Усевшись в удобное кресло, посверкивая выбритыми до блеска загорелыми скулами, благоухая кельнской туалетной водой, Тео зачем-то огляделся по сторонам, словно был в океане и опасался неизвестно чего неизвестно откуда, и шепотом сказал:
— Профессор, на последнем участке маршрута я начал слышать какие-то голоса.
Курт Левин поправил очки на переносице, пригладил редеющие волосы и уточнил:
— Какие голоса, капитан?
— Не знаю.
— То есть незнакомые?
— Абсолютно незнакомые, профессор.
— Значит, кто-то в Плимуте тайно пробрался к вам на борт и только у самого Кейптауна решил вам открыться.
Тео, имевший мало опыта общения с психологами, даже задохнулся от возмущения, словно несущийся навстречу свежий ветер вдруг резко сменился полным штилем с запахом аудитории. Очевидно, психолог команды даже не удосужился взглянуть на «Глорию Лабор».
— На моей посудине негде спрятаться, герр Левин.
Для лучшей ориентировки в устройстве яхт профессор Левин бросил несколько быстрых взглядов на свой номер.
— Даже… э-э… в стенном шкафу?
— На моей посудине нет стенного шкафа, а также туалета, ванной комнаты и балкона, — просветил мореход ученую сухопутную крысу.
— Очень хорошо, — кивнул профессор Левин, не показывая виду, что в действительности все очень плохо. — Попробуйте описать услышанные голоса.
— Один такой скрипучий деревянный, а другой звонкий железный, но слегка тронутый ржавчиной.
— О, а вам не чужды поэтические метафоры, герр капитан, — улыбнулся профессор. — Но голоса, я надеюсь, были неразборчивыми?
— Нет, как раз очень разборчивыми. Один даже дал мне весьма дельный совет, благодаря чему мне удалось поймать хороший ветер и выбрать наилучший галс.
Тео фон Конюхофф, как законченный аутист, был, конечно, не в курсе достижений современной ему науки, даже психологии. Откуда ему было знать, что профессор Левин относился к новомодной школе гештальтпсихологии, все явления человеческой психики объяснявшей законами физики.
— Значит, у вас внезапно заработала сломанная рация, немножко поработала, в случайной передаче давшая ценный совет, а потом опять сломалась, — предположил Левин.
— Моя рация способна передавать только некий писк, представляющий собой азбуку Морзе.
— Значит, это было радио на проезжавшем мимо пароходе.
— Никаких пароходов мимо не проезжало, профессор. А голоса звучали совсем рядом.
— А мог кто-нибудь упасть с парохода, проезжавшего накануне, и дать дельный совет, цепляясь за спасательный круг где-нибудь неподалеку?
— Я думаю, профессор, человеку в таком положении как-то не до дельных советов идущему мимо яхтсмену.
— Вот как. Психологически вы, возможно, и правы. Тогда, значит, это очень сильный ветер донес голоса из-за горизонта. С африканского берега. А может, даже и с южноамериканского.
— Так не бывает, профессор.
— Значит, это был Господь Бог или кто-нибудь из его ангелов… Хотя нет. Они же не существуют, — грустно поправил самого себя Курт Левин, законченный атеист, которым его сделала еще в детстве зубрежка в хедере городка Морсбах-Вальдбрель.
Тео так и не получил никакого объяснения происхождению голосов от профессора Левина. Всех психологов гештальтской школы отличала одна особенность. И Левин, и Эренфельс, и Брентано, и Гуссерль, и даже Макс Вертхаймер весьма сдержанно относились к спиртному.
Через день был дан старт второму этапу гонки. Теперь маршрут лежал через Индийский океан. А Индийский — это вам не Атлантический, изрезанный торговыми и пассажирскими маршрутами, как тело проститутки, побывавшей под ножом Джека Потрошителя. Это попутное течение и зона зарождения свирепых циклонов южных сороковых широт. И немногим более приветливых тридцатых. Это безлюдье субантарктических вод, самых плодородных и губительных, самых любимых вод Мирового океана.
Уже на третий день пути Тео фон Конюхофф потерял из виду южноафриканский берег и взял курс на восток в открытое пространство. А на следующий день сдохла свежая еще калиево-натриевая батарея в рации, вкупе со всеми запасными залитая шаловливой волной. Калиево-магниевые для электроплитки тоже пострадали, но продолжали кое-как давать энергию. К сожалению, для рации они совершенно не годились из-за противоположной полярности и ориентации. Путешественник, благодаря достижениям науки, знал свое местоположение в пространстве и во времени, но перестал знать местоположение соперников. И профессор Курт Левин не мог больше ему дать ни единого психологического совета.
Зато спустя еще какое-то время капитан «Глории Лабор» снова услышал голоса и тяжко вздохнул, приняв параноидную шизофрению как закономерный итог одиночных плаваний.
— Не унывай, Тео! — весело воскликнул отдаленно знакомый голос откуда-то из каюты, хотя в действительности из правого полушария головного мозга. — Все в порядке. Погода отличная. Ветер попутный. Давление ртутного столба не хуже артериального.
Но Тео уныл. Он крепче сжал штурвал худеющими руками, удачно вырулил с волны на волну и раздраженно дернул подвижную рею, чуть меняя курс.
