атых завод такой: для боя вороная масть и белая, а для похода и разведки — гнедая и мышастая.
Отползли, отошли, снова в ельник забились. Хоть и дорог каждый час, а без отдыха в бой — дурь одна, перебьют. И прощения надобно испросить и друг у друга, и у себя самого…
И отречение совершить. Без отречения никак.
Потому велел Мураш сегодня лежкой лечь — и никаких.
Запас едоцкий решили извести почитай весь, по одному ремню мяса на троих оставили на заутрый день. Мураш роздал сорокб, себе оставил собачий час, лег спать.
Приснилось, чего не было: будто он, Мураш, схватился на бичах с огромным тарским батыром: кто кого перебичует, тот и будет головой. То есть в ясном смысле головой, потому что все люди тут так и ходили, нося другб на закорках. И Мураш почему-то никак не мог бичом взмахнуть, а удары тарина ложились все ровненько вдоль хребта… Мураш с хульной руганью проснулся, выволок из-под спины неладно легшую толстую еловую лапу, стал спать дальше.
Приснилось то, что было: он, Мураш, двенадцати лет, в учениках кузнеца Дубаха, старого ученого горыныча. Сам Добах маленький, жилистый, одноглазый, а молотобоец его, Жимля, из горного камня тесан-вырублен, только зубы белые, когда хохочет. Силы был страшной… Ковал Добах прямые мечи, ножи да жала. Мечей с десяток поковок скует, ножей с полста — начинается кузнецкое колдование. В глину белую вонючую сыпется роговая стружка да костяная мука — как раз дело для Мураша, на маленьком жернове ту муку молоть, — да после еще конский навоз. Поковки этой глиной обмазываются ровненько, сохнут в тени, чтоб не потрескалась глина, после в яму кладутся на большую груду углей, угли вздуваются с четырех сторон — и Жимля сверху на яму каменную плиту кладет. Теперь дело Мураша да Жимли — медленно качать мех, от которого труба под яму подстроена. До трех дней, бывало, качали… Потом давали остыть медленно — еще два дня. После этого доставали поковки. Делались они в подземном огне серые и страховидные. Дальше точильный камень в дело шел и шлифовальный, мечи Мураш точить не мог, а вот ножей через его руки немало прошло. И наконец наставал день закалки. Жимля вздувал горн, Добах брал железным прихватом меч за пяту или за шип — и…
У всех кузнецов свои колдования на закалку были. Кто-то по-простому в воде калил, кто-то в масле, кто-то — и на воздухе: или кузнечиха, или дочка кузнецова скакали во весь опор на коне, держа на отлете раскаленный меч. Про рохатых кузнецов недоброе сказывали, не говоря уж про дварей…
Добах был мудр. Он калил в сале. Делал эти пласты Мураш, скалывая, когда надо, острыми щепочками: свиное сало, каменная соль, мясо нежное; снова сало, снова соль, снова мясо, потолще; и так слоев шесть-семь, и в общем где-то с пуд всего. Чистая холстина расстилалась рядом со столом… Добах брал прихватом меч за пяту или за шип — и с нажимом и потягом отрезал пласт; сало как раз переставало шкворчать, когда он доводил клинок до последнего, нижнего слоя. Второй раз погружал он клинок в пламя, грел недолго, зато студил медленно, покачивая и кружа им в воздухе. Мураш в это время запускал в горн следующий клинок — и шел сгребать обрезки сала в корзину. Запах стоял…
Когда все кончалось, Добах и Жимля оставались точить и полировать готовье, а Мураш волок тяжелую корзину в коптильню к батяне Ершу, тестю Жимли. И долго потом подкреплялись они на работе этими копчушками.
Вот и сейчас: волок-волок Мураш корзину к Ершу, а навстречу ему Игашка, младшая дочка батяни, а в руках у нее короб берестяной, тряпицей прикрытый…
— Проснись, командир, — появился откуда-то из-за угла Барок. — Решать надо…
8
Обуз был не воинский и не купеческий, а поселянский: три дюжины крытых дороб с колесами выше человека, в доробы запряжены волы, а лошади бредут на привязях; на некоторых едут парнишки с луками в руках, и еще человек двадцать верховых разбросаны вдоль обуза: кто впереди, кто в середке, кто замыкает. От ватаги защита, да; а от боевой силы… смех. Разве что сослепу кого поранят.
Мураш пересчитал лошадей. Сорок семь. Это половина отряда с подменными окажутся… ну и дело большое, громкое… и хлебный припас…
Заманчиво.
Но и уходить придется сейчас же, новую лежку бить, это опять день-ночь без отдыха. А главное — отречения не совершивши, на такое дело идти…
— Пропускаем, — сказал Мураш.
— Что ж ты, командир… — выдохнул Барок. И Манилка посмотрел косо, не одобрив.
— Я сказал, — отрезал Мураш.
И пополз с пригорка. От свежей травы — дурел просто.
9
Отречение, дело нечистое, темное, на собачий час пришлось. Огонь растравили в яме, Мураш кинул туда по листку белены, вороньего глаза, молочая. Все сидели, смотрели, дышать забыв. Мураш снял с шеи малый кружель, пресветлого солнышка-Ра образ нательный, задержал в руке, греясь в последний раз…
Потом плюнул на него. Сказал:
— Отрекаюсь и проклинаю тебя, Ра…
Горло перехватило, не досказал похабную фразу. Просто бросил кружель в огонь. Кожа и береста вспыхнули жарко.
