время гуляли по коридору. Медсестры говорят, что он начинает ходить с трех часов ночи. Нет, категорически запрещаю брать его из больницы на зиму. Это очень опасно. Брать нельзя.
Лев Давидович еще очень болен после таких травм, после таких тяжелейших травм, когда человек остается жить, три года — самый короткий срок его обязательного пребывания в клинике. Он должен быть три года под круглосуточным надзором врачей. В январе 1964 года будет только два года после травмы. Мне непонятно, зачем спешит Гращенков, у него, наверное, какие-то свои личные мотивы или он боится, что Егоров украдет его из больницы, и тогда лавры достанутся не Гращенкову, а Егорову.
Я тоже была в тупике. Не могла же на Гращенкова повлиять сплетня семейной троицы Лившицев о том, что я отказалась взять мужа из больницы. Да тогда и предписания врачей не было. Мне было непонятно поведение Гращенкова. Мне было страшно!
Телефон продолжает звонить. Москвичи продолжают меня ругать. Иногда обидно, иногда плачу, как бывают несправедливы и злы люди! Как несправедливо выслушивать только одну сторону, а делать выводы двусторонние! Весь мир знает, что физик Ландау был в высшей степени честный и справедливый человек. Его при жизни называли "Ландау — это совесть советских физиков!". Не раз Дау говорил мне: "Коруша, прежде чем осуждать человека, нужно попытаться встать на его место. Как бы ты повел себя в его ситуации".
Вспомнила, что когда в 1961 году в декабре месяце был только что закончен на «Мосфильме» кинофильм о физиках "9 дней одного года", на первый просмотр этого фильма, который состоялся еще в стенах киностудии, был приглашен Ландау с женой и Арцимович. После просмотра фильма кинорежиссер Ромм спросил мнение физиков. Арцимович сказал: "Мы, физики, очень любопытный народ и удовлетворяем свое любопытство за счет государства". Режиссер ахнул: "Вот эту бы фразу мне услышать раньше. Я бы ее вставил в фильм". Эту фразу другой режиссер вставил в фильм "Ольга Сергеевна".
Щемящая боль пронзила меня, когда я услышала эту фразу, сидя уже одинокой возле телевизора в октябре 1975 года. Вспомнила, что присутствовала при рождении этой фразы. Тогда Дау был рядом. Это были счастливейшие моменты в моей жизни. Кончался 1961 год, уже второй год, как Ирина Рыбникова переступила порог нашего дома. Уже второй год я упорно избегаю близости с мужем, но наши семейные выходы доставляли нам обоюдное счастье. Мы тянулись друг к другу.
— Коруша, сегодня идем в Дом кино. Там просмотр новых иностранных фильмов.
И усадив меня на место, как всегда, исчезал. Однажды появился не один. С ним был его знакомый художник. Познакомив меня с художником, потом мне сказал:
— Гордись, Коруша, этот художник разыскал меня, вел к тебе: Дау, идите, я вам покажу по-настоящему красивую девушку. Удивительно, ты с возрастом совсем не меняешься. Художник очень удивился, что я от такой жены бегаю, ищу новых девушек. Как много людей не понимают многогранности, яркости жизни!
— Даунька, тебе примерно через месяц стукнет уже 54 года. А ты все бегаешь, ищешь новых красивых молодых девушек. Не пора ли тебе уже угомониться?
— Ну что ты, Коруша, говоришь. Я чувствую расцвет и в творчестве, и в жизни. Какую работу я уже скоро закончу! Я действительно стою на пороге большого открытия. Мне кажется, я только сейчас стал по-настоящему понимать физику. Еще столько неразгаданных тайн! Подумать только, когда я только входил в науку, Иоффе был примерно в моем возрасте, и я тогда имел наглость считать его стариком. Сейчас я знаю — это возраст расцвета! Великий из великих — Эйнштейн — очень рано скис. Наверное, от скуки. Вероятно, он никогда не бегал за девушками.
Дом кино, премьеры в театрах, просмотры новых фильмов, приемы в посольствах, приемы дома в честь иностранных гостей жизнь кипела! Даунька был ко мне очень внимателен, очень нежен, и это несмотря на то, что я нашей близости сказала: нет!
— Коруша, сегодня новый французский фильм в Доме ученых.