— Кто так обращается с парусами? Кто так дергает? Перевернуться захотел, салага? — тут же последовал язвительный комментарий.
«По крайней мере, идти будет веселее, — нашел положительное в новых обстоятельствах капитан. — Но вернусь в Гамбург, сразу же лягу в лучшую психиатрическую клинику».
— Какие мы нежные, дернули ее разок — и сразу же заохала, — вмешался какой-то звякающий голос. — Вот потерпела бы с мое.
Болезнь стремительно набирала симптомы. Голоса в голове Тео теперь уже разговаривали не с ним, а между собой. В точности как нагловатые гости, переставшие замечать хозяина. У мореплавателя возникла мысль приложиться к бутылке рома, припасенной на случай простуды или особенно хорошего настроения. А вслед за тем возникла еще более приятная мысль: желание приложиться ни один из голосов не прокомментировал, не стал подначивать или корить, как это иногда встречается в мозгах любителей опьяняться разной величины просторами. Значит, в его сознании еще оставались трезвые, не пораженные болезнью участки.
— Надо отвлечься, отвлечься, — произнес капитан вслух, чтобы еще больше отвлечься. — Заниматься своими обычными делами. Следить за курсом, погодой…
И тут же деревянный голос поинтересовался:
— Дождь будет?
— Да. Мелкий, противный. При слабом ветре и небольшом волнении, — сообщил металлический.
— Не люблю мелкий дождь.
— А тебе не все равно, идет дождь или нет?
— А вот представь себе, не все равно.
Тео фон Конюхофф вздохнул со всхлипом. Нет, не избежать психиатров, которые обязательно прикуют его к береговой тверди и залечат растворами неизвестных веществ в неизвестных жидкостях. Уж лучше сразу за борт, в жидкость куда более знакомую. Выиграть последнюю гонку, вымучить победу над внутренней стихией и потом — за борт.
Он запел от отчаяния из Оффенбаха:
— Кляйнзак, Кляйнзак, вуаля, вуаля, клик-кляк.
Фальшиво, конечно, запел, отвратительно. Но вдруг его поддержали металлический и деревянный голоса, у которых получалось гораздо лучше. От этого даже настроение слегка улучшилось. Тео оставил штурвал, прошел пару шагов — на «Глории Лабор» особенно не расходишься, — протер рукавом стекло барометра и сравнил его предсказания с собственными предчувствиями.
— Нет, не будет дождя. Врет барометр, — заявил Тео.
— Я вру? — возмутился барометр. — Спорим на твою капитанскую фуражку, что будет?
— А что ты с ней будешь делать, если выиграешь? — усмехнулся капитан.
— Что, что… Носить.
Через полчаса Бари, как просил именовать себя старый надежный метеорологический прибор, великодушно отказался от фуражки. Нудный мелкий дождь безуспешно опреснял морскую воду окрест. Океан был спокоен, точно поверхность гамбургского канала. Только вместо старых, дожидающихся своей авиабомбы домов по его берегам громоздились слуховые галлюцинации по краям сознания отважного и одинокого Тео.
Кастрюля, которую почему-то звали мужским именем Каспер, задирала неразговорчивые часы по имени Ортега-и-Гассет, обзывая их возбужденным кататоником, и хвасталась перед капитаном, что в спокойных условиях стационарной кухни на берегу могла бы приготовить знаменитый суп из бычьих хвостов практически без человеческого участия. Романтическая яхта Глория Лабор страдала от мелкого дождя и едва семенила в сторону Австралии.
Ночью небо полностью очистилось от облаков и украсилось сотнями южных звезд. Погода установилась для этих широт и этого времени года просто удивительная. Дул легкий попутный ветерок. И к Тео пришел удивительно спокойный сон. Точно сейчас он был не один и управление судном было кому доверить. Но в три часа ночи Ортега-и-Гассет, от рождения своего не издававшие иных звуков, кроме тиканья, пробили склянки. Капитан проснулся и спросил:
— Что случилось?
— Ничего, — ответила Глория Лабор. — Просто захотелось поболтать. Ты не против?
— В общем, нет, — был вынужден ответить мореход. Все-таки он сильно зависел от яхты.
— Хочу рассказать тебе одну старинную притчу.
— Зачем?
— Просто так все складывается, что в нижеследующем тексте самое место для старинной притчи.
Тео фон Конюхофф на всякий случай застегнулся на все пуговицы, вышел на нос судна и уселся на борт, глядя в непредсказуемую тьму.
— Однажды Честь и Достоинство что-то не поделили и объявили друг другу войну.
— Прости. Чьи честь и достоинство? — перебил Тео.
— Ничьи. Вообще. С заглавной буквы Честь и Достоинство. В ходе войны время мелких стычек и грязных пакостей быстро подошло к концу. Враждующие стороны этого не любили. Настало время генерального сражения. Сблизились, смело глядя друг другу в глаза. Честь дала залп из всех орудий по правому борту. Достоинство немедленно ответило залпом из всех орудий по своему левому борту. Уже через полчаса столь бескомпромиссного боя оба судна лишились доброй части мачт и получили серьезные проб