За ним и другие снимали образы, кто на шее носил, или из кишеней поясных доставали, а Манилка — и вовсе из заплечного мешка. Раскладная кинига тихо плакала в руках у Манилки, он в нее смотрел, шевеля губами, потом выронил из рук в огонь — и долго был как мертвый… Рысь свою Рось ясную бесценную в руках измяла, изорвала; бросила, проклиная. Не сдержалась, ушла от огня. Беляна следом — утешать. Кто бы ее утешил… У Барока, веру сохранившего прежнюю, образок Единого; долго смотрел Барок, что-то думал; последним плюнул, швырнул в огонь с силой.
Теперь они все были почти и не людьми, а так — беззаконными сиротами. И за злодейства за все свои отвечали сами и только перед собой, не срамя своих богов.
10
Обуз с юга они пропустили — похоже, то были солевозы со своими приземистыми телегами, накрытыми от дождя камышом. Всего три лошади на весь обуз, а больше и взять нечего.
И тут же появился обуз с севера, такой же, как вчера — поселенческий. Немного поменьше, доробы и легкие дроги, тех и других по два десятка, но в общем коней сорок набиралось. Охрана была так себе.
— Берем? — спросил Мураш — и, не дожидаясь ответа, повторил: — Берем.
…Они-то небось думали, что это простой ватажный щипок — отщипнут чуток и пропустят. Потому и верховые топтались на месте, не разгоняясь. Ждали, надо думать, когда из середины подъедет старшой. Не впервой, наверное, было — встречаться с ватагой; знали: биться — себе дороже.
А когда поняли, что все не так, было поздно.
Мураш, ни на кого внимания не обращая, подошел к передней доробе и зарубил обоих быков. Все: дорога была перегорожена, проехать не мог никто. И уж развернуться — тем боле.
На него бросились верховые, толкаясь и мешая друг другу — их тут же поснимали стрелами, а двоих, кто до него доскочил, Мураш снизу вверх проколол сам, драться они не умели и думали, что ежели ты на коне, так и король.
В минуту, не больше, верховых не осталось, кони скакали куда попало, все обезваженные, пустоседлые. Из дороб и дрог лезли мужики и парни, кто с мечом, кто с дубьем…
Их убивали враз.
Только вот потом самое тяжкое настало — из-за чего и от богов отреклись…
Но кто сумел спрятаться — тех не искали. Кто убегал — давали убежать.
Уходили уже верхами, прихватив и шесть коников подменных. Взяли еды и питья. Остальное — пустили под огонь.
Долго слышно было, как ревут недорубленные быки.
11
Восемь дней прошло, ой, погуляли. Огнем, полымем да углями дымными отмечен был путь; да кровью. Три новосельских деревни дотла спалили, земледелов гонорных всех перерезали, тою землею им рты набив; и хуторов малых числом пять; хуторян же на дубах развешали. Два обуза огромных, невиданных, начисто разорили, а мелким и счет разошелся: кто говорил семь, кто — и все десять. На рохатский легкий разъезд засаду сделали, трое задних только и ушли…
Своих потеряли немало: из тех, кто еще в Бархат-Туре под руку Мураша встал, девятнадцать в седлах сидели; а все одно сотня сильно прибыла: шестой десяток Мураш строил, думая, под кого б его подвести; и выходило, что под Рысь.
Прибывала сотня за счет батраков да рабов черноземских, которых в деревнях-хуторах немалым числом было, да в каменоломнях-каторгах расковали и вывели пленных воев своих, и кто хотел и мог под копье встать — тех взяли. Прочим, итильским, да гонорским, да иных племен ватажникам и татям просто ключи бросили: живите, как вывезет.
И еще на каменоломнях тех взяли полвозка дробнуго зелья. Хорошо, Барок, среди горынычей поживший, знал, что это такое, а иначе так бы и бросили… а то и подпалили…
Страх теперь поперед сотни далеко бежал. Уже тысяча страшилищ с костяками вместо лиц на блед-конях огнедышащих сметала все на своем пути, оставляя позади мертвые трупы и пепелища-пожарища, а на перекрестках дорог мощеных — горы отрезанных голов. Кровь высоко стояла в мельничных прудах заместо воды… По кличу боевому «Хай!» стали звать их урук-хаями (то гонорные, во всем подделывающие себя под гельвов) или урус-хаями. И видели их уже в каждом кусте темном…
Наконец мольбы натерпевшихся страхов и ужасов новосельцев дошли до ушей военных начальников.
12
На конях не скроешься и не стешешь след. Затеряться, схорониться, что в лесу, что в степи — можно только пешему. Но и погонщик, пока он верхами, след твой видит плохо: ему, разобраться чтоб, надо спешиться, а то и нос к дерьму поднести да на коленках поползать… Так на так оно и выходит.
Наседали гонорные. Поначалу хотели малой силой взять, просто вися за спиной. Не вышло: у Мураша уже каждый вой по подменному конику имел, так что висеть подолгу даже у гонорных крылатых гассаров, мнивших себя лучшей конницей Средиземья, не получалось. Два раза Мураш бил их — бесчестно, в спину, сперва на гатях болотных, а после на переправе — отправляя перед тем вперед десяток погонщиков со всеми подменными кониками в поводу, а сам с воями затаиваясь в месте укромном и быстрых да гордых крылатых вперед себя пропуская — в узость и неудобь…