Был уже конец декабря 1961 года. Снега еще не было. Было относительно тепло. Решив в Дом ученых добраться на такси, мы подошли к Дому обуви. Ранние зимние сумерки. И вдруг, впервые, на новоотстроенном здании Дома обуви вспыхнул неоновый свет, красиво разлилась голубизна по карнизу здания у самой крыши. Вскинув голову ввысь, я облокотилась на Дау. Он ближе прижался ко мне, как было приятно опираться на его высокую стройную стать! Чувствовать такую опору в жизни. Мы застыли. Я смотрела в синеву карниза, Дау смотрел на меня. В такие минуты никто не стоял между нами. А наша семейная жизнь, перешедшая в период жениховства, таила прелесть. Мне казалось, для Дау я была в недоступном состоянии, желаннее двух вместе взятых его 25-летних возлюбленных — Геры и Ирины. Но мне ведь тогда уже было 50, а в синеве сверкающего карниза декабрь становился весной, а преклонный возраст переходил в юность. За мной стоял Дау, пыл завоевать его до конца моих дней кипел во мне. Возраста я не ощущала. Это был конец 1961 года. Никто тогда не ведал, что принесет мне и Дау начало 1962 года.
Воспоминания бесконечно уносят меня к счастливым временам.
— Коруша, мне все время хочется в уборную. Даже когда я оттуда выхожу, мне хочется вернуться назад. Я все время думаю о туалете, а Гращенков это считает мозговым явлением и без конца задает мне глупейшие вопросы. Еще пригласил психиатра Лурье меня лечить.
Почему все здоровые медики, все здоровые физики, опорожняя свой кишечник раз в сутки, не могут поставить себя на место больного. Почему такой благородный академик, как И.Е.Тамм, прежде, чем говорить о ненормальном мышлении Ландау, не подумал: если бы его брюкам угрожало извержение кишечника, вероятно, он тоже поспешил бы в туалет, а не на светскую беседу. А все медики лезли в психологию. Ведь разумнее психологию предоставить психиатрам, не психологам. Психологов, астрологов и еще хиромантов Дау презирал, это есть одного поля ягоды!
Психиатры Снежневский и Кербиков наблюдали больного, их прогнозы не соответствовали лифшицким. Психиатры на каждом консилиуме утверждали, что выздоровление идет нормально, в истории болезни они всегда отмечали быстро прогрессирующее выздоровление. Они не сомневались в нормальном мышлении Ландау, они знали — контузия мозга требует длительного выздоровления. Контузию мозга лечит время. Исчисляющееся годами.
В палате Дау О.В.Кербиков. Он принес специальные снотворные для Дау, из-за болей в животе Дау совсем потерял сон.
— Олег Васильевич, я тоже не сплю. Общепринятые снотворные на меня не действуют.
— Вы чем-то расстроены, — сказал он, посмотрев на меня. Нет, я просто не сплю.
— Совсем?
— Почти.
— Хорошо, придите ко мне с утра в клинику себе за снотворным.
К Олегу Васильевичу Кербикову я приходила не один раз. На свой черный день, на всякий случай, насобирала целый маленький флакончик, не израсходовав зря ни одной таблетки. Флакончик этот тщательно спрятала.
Случайно узнала, что новый главврач Сергеев — друг и ставленник Гращенкова. Так вот почему он развернул такую работу по выселению академика Ландау из занимаемого больничного люкса! И однажды в палате Дау не оказалось, а дверь в туалет забита досками. Вышла в коридор, Дау идет очень печальный. "Понимаешь, Коруша, уборная испортилась в моей палате. Пошли в коридор, в общую, а там занято".
Рая тихонько мне сообщила: "Они нарочно забили туалет, хотят выжить Льва Давидовича".
Гвозди оказались мелкие. Как рычаг использовала палку Дау, вошла, проверила: ванна и унитаз в порядке.
— Дау, я исправила туалет.
Медсестер попросила сказать, что я открыла уборную. "А если санузел вправду испортился, я мастеров своих из института привезу исправлять. Вот так и передайте главврачу Сергееву". Туалет больше не портился.
Но в декабре Гращенков собрал расширенный медицинский консилиум в том самом конференц-зале, где только год назад так торжественно вручали академику Ландау Нобелевскую премию. А сейчас в этом конференц-зале Гращенков захотел, чтобы именитые московские медики, входящие в консилиум больного Ландау, помогли ему выбросить Ландау из больницы. На консилиуме было много медиков, консилиум был очень авторитетный. Все медики сидели на сцене, за обширным столом президиума. Гращенков торжественно возвышался на кафедре. Нейрохирурги отсутствовали. Мы с Дау и медсестрами сидели в первом ряду. Я рядом с Дау. С трибуны член-корреспондент АН СССР Гращенков начал свою речь:
— Я собрал расширенный консилиум по просьбе Капицы. На днях Петр Леонидович вызвал меня к себе и сказал, что ему нужна штатная единица, которую занимает Ландау. Если консилиум найдет нужным выписать Льва Давидовича из больницы, тогда его П. Л. Капица не переведет на пенсию.