– Я не убивал сестру, – сухо произнес Зиссерман. Он сделал собственные выводы из слов следователя. – Даже если бы у меня были причины, никогда бы не сделал ничего подобного.
– Кто же мне признается в обратном? – губы Морозова растянулись в легкой улыбке.
– Я не обязан доказывать свою невиновность, – сдержанно произнес Зиссерман, пытаясь подавить в себе легкие отголоски страха и неуверенности в собственных словах. – Кажется, это ваша работа.
[Воспоминания Зиссермана, не отраженные в показаниях – Январь. Второй год обучения Василевской, 2022–2023]
Зиссерман торопливо шел по шумному коридору западного крыла – в обеденное время академия была особенно людной. Мерзкая картина, словно дежавю, предстала перед его глазами вновь, закрутилась в калейдоскопе собственной ярости и беспомощности. Матвей злился на самого себя. Корил за бессилие и невозможность что-то исправить или просто помочь.
Возле шкафчиков студентов факультета скульптуры мелькнула знакомая фигура. Она рьяно копошилась в одном из них, сверкая светлой курчавой головой. Матвей прибавил шагу. Он редко действовал импульсивно, на эмоциях, но иного способа поддерживать хоть какую-то призрачную связь с сестрой у него не было. Просто хватался за эту зыбкую возможность, как за хрупкую соломинку, не имея выбора.
Зиссерман прислонился спиной к закрытому шкафчику и сложил руки на груди. Терпеливо ждал, когда за дверцей, что загораживала его по пояс, прекратится беспорядочная возня. Не удержался и закатил глаза, когда услышал тихое, но раздраженное: «Где же этот батончик?!» Меж тем спустя считаные секунды шум прекратился, и шкафчик закрыли с такой силой, что Матвей почувствовал легкую вибрацию в плечах.
– Черт возьми, – испуганно прошептала Колычева и прикрыла веки, вбирая носом побольше воздуха. – Ты меня напугал, – на выдохе произнесла она и одарила Матвея осуждающим взглядом. – Чего хотел?
Зиссерман схватил Василису за локоть. Пальцы сжались так крепко, что с ее губ вырвалось болезненное шипение. Не обращая внимание на слабое сопротивление, он поволок за собой Василису, не проронив и слова. Она торопливо перебирала ногами за Матвеем, время от времени пыталась вырвать руку из болезненного захвата, опасаясь элементарно споткнуться о собственные ноги.
Они шумно ввалились в мужской туалет. Мысль о том, что это место было не совсем подходящим для Колычевой, озарила Зиссермана позже. Дверь громко хлопнула. Матвей ударял ладонью по дверцам кабинок, отворяя их настежь. Удостоверился, что в помещении не было лишних любопытных ушей. Протащил Колычеву к окну и лишь тогда разжал пальцы.
– Почему опять мужской? – недовольно отозвалась Василиса. – Что за напасть… Другого места не нашлось?
– Почему у нее опять какие-то ссадины на лице? – голос Матвея был обманчиво спокойным, слегка надтреснутым. – Губа разбита и синяк, – он нервно провел пальцами по собственной скуле.
– У кого? – Колычева потирала участок руки чуть выше локтя и болезненно морщилась.
– Вася, не беси! – раздраженно процедил сквозь зубы Матвей, бросив на нее уничтожающий взгляд карих глаз.
– Ладно-ладно, – Колычева примирительно подняла ладони, словно признавая свою капитуляцию. – Последний раз видела ее в среду – все было в порядке. Может, опять эта завистливая стерва?..
Матвей устало прислонился спиной к стене и задумчиво окинул взглядом мыски собственных лоферов. Вздохнул полной грудью и на выдохе запрокинул голову. С досадой и тихим то ли шипением, то ли рыком ударился несколько раз затылком о твердую поверхность и крепко зажмурился. Мысли путались, обволакивали разум, словно липкая незримая паутина. Матвей всегда хотел быть рядом. Подставить надежное плечо старшей сестре, укрыть ее под заботливым крылом и стать для нее той безусловной и безоговорочной поддержкой, в которой Соня так нуждалась все эти годы. Но не мог. Не имел никакого морального права, ведь Соня сама оттолкнула его однажды и никогда не изъявляла желания сблизиться вновь. Им овладел жгучий, мучительный стыд, который культивировал в себе он сам. Из года в год. Каждый день.
– Почему сам не спросишь ее? – вдруг подала голос Василиса, с досадой осматривая шоколадный батончик, который был безжалостно раздавлен. – Вы все-таки родные друг другу. Я совсем чужой человек для нее, но даже мне она что-то рассказывает. Уверена, Соня была бы рада поговорить с тобой.
Зиссерман бросил на Колычеву недоверчивый взгляд и сердито поджал губы. Нахмурился. Он злился на то, что сестра делилась своими сокровенными секретами с человеком, которого знала без году неделю, но не мог ее винить за это. Матвей знал, что Соня была достаточно разборчива и избирательна, ей сложно было выстраивать приятельские отношения. О дружеских и доверительных и речи быть не могло. Матвей был свидетелем ее тоски по матери, явного лицемерия и нарочитого пренебрежения со стороны сверстников, ее надрывного плача за плотно запертой дверью комнаты в родительском доме и гордого, беспросветного одиночества. Зиссерман все понимал, но все равно злился.
