Нет? Пусть Матвей и просил сохранить их знакомство в секрете, в особенности от Сони, у него не было гарантии того, что Василиса не расскажет следователю правду, если уже не рассказала. Все же обстоятельства изменились. Любые, даже незначительные показания могли помочь следствию установить личность убийцы. Выбор у Матвея определенно был невелик.
– Нет, – после некоторых раздумий ответил Матвей на свой страх и риск.
– А Ольга Аверина?
Матвей прикрыл глаза. Глубокий вдох, тихий выдох. Сердце бешено заколотилось в груди, а левое веко мелко задергалось. Конечно, он знал Аверину, и ему было известно об их конфликте с сестрой, но Василиса никогда не раскрывала причину. Матвей не стал бы скрывать от следователя свою осведомленность, если бы знал хоть что-то существенное и весомое. «Надеюсь, Вась, ты сделаешь все правильно», – с надеждой подумал про себя Матвей.
– Впервые слышу.
– А что насчет дневника? – заметив удивленное выражение лица, Морозов поспешил объяснить: – Я понимаю, что вы с сестрой общение не поддерживали. Вместе с тем до ее поступления в академию жили под одной крышей. Замечали, что она ведет какие-либо записи?
– Да, – утвердительно кивнул Матвей, не видя смысла скрывать эту информацию. – Она вела личный дневник со смерти матери. Думаю, это было что-то вроде воображаемого друга, чтобы вести беседы с самым лучшим собеседником из возможных.
– Простите?
– С самой собой, – коротко ответил Матвей.
– Известно что-то о его содержимом?
– Разумеется, нет.
– А медальон? Вам что-нибудь известно о нем? – Морозов устало прислонился спиной к мягкой подушке и позволил себе немного расслабиться.
– В виде совиной головы? – Матвей удивленно вскинул брови. – Конечно. Он принадлежал ее матери. Важная для нее вещь. Всегда носила, не снимая.
Морозов задумчиво прикусил нижнюю губу и погрузился в свои размышления. Еще один проверенный источник подтвердил наличие медальона у Василевской, несмотря на то что он не был обнаружен при осмотре ее тела и обысках комнаты, шкафчика и камеры хранения. Следователь заметил на шее Дубовицкого медальон, очень похожий на описанный ранее, но не мог с полной уверенностью утверждать, что он тот самый. Эта вещь имела большую личную значимость для Василевской – она напоминала ей о любимой матери, которая уже ушла из жизни. Обычно такие предметы не отдаются добровольно или без серьезных причин. У Морозова возникли смутные сомнения, и он надеялся их прояснить при повторном допросе Дубовицкого.
– Где вы были шестнадцатого февраля с двадцати двух часов до полуночи? – задал Морозов самый очевидный вопрос, заранее зная ответ на него.
– Спал, – неопределенно пожал плечом Матвей и поджал нижнюю губу. – И, предвещая продолжение, скажу, что это может подтвердить мой сосед по комнате. Он всю ночь над чертежами сидел.
– Как спалось? Надеюсь, хорошо, – не удержался Морозов, имея в виду смерть Василевской.
Следователь не стал дожидаться ни ответа, ни какой-либо реакции. Тихо вздохнул и отвел голову в сторону, встретившись взглядами с Хомутовым. Тот лишь досадно поджал губы и неопределенно повел плечом, продолжая фиксировать показания. Морозов понимал, что далее допрашивать Зиссермана не имело смысла.
Подписав протокол допроса свидетеля и забрав паспорт, Матвей неторопливо покинул комнату, расслабленно погрузил руку в карман брюк. Уже на выходе, наглухо закрыв за собой дверь, он прислонился спиной к стене и плотно прикрыл рот ладонью в попытке сдержать позорные всхлипы.
Тем временем…
Василиса не спала всю ночь. В голову липкой субстанцией просачивалась крамольная мысль о том, что произошедшее накануне вечером – лишь иллюзия, плод ее воспаленного рассудка и буйной фантазии. Верить в иное она просто отказывалась. Василиса была в ужасе от реакции собственного тела. От того, что незначительные знаки внимания вызвали в ней столь бурные эмоции. От эпизодов прошлого, которые, словно калейдоскоп, мелькали в затуманенной памяти.
Утро выдалось тяжелым. Она не могла сосредоточиться на лекционных занятиях не столько из-за нескончаемых мыслей, сколько из-за элементарного недосыпа. Василиса прикладывала чудовищные усилия, чтобы внести в свою студенческую жизнь стабильность, спокойствие и беззаботность, о которой она грезила долгие годы. Меж тем с самого первого дня проблемы цеплялись за нее, увлекая в незримый снежный ком.
