Лето 1966 года. Мы никуда не поехали, на мое заявление на путевки в Крым наш лечебно-бытовой отдел предложил путевки обыкновенные, мотивируя тем, что даже всех членов Президиума они в этом году не смогли обеспечить люкс-путевками.
После смерти мамы на дачу не поехали. Лето было очень хорошее. Частые посещения Вишневского и Симоняна оправдали проведение этого лета в Москве. А вдруг, надеялась я, в один момент блокада Вишневского снимет боли и Дау будет здоров.
Очень много Дау гулял в институтском парке. Выходя на прогулки, нос к носу встречался с Женькой, но тот с высоты своего членкорского величия Дау не замечал, не здоровался.
В конце лета в Москве состоялась международная конференция физиков по низким температурам. Приехали иностранцы. Среди них был английский физик Шенберг. Он и раньше приезжал в институт П.Л.Капицы. Около года даже работал в Институте физпроблем, знал всех сотрудников хорошо. Прежде чем навестить Дау, он зашел к Женьке. Женька сдуру показал Шенбергу все те именные подарки, которые были вручены Дау в день его пятидесятилетия. Шенберг пришел в восторг от подарков, которые Женька выкрал из нашей квартиры в наше отсутствие.
Когда Шенберг пришел к Дау, он сказал:
— Дау, вы замечательно выглядите. А Женя мне сказал, что вы в ужасном состоянии и чтобы я лучше к вам не заходил. Дау, Женя мне показал те именные подарки, которые вам были вручены в день вашего пяти десятилетия.
Он начал восторгаться подарками, продемонстрированными ему Женькой. Дау посмотрел на меня с упреком. Когда иностранец ушел, Дау сказал:
— Кора, я тебе простить не могу. Зачем ты скрыла от меня, что подарки украл Женька?
Дау быстро встал, вышел в библиотеку. Я услышала, как он сказал по телефону Женьке: "Зайди срочно ко мне".
Женька моментально прибежал. Я осталась в библиотеке. Дау был очень взволнован. Он закричал на Женьку:
— Подлый вор, мне Шенберг сообщил, что все подарки, исчезнувшие из кабинета в мое отсутствие, оказались у тебя. Сейчас же все мне верни.
Я не слыхала Женькиного голоса. Он молча быстро сбежал вниз. И, конечно, ничего не вернул. Дау очень нервничал, руки у него дрожали. Я ему дала капли, он понемногу успокоился. Но твердо сказал:
— Как только выздоровею, уволю Женьку и переиздам все свои книги по теоретической физике, но уже без соавтора-вора. (…) Но, Коруша, меня пугает другое: если Женька так обнаглел, если он уже поставил на мне крест, то я, наверное, никогда не выздоровею? Коруша, ты от меня это скрываешь? Столько лет боли в животе, после стольких травм. Я обречен на эти бесконечные мучения до конца дней? Я не вернусь в физику — вот где начинается трагедия. Ты мне самый близкий человек, самый дорогой мне человек, и ты меня обманываешь? Скажи мне правду, умоляю, я — обречен?
Я стала рыдать и его успокаивать.
— Нет, Дауля, нет. Поговорим серьезно. Ты помнишь Корнянского? Это из нейрохирургии. — Этого «палача», конечно, помню.
— Так вот, Женька с ним очень сдружился.
— Да, я помню. Мне Женька говорил, что это самый гениальный медик. — Так вот. Этот Корнянский, как и Гращенков, были уверены, что у тебя потеряна ближняя память. Ты в те времена в больницах, да и дома, всем говорил: ничего не помню, спросите у Коры.
— Но ведь у меня спрашивали разные глупости.
— Дау, ты помнишь, как выгнал Лурье из палаты?
— Но он же дурак и психолог.
— Так вот. Общее заключение этих медиков говорит о том, у тебя погибла ближняя память. Даунька, а Александр Александрович Вишневский считает, что у тебя органические боли в животе.
— Но Александр Александрович уверил и Чука, что у него все благополучно. Назначил ему облучение вместо операции, и бедный Чук верит. Он и не подозревает, что он обречен.
— Даунька, если бы ты был обречен, я бы уже кончилась. Ты бы узнал это по мне. Посмотри, как я радуюсь, когда боли начинают стихать, я верю, я знаю, в один прекрасный день они полностью исчезнут. Когда прорастут те корешки нервов, что зажаты большой площадью сломанного таза. Каждый раз перед блокадой Вишневского я надеюсь, что его шприц наткнется на зажатый нерв и боли сразу исчезнут.
— Коруша, я тебе хочу верить. Я очень хочу тебе верить. Но меня настораживает поведение Женьки. Ведь он уворованные вещи так и не принес, не вернул. Он уже не верит в мое выздоровление.
— Даунька, ты забыл. Он теперь ведь имеет звание. Он из наглости, из присущего ему нахальства так по-хамски держится с тобой. А ты вспомни, как он из-за гвоздя устроил погром в твоем кабинете? Он с тобой все время мало считался. А его шуточки, унижающие тебя, довели меня до того, что я в твоем присутствии еще до войны, помнишь, набила ему морду. Он всегда был хамом! А сейчас, став членкором вопреки твоему желанию, он совсем охамел. Еще помнишь, у нас сетки от мух украл, когда ты из-за клопов выбросил его из нашей квартиры. Дау, он всегда был на руку не чист. Вот вспомни, он твои сетки тебе не вернул и все!
