– Лить слезы на морозе – не лучшая из твоих идей, – сухо подметила Василиса и погрузила руки в теплые глубокие карманы своего пальто.
– Верно, – согласилась Соня, но даже не посмотрела в сторону Василисы. – Но сегодня особенный случай. Можно сказать, что мои последние надежды рухнули и превратились в труху.
Василиса промолчала, отвела взгляд в сторону и устремила его куда-то вдаль, на заснеженную территорию кампуса, которая с этой точки была видна как на ладони. Она заметила, что последние два месяца Соня была сама не своя: погруженная в себя, замкнутая, опутанная затаенной печалью. Они продолжали общаться. Однако Василису не покидало зудящее чувство, что та хотела ей что-то рассказать, но не могла или не решалась. Василиса не давила, не задавала лишних вопросов. Если бы Соня действительно хотела быть с ней откровенной, то была бы. Если же нет, значит, по большому счету, это Василису не касалось.
– Я… – голос Сони дрогнул и стал совсем тихим на фоне порывистого ветра. – Я влюбилась как последняя дура, – вырвалось на одном дыхании в сопровождении нервного смешка и приглушенного всхлипа. – Думала, что это взаимно. Но я обманывала сама себя. Старалась изо всех сил привлечь его внимание, удержать заинтересованность, распалить любопытство. – Она нервно провела тыльной стороной ладони по носу, задержав ее на считаные секунды и прикрыв глаза. – На что я надеялась…
– На взаимность. Как и все.
– На взаимность… – Соня горько усмехнулась и слегка запрокинула голову, обнажая тонкую шею. – Нельзя добиться взаимности, навязывая себя, взгромождая на чужие плечи ответственность за свои чувства.
– Пф! – Василиса зло фыркнула. – Он не стал бы их просто принимать, если бы не хотел. Да и он не тот человек, который может встречаться с кем-то из жалости, Сонь.
Василевская не сказала вслух, но Колычева поняла, о ком шла речь.
– Ты знаешь, я думаю, что любовь сама по себе очень сильна. Она способна сбить тебя с выбранного пути, заставить изменить своим идеалам и предать собственные убеждения. Может сломать твой внутренний стержень и превратить тебя совершенно в другого человека, которого ты не узнаешь в зеркале. В какой-то момент ты можешь начать испытывать отвращение к своим мыслям, поступкам, словам, да и в принципе к самому себе. – Соня посмотрела на Василису, которая прожигала ее глазами, пряча пол-лица в широком вязаном вороте. – Мы ею управлять не можем – превращаемся в безвольных овец и потом страдаем.
– К чему это? – спросила Василиса и шмыгнула носом. – Я думала, ты, наоборот, романтизируешь любовь.
– Помнишь, ты говорила мне, что видела лишь омерзительное проявление любви? – Василиса коротко кивнула, но перебивать не стала. – Он посчитал свои чувства именно такими и отказался от них. Разве можно его за это винить? Я видела то, как он переступал через себя каждый раз, делая шаг мне навстречу. Словно сглатывал собственную гордость, давился горьким унижением.
– Стоило ли тогда начинать?
– Я была очень настойчива, – тихо хохотнула Соня, словно не замечая, как соленые ручьи текли по заалевшим щекам.
– Почему бы ему считать свои чувства омерзительными? Что с ними не так?
– Любовь для него – привязанность, а женщины – существа, неспособные на верность. Это сложно… Не бери в голову.
– Значит, не винишь его? – осторожно поинтересовалась Василиса и вгляделась в васильковые глаза, которые сверкали влажным блеском.
– О, разве я могу? – вопрос был больше риторическим, поэтому Василиса лишь усмехнулась. – Его чувства мне важнее собственных. Если ему и правда так плохо рядом со мной. Если с пустой Авериной он чувствует себя лучше, свободнее, то я готова отступить. Просто я устала… Мне хочется уйти… Раньше я делала все, чтобы привлечь его внимание, а теперь даже не могу смотреть на него без сожаления и зазрения совести.
[Конец воспоминаний]
– На следующий день я пошла к Игорю и хотела поговорить с ним, поскольку состояние Сони меня беспокоило, – Василиса горько усмехнулась и досадно покачала головой. – Но твой друг не умеет общаться. Кричит, защищается и распускает руки. Он слишком эгоцентричен. Зациклен на себе и своих ощущениях. Я не знаю, что он чувствовал или чувствует к Соне даже сейчас, но что бы это ни было… Для нее все было серьезно. У нее точно не было никого помимо Игоря. Я уверена. – Василиса безразлично пожала плечами. – Я не все рассказывала Богдану и Полине. О себе я могу говорить все что угодно, но это вроде как был не мой секрет.
Горский слушал внимательно и не перебивал. Не все услышанное являлось чем-то новым для него. В отличие от Василисы он не мог знать наверняка, что чувствовала Соня к Игорю. Однако даже для такого, как Горский, последняя запись в ее дневнике была настолько очевидной, что игнорировать написанное было просто кощунством. Да и Игорь был открыт в тот день, рассказал все, что произошло между ним и Василевской, с того самого первого дня их знакомства, заканчивая днем, когда он в последний раз видел ее. Конечно, многое Святославу было непонятно, в особенности то, почему Игорь все же расстался с Василевской.
