И голосом скрипуче-ровным, как санный путь, стал рассказывать про день, когда взорвалась Ородная Руина, и как потом перебирали руками распавшиеся дома в восходных, особо пострадавших городцах и слободах Бархат-Тура, доставая мертвых и обожженных, и редко когда целых; как видел сам, своими глазами, запечатленные на кирпичной стене тени сгоревших в той чудодейной вспышке; как ушло лето, и не стало урожая на черноземных полях, когда-то кормивших все левобережье; как пал скот, пали кони и стали падать люди; как ходят черные бабы по развалинам и роются, а что ищут, не говорят; как ездил он разбирать вину между тарскими племенами и востоцкими, потому что кто-то вырезал стойбища сначала одних, а потом других, везде оставляя слишком много слишком явных следов…
— Хватит, Мураш, — сказала наконец Рысь, еле шевеля губами. — Видишь, Хель заскучал…
Тот посмотрел на нее. Что-то сдвинулось в глазах, как бы моргнуло, хотя веки не шевельнулись.
— Да, — сказал он наконец. — Месть. Наверное, я понимаю…
— Это не месть, — сказала Рысь. — И ты ничего не понимаешь.
24
На следующий день он пришел рано, принес корзину из белой лозы. Мурашу казалось, что внутри тоненького гельва что-то гудит-звенит, как пчелиный рой.
В корзине были сладости в основном — наверное, вспомнил, как угощал любу в монастырицких розовых чайных. Рысь засмеялась; точнее, можно было догадаться, что это она так смеется.
Но пирожное съела. Наверное, чтобы не обижать.
— Что тебе будет за нас? — спросила.
— Не знаю, — сказал Хельмдарн по-черноземски. — Будет зависеть от суда. Как пойдет суд. Что он решит. Рассказывайте мне… хоть что-нибудь.
Но вместо этого говорил сам. Что сотню Мураша опоили сонным зельем, заправив им колодец. Много колодцев в округе было им заправлено. Бесчувственных, покидали всех в амбар и амбар запалили с четырех углов. Правда, вытащили из полымя нескольких — Мураша вот и еще кого-то, — потому что подоспел малыш от йеллоэля— если не ошибался Мураш, то так назывался по-гельвски военный наместник всего края (а имени его он и не разобрал).
Но кого еще выволокли тогда и где они сейчас, Хельмдарн или не знал, или не мог сказать.
Остальные в огне проснулись…
Про военный городец на Морготской равнине и про укромы потаенные Мураш не спросил. Мог гельв и соврать.
25
Три дня так прошло; словно чего-то ждали. На четвертый — повели судить.
Перевязали чистым. Одяг поновее дали и плащи серые.
Вели долго: по лестницам, по переходам, потом через площадь. На площади ставили помост огороженный. Головы рубить, что ли?
Сыпал дождик, Рысь приостановилась даже, голову задрав, лицо под капли подставив. Ей даже позволили так постоять, потом подтолкнули, но не грубо, а почти по-свойски.
Завели в высокий зал, светлый, прохладный, по углам деревья в кадках, колонны вьюнами обвиты. Стол на возвышении поперек, два стола вдоль.
Посадили за стол на крепкую скамью со спинкой, железа ручные и ножные прихватили замками к тяжелым кольцам в полу и к шкворням под крышкой стола. Со стороны: сидит себе человек и сидит. Встать может. Что еще нужно в суде?
Два гельва в парадных, черных с серебром, узких кафтанцах и с обнаженными сияющими мечами встали за скамьей.
Рысь наклонилась к Мурашу, сказала тихо:
— Я тут послушала, что говорят. Не все поняла, но что-то у них сорвалось из затеянного. Сказали, готовились к пиру, а приходится просто ужинать.
— Так и сказали?
— Ага.
— А ужин-то еще и подгорел…
Они посмотрели друг на друга и засмеялись. И потом еще несколько раз, переглянувшись, фыркали и потом утирали проступающую на губах кровь и сукровицу.
Пришел Хельмдарн, сел рядом с Рысью. Ободряюще похлопал ее по руке. Страж предостерегающе каркнул.
По правую руку от Мураша, но поодаль и подчеркнуто отдельно, села гельвская барышня, не в военном, но в чем-то очень похожем, положила перед собой несколько книг. У барышни были белые бровки и белые нежные детские волосики завитком. И острое ушко с серьгой: звездочка и полумесяц. Серьга вздрагивала.
Несколько гельвов — в военной парадной одежде и в простой — вошли и сели за стол напротив. Потом на середину вплыла, иначе не скажешь, гельвинка в серебряном плаще, воздела руки, что-то спела.
Все поднялись.
Мураш остался сидеть, и Рысь, шевельнувшаяся было, просто села прямее.
Их толкали в спины, коротко и точно били в больные места, но они продолжали сидеть.
Трое гельвов, вальяжные, как тарские хабибы, вышли откуда-то сбоку и сели за третий стол, что на возвышении.
Тот, что посередине, сделал знак, и настала предельная тишина. Он обратился к соседу слева, и тот громко задал вопрос. Барышня с серьгой тут же заговорила — тихо и очень быстро:
— Каллариэль спрашивает, почему вы не встаете в суде?
— Потому что мы не подсудны ему, — сказал Мураш. — Мы пленные, захваченные на поле боя. Переведи.