– Не твое дело. – Неожиданно по-детски прозвучали его слова, и Матвей мгновенно осекся, понимая, что ссориться с Василисой было непростительной роскошью для него. – Я не могу.
– Не хочешь, – кивнула Василиса и выкинула батончик в урну.
– Вася!
– Да поняла я, – обреченно произнесла Василиса, повернулась к Матвею и оперлась предплечьем о подоконник. – Поняла, – повторила она уже чуть тише. – Сегодня встречусь с ней после занятий, а потом расскажу тебе все, что смогу. Сам понимаешь, я…
– Понимаю, – перебил ее Матвей. – Спасибо.
[Конец воспоминаний]
– Матвей Карлович! – Морозов вновь позвал Зиссермана, который перестал реагировать на его вопросы.
– Что? – Матвей растерянно взглянул на следователя и, раздумывая считаные секунды, нахмурился. – Простите, я задумался.
– Я спросил, известно ли вам, с кем была близка ваша сестра? С кем дружила или состояла в романтических отношениях? – следователь внимательно смотрел на Зиссермана, отметив разительные изменения в его поведении.
– Повторю еще раз, – Матвей выпрямился и вернул своему облику былую уверенность, а голосу – зычность. – Мы с сестрой отношения не поддерживали, учились на разных курсах и факультетах, по учебе не пересекались, а по личным вопросам тем более. Если у моей сестры кто-то был, то я последний человек, который бы об этом узнал.
– Хорошо, – сдался Морозов и растерянно почесал пальцем у виска.
Он изрядно устал. Последние допросы абсолютно не клеились. И не столько потому, что они были несодержательными, сколько из-за того, что свидетели рьяно сопротивлялись давать полные показания. Он не мог уличить их в даче заведомо ложных, но они, очевидно для него, не договаривали в той части, где вопросы касались их лично. На что, однако, имели полное право, как моральное, так и установленное на законодательном уровне. Меж тем Морозов не сдвигался с мертвой точки, топтался на своих призрачных догадках, жонглируя бездоказательными версиями. Обрывочные показания не вырисовывали полной картины произошедшего.
Следователь был более чем уверен, что убийство совершено студентом, и «чистота» преступления в большей степени объяснима отсутствием системы видеонаблюдения и очевидцев. Более того, убийца был достаточно сообразительным, поскольку пытался скрыть следы преступления и инсценировал самоубийство. Пусть и неумело.
Вместе с тем следователь был убежден, что один человек не мог повесить мертвое тело, не повредив веревку: ему пришлось бы одновременно удерживать тело на весу и вытягивать фальшивое орудие преступления, чтобы веревка легко проскользнула по перекладине, не повредив волокна. Кроме того, убийце пришлось бы стоять на каком-нибудь стуле. По однозначному мнению Морозова, исходя из опыта, сделать это одному человеку физически невозможно.
Значило ли это, что фактически преступников больше? Однозначно. Значило ли это, что у убийцы были соучастники? Необязательно.
Кроме того, на теле трупа не было никаких следов физического воздействия: ссадин, царапин и кровоизлияния под кожей. На одежде не было разрывов, потертостей, все пуговицы были на месте, а швы целы. Под ногтями убитой эксперт не обнаружил ни волос, ни кожных частиц убийцы, по которым можно было бы провести судебную генетическую экспертизу. Очевидно, что Василевская не сопротивлялась. Почему?
В запрошенных медицинских документах Морозов заметил записи о неоднократных эпизодах вазовагального обморока[6], вызванного неврологически индуцированным падением артериального давления, первые из которых случились после смерти матери Василевской. Единственное объяснение, которое видел Морозов, – что-то произошло между потерпевшей и убийцей в тот вечер. Что-то, что вызвало сильный стресс у Василевской, который привел к кратковременной потере сознания, чем убийца удачно воспользовался.
– Вы знакомы с Игорем Дубовицким? – продолжил допрос Морозов, отпуская грузные мысли.
– Заочно, – сухо ответил Матвей. – Знаю, что он староста факультета живописи и очень талантливый художник. Это все.
– Известно что-то о его методах порицания студентов, которые нарушали правила?
– Нет.
– О его отношениях с вашей сестрой? – не унимался Морозов, понимая, что повторялся, но надеялся запутать и разговорить Зиссермана.
– Он же ее староста? Скорее всего, общались по учебе. Откуда мне знать? – раздраженно произнес Матвей.
– Хорошо, – легко согласился Морозов, ожидая подобной реакции. – А Василиса Колычева вам знакома?
Этот вопрос на мгновение выбил у Зиссермана твердую почву из-под ног, но внешне он виду не подал, что потребовало немало сил. Он не знал, как верно ответить на него. Да? Пришлось бы объяснять, как они познакомились и при каких обстоятельствах. Матвей понимал, что Морозов установил связь между Василисой и Соней. Иначе подобные вопросы были бы бессмысленны. Но он не хотел оправдываться, объясняться, выворачивать себя и свои чувства перед чужим человеком.