– Мне не нравится Игорь, но без Сони это все словно утратило какой-то смысл, понимаешь? Не думаю, что он мог бы ее убить. У него не было на то весомых причин. Кроме того, я все же надеюсь, что она была ему небезразлична. – Услышав урчание в животе, Василиса на мгновение замолчала и смущенно отвела взгляд в сторону, машинально накрыв ладонью живот. – Короче, пусть твой Игорь живет спокойно. Мне уже все равно.
– Справедливо, – резонно заметил Горский и потянулся к своему пиджаку, погрузил руку во внутренний карман.
– Еще бы. Он же твой друг, – усмехнулась Василиса. – На самом деле, до того, как я узнала, что Соню убили, думала, что она покончила с собой. Поэтому я винила Игоря за его беспечность и, как мне казалось тогда, жестокость. И тебя тоже. За то, что не вмешался и не вразумил его.
– Так, значит, следователю о конфликте рассказали Богдан или Полина? – словно невзначай спросил Горский, игнорируя последнюю реплику Василисы, которая вызвала неприятную тяжесть в груди.
Василиса хотела ответить, но замешкалась, когда заметила, что Горский вытащил из кармана небольшой прямоугольный брикет в белой упаковке с черной окантовкой. Он положил его на мягкую обивку дивана и пододвинул к Колычевой.
– Я… – Василиса нервно прочистила горло, до упаковки дотрагиваться не стала. – Я не думаю, что это был кто-то из них. Наши разговоры были не для чужих ушей.
Святослав заметил, что Василиса не спешила принять его жест или вовсе не желала. Он коротко вздохнул, с некой досадой подхватил брикет и сорвал половину упаковки.
– Значит, ты им доверяешь? – Горский протянул Василисе шоколадную плитку, осторожно держа за покрытую упаковкой часть. – Съешь, – сухо проговорил он. – Конечно, полноценной едой это не назовешь, но шоколад содержит сахар и жиры и может дать ощущение сытости.
– Я не голодна, – выдавила Василиса и почувствовала болезненный спазм, отчего слегка сморщила нос. – Я доверяю им. Мы знакомы всего полгода, но они хорошие люди. Я уверена.
– Хорошо, тогда придется выбросить, раз распаковал, – без колебаний согласился Горский и собирался убрать руку с шоколадом. Однако Василиса успела сомкнуть пальцы на его запястье.
Некоторое время они обменивались взглядами: Горский – холодным, но слегка заинтересованным, а Василиса – сомнительным, с тенью раздражения. Такое простое прикосновение нещадно жгло пальцы, вызывало желание разомкнуть их и в то же время сцепить сильнее. Поджав губы и тихо вздохнув, Василиса выудила свободной рукой из тонких бледных пальцев плитку бельгийского шоколада и мгновенно отпустила запястье Горского.
Колычева очень любила сладкое – ее маленькая постыдная слабость, перед которой она не могла устоять. Отчим нередко прибегал к этому запретному приему в желании замолить свой гнусный грех, совершая его раз за разом. Василиса поднесла плитку к носу, сделала глубокий вдох и прикрыла глаза – пахло карамелью и фруктами. Она тихо усмехнулась и, не мелочась, откусила аккурат половину, довольно зажмурилась.
– Значит, Вишневский достаточно осведомлен о тебе? – поинтересовался Горский и заметил на уголке чужих губ остатки темного подтаявшего шоколада.
– М-м-м, – согласно промычала Василиса, жуя и кивая головой.
Послышалось тихое шуршание одежды. Василиса застыла в оцепенении, когда теплая ладонь накрыла ее подбородок и коснулась тонкими пальцами щеки. Шершавая подушечка в нежном скольжении обвела кромку верхней губы, спустилась ниже и собрала остатки подтаявшего шоколада. Мимолетно брошенное «испачкалась» из уст Горского, пронизанное низким бархатным голосом, коснулось ушей Василисы, словно сквозь плотную пелену, и заставило затаить дыхание. Завороженная, она наблюдала, как Святослав нарочито медленно поднес большой палец к своим губам. Юркий язык скользнул по коже, слизывая остатки шоколада, и скрылся за губами, когда те коснулись пальца.
Столь откровенный жест выбил из-под ног Василисы твердую почву, разрушил годами выстроенные вокруг нее стены из моральных принципов, страхов и душевной боли. Она выжидающе смотрела на Святослава, не в силах отвести взгляд, словно чувствовала, что этот момент стал поворотным для нее. Для них обоих.
Но Горский даже бровью не повел – его лицо все так же не выражало каких-либо явных эмоций, будто он сделал что-то обыденное, непринужденное и ничего не значащее.
«Это точно ничего не значит», – убедила себя Василиса, шумно сглотнула и поспешно спрятала зардевшие щеки.
Время на циферблате – без четверти четыре. Горский лежал на диване и крепко спал в обнимку с подушкой. Василиса не могла уснуть. Она сидела на полу, прислонившись спиной к дивану, и слушала ровное глубокое дыхание. Дневник в кожаном переплете, лежавший около настольной лампы, нещадно разъедал глаза Василисе, пробуждал в ней постыдное и гнилое желание узнать чужие секреты.
Подобное с ней было впервые. Василиса всегда была максимально откровенной с окружавшими ее людьми, ценила чужие личные границы и была тактичной. Желание переступить черту она оправдывала незримым чувством того, что действия ее были во благо. Она верила, что это касалось ее лично. Хотела понять Горского, но боялась показаться заинтересованной.