Барышня встала и перевела. Села.
Заговорил уже средний, сам. Барышня встала, слушая.
Села.
— Каллариэль говорит, что вы обвиняетесь в многочисленных преступлениях против мирного населения, и задача этого суда — подтвердить или опровергнуть обвинения.
— Скажи ему: мы уже были судимы за эти преступления и осуждены на самую жестокую кару. Вам следовало сразу прикончить нас, как бешеных псов, а не тащить в суд. Потому что не может быть два суда за одно преступление, и уж тем более не может низший суд пересматривать приговор высшего. Переведи.
Барышня моргала глазами, не уверенная, что поняла все как надо. И тогда заговорила Рысь.
Когда она закончила, настало молчание. Судьи за столом переглянулись между собой, перебросились неслышными словами, и каллариэль встал.
Опять же все поднялись, кроме Мураша и Рыси, но в спину их уже не толкали.
— Судебным следствием установлено наличие приговора по делу, — бормотала барышня, — и, согласно приговору, вы будете прикончены как бешеные собаки. Срок исполнения — до полуночи. А сейчас я хочу, чтобы мне была предоставлена возможность поговорить с осужденными с глазу на глаз…
Гельвинка в серебряном опять что-то спела.
Все вышли, включая стражей. Хельмдарн хотел что-то сказать, но его довольно грубо оттеснили.
26
Вблизи каллариэль оказался почти стариком — но сказать это можно было, только в упор всмотревшись, напружинив веки. Чуть он отошел — и снова без возраста, юноша вечный…
Он обратился к Мурашу, и Рысь перевела:
— Спрашивает, не говоришь ли ты на ихнем.
— А то у них этого всего в бумагах нет… — проворчал Мураш.
Рысь что-то прокурлыкала коротко.
Каллариэль заговорил кусками, давая Рыси возможность пересказать.
— Он говорит, что хочет испортить нам торжество… настроение. В общем, погрузить нас в печаль. Как дополнительное наказание… Мы все попались в ловушку. Правда, он говорит, что главной целью было — захватить царя Умана, это у них не получилось, но зато получилось остальное… Все было подстроено… Чтобы мы пролили много невинной крови и чтобы об этом стало известно во всех землях. И отныне нас будут проклинать и проклинать… Рохатые уже давно требовали снять облог с Черноземья и убрать колдовскую зиму, теперь из-за нас перестали требовать. Мы все умрем, и память о черноземцах будет самой черной. Они уже все заготовили для этого… предлагает пойти посмотреть.
— Ну, пойдем, — легко согласился Мураш.
27
На помосте посреди площади громоздилась железная клетка, вокруг толпился народ. Рядом с помостом на тяжелых козлах стояла рама с натянутым холстом. Ветер вздувал парусом холст — и хлопал им, и хлопал, как заводной.
Рысь и Мураша, одетых в серые плащи с башлыками, вели четверо; каллариэль шел впереди и сбоку, как бы сам по себе.
Они обогнули помост, обошли холст и сразу увидели все.
На холсте нарисована была страшная волосатая рожа с приплюснутым носом и узкими тарскими глазками, налитыми кровью. Окровавленная пасть с кривыми грязными зубами раздирала себя в крике. На гонорском и рохатском — надпись: «УРУКХАИ» — и ниже: «Не дразнить, не кормить».
В клетке, одетые в шкурье, сидели мужчина и женщина. Вернее, мужчина стоял, вцепившись в прутья…
— Беляна, — сказала изумленно Рысь. И ударила воплем: — Беляна!!!
Все посмотрели на них. Все, кроме той, что сидела за прутьями.
Каллариэль что-то сказал стражам, и Рысь подвели к самой клетке. Мураш пошел следом, его не удерживали.
Да, Беляна. Волосы сгорели и брови. И в глазах уже не смерть плавает, а тупость, безумие и злоба. Как у дикой свиньи…
Мураш сделал несколько шагов, чтобы увидеть лицо второго. Споткнулся от узнавания.
Это был Мамук. Тысяцкий Мамук. То же безумие в красных глазах, голова перетянута ремнем…
Значит, ходили за припасами. Ходили! Значит, не даром мы… и свою часть дела мы сделали, а все прочее — как боги решили, так оно и есть. Так оно и есть…
— Пойдем, — сказал Мураш Рыси. Та кивнула.
Они пошли на толпу, и толпа послушно раздалась.
Рысь остановилась на миг, присела. Подобрала с камней полураздавленную мягкую булочку, повернулась — и бросила в клетку, как раз на колени сидящей Беляне. Та подхватила хлеб, вцепилась зубами.
— Вот теперь пойдем, — сказала Мурашу. И усмехнулась.
Они отошли шагов на тридцать, когда сзади закричали.
28
— Это было бессмысленно, — сказал каллариэль, — не эта женщина, так другая… Таких клеток будет много. В каждом большом городе. А потом их повезут по небольшим…
Рысь уже привычно перевела, и Мураш кивнул:
— Не сомневаюсь.
— Я не понимаю вас, — в голосе каллариэля вдруг прозвучали какие-то человеческие нотки. — Вы не просто побеждены, вы уничтожены. Обесчещены навсегда. Но ведете себя так, словно ничего этого нет…
— Объясни ему, — сказал Мураш — и откинулся к стене. Каллариэль пришел вместе с ними в их камеру, дверь осталась отк