— Корочка, я начинаю тебе верить. Так, следовательно, я не так, как Чук, я не обречен?
— Даунька, нет, нет и нет! Я бы тогда сошла с ума.
— Ну хорошо, Корочка. Я пока не буду кончать жизнь самоубийством. Скажи, Кирилл Семенович скоро вернется из отпуска?
— Да, Даунька. На днях он должен вернуться.
Вскоре пришел Кирилл Семенович. Рукопись К. С. Симоняна:
"1967 год.
Кора первое время присутствовала при моих визитах, а в дальнейшем часто оставляла нас одних. В один из таких дней, это было уже на третьем году наблюдения, он, попросив меня проверить, нет ли поблизости Коры, поставил передо мной вопрос ребром:
— Я должен вернуться к работе, но мне мешают боли в животе. Я хочу знать, если это неустранимо, мне нечего делать, кроме как покончить с собой. Такая жизнь, которую я веду, мне не нужна. Она меня не устраивает. Скажите, есть ли какой-либо выход?
— Да. Я полагаю, что вас надо оперировать, Дау.
— Зачем же стало дело? Оперируйте меня завтра!
— Не будем спешить. У нас есть время. Надо согласовать этот вопрос с другими врачами, с Капицей, с академией.
— Зачем же? Этот вопрос мы можем решить вдвоем. Для меня было ясно, что никто не поставит свою подпись перед необходимостью такой операции, поскольку у больного превалировала симптоматика атонии кишечника. Прямых доказательств в пользу спаечной болезни не было. Но она была и преимущественно носила толстокишечный характер.
План операции состоял в том, чтобы освободить толстую кишку от сращений и, поскольку она действительно атонична, пликировать ее на всем протяжении. Такие операции давали во многих случаях эффект, и больные, до того находившиеся на инвалидности, возвращались даже к физической трудовой деятельности. У нас состоялся тягостный разговор с Корой. Когда я сообщил ей, что необходима операция и что вопреки мнению консилиума, поскольку Дау согласен на операцию, можем решить положительно этот вопрос сами, она долго металась из угла в угол, а потом спросила:
— А возможен смертельный исход?
— Никто не может предугадать исход наверное, Кора. Композитор Скрябин не думал, что умрет от сепсиса, который возникнет потому, что он расковыряет прыщ на лице.
— Тогда нет! — вскричала она, ломая руки. Зрачки ее вдруг сузились, и она стала отходить от меня, как будто я и есть та самая смерть, которая грозила Дау.
— Хорошо, — сказал я, — будем делать попытки, которые, может быть, к чему-либо приведут. Но я уже не верил в это.
В один из ближайших после этой сцены дней я сказал Дау, что Кора опасается за исход операции и что поэтому надо повременить с тем, чтобы она привыкла к этой мысли. Дау сделал жест обеими руками, означающий согласие, но спустя минуту прервал меня, перешедшего уже на другую тему, и спросил:
— Только ли в Коре дело?
Его умные и добрые глаза светились такой доверчивостью, что я не смог солгать.
— Нет, Дау, не только в Коре, но и во мне.
Дау согласился с тем, что мое положение сложное, так же, как и Коры, но он не видит в этом непреодолимого препятствия. Он видел выход в нашей общей встрече с Капицей, и, если бы мы решили все это втроем, дальнейшее соблюдение необходимых формальностей Капица взял бы на себя.
На том и порешили, но не успели провести в жизнь задуманное, и тут главная вина падает на мою медлительность. Теперь, когда мне нужно было пойти к Капице, я откладывал этот визит со дня на день. Где-то в глубине сознания у меня таилось убеждение, что консилиум займет жестко отрицательную позицию, да и, кроме него, будут и другие препятствия". После визита Кирилла Семеновича Дау не повеселел.
— Кирилл Семенович сказал, что надо оперировать мой живот.
Когда Дау ушел на прогулку с Танечкой, под видом генеральной уборки я их попросила погулять подольше. Сама принялась тщательно обследовать его постель. Лезвий в доме не было, он давно пользуется электрической бритвой. Убрала все галстуки, все, что только могло вселить подозрение, снотворных у него не было. И все-таки страхи терзали меня. Убедительно было одно: "Если я не обречен, Женька не посмел бы мне так хамить". "Померанчук ведь не подозревает, что он обречен".
Все это так, но ведь Дау не обречен. Он выздоровеет и вернется в науку! Своими опасениями поделилась с Танечкой, на нее положиться можно. Моя жизнь очень осложнилась. В меня вселился страх. Это было ужасно!
После возвращения из Чехословакии Дау стал реже вставать ночью. Я уже начала ложиться в постель в соседней комнате. Теперь я одетая, только брала подушку, ложилась на пол, в коридоре у двери Дау, приоткрыв дверь в его комнату, всю ночь прислушивалась, ловя все шорохи ночи, пугаясь каждого вздоха Дау.
Как-то пришел с визитом академик Гинзбург. Он поднялся наверх к Дау. Там была Танечка. Вдруг слышу гневный голос Дауньки: он кричал Гинзбургу:
— Убирайтесь вон. Я видеть вас не желаю. Вон! Вон! Поднялась быстро наверх. Бледный, растерянный Гинзбург, пятясь, выходил из кабинета. У Тани тоже весьма растерянный вид. Гинзбург ушел.