После занятий по неизменной, но уже пагубной привычке Колычева поднялась на крышу. Она приходила туда каждые среду и пятницу. Первое время после смерти Сони невольно искала ее глазами, ведомая неким внутренним эгоизмом. Василисе было нестерпимо одиноко без понимающего, готового всегда выслушать собеседника, которым Богдан и Полина, честно говоря, не являлись. Василиса сама не заметила, как их отношения с Соней переросли в дружеские, вытеснив из сердца тягостные сомнения, гордое одиночество и щемящую тоску.
На крыше было девственно-пусто. Колычева подошла к краю и посмотрела вниз, опершись предплечьями о металлические поручни. Ей хотелось отвлечься. Убежать и спрятаться. Учеба занимала большую часть времени, и она была ею любима, но не являлась тем спасением, в котором Василиса так нуждалась. Идея Емельянова об участии в ежегодном конкурсе талантов была ей чужда. Став свидетелем чужих способностей, она чувствовала себя среди всех этих людей, откровенно говоря, неловко. Не верила в собственные силы и стеснялась выступать на публике.
Василиса отрицала мысль: «Главное – не победа, а участие». Отец всегда твердил ей, что это лишь оправдание для слабых, поскольку истинный путь сильного человека ведет к одной-единственной цели – победе. Между тем многое изменилось. Главным образом то, что отца рядом не стало.
Василиса подошла к музыкальному клубу. Дверь была чуть приоткрыта. Ушей коснулся незнакомый звук, напоминавший звон колокольчиков, но с более глубоким и резонирующим оттенком. Она сделала шаг вперед и робко заглянула в помещение – Емельянов стоял напротив массивного инструмента. Это был набор деревянных пластин разных размеров, расположенных горизонтально на металлических подставках. В руках староста держал палочки, головки которых были обмотаны нитками.
– Howdy![7] – неожиданно подал голос Емельянов и широко улыбнулся. – Красивая, правда?
– Это ксилофон? – осторожно поинтересовалась Василиса, подходя ближе. – Выглядит иначе.
– Нет, – тихо рассмеялся Роман и аккуратно прокрутил один из резонаторов вокруг своей оси, чтобы настроить нужную высоту. – Это маримба. – Емельянов стал легко постукивать по пластинам мягкой головкой палочки, проверял звук. – Давно ее хотел.
– Умеешь на ней играть?
– Я умею играть практически на любых инструментах, – без тени сомнения и лишней скромности ответил Емельянов. – У меня потрясающий слух.
– Сам себя не похвалишь – никто не похвалит, – прозвучало резче, чем Василиса того хотела.
– Глупышка, – беззлобно прошептал Емельянов, с улыбкой взглянув на Василису, словно и не услышал язвительной подоплеки в ее словах.
Колычева никогда не видела старосту в ином облике – он всегда улыбался, был приветлив и открыт к общению. По крайней мере, с ней. Его общество никогда не вызывало дискомфорта, а разговоры с ним не были обременительны. Василиса откровенно завидовала и восхищалась его умению быть таким располагающим и вдохновляющим.
– Давно ты знаком с Горским? – вопрос вырвался у Василисы раньше, чем она успела его обдумать и взвесить.
– О! – Емельянов усмехнулся. Пальцы его крепче сжали палочки, крупные вены на тыльной стороне ладони проступили явственнее. – Мы познакомились на втором курсе, когда меня назначили старостой факультета.
– Давно он является старостой академии? – Василиса села на высокий стул напротив Емельянова так, что маримба оказалась между ними. Она не знала, почему интересовалась Горским и что именно ожидала услышать о нем, но с того вечера что-то изменилось. И это «что-то» Василиса желала прояснить.
– С конца первого учебного года, – усмехнулся Емельянов и сложил палочки на деревянные пластины. – На самом деле это редкость, поскольку в качестве старост всегда выбирали максимально коммуникабельных людей, а Свят таковым никогда не был. Цель старшинства – направлять младшекурсников, помогать с учебой, следить за дисциплиной и соблюдением основных правил. Горский ненавидит все эти пункты.
– Правда? – Василиса искренне удивилась. – Я слышала от своего друга, что он очень ему помог с курсовой работой. Один раз они даже просидели всю ночь, склеивая какой-то макет.
– Он хорошист, – коротко кивнул Емельянов и оперся ладонями о маримбу. – Всегда и во всем следует правилам, каким-то установкам и бесконечным алгоритмам, будь это учеба, дружба, девушки или семья. У него утилитарный образ мышления – действует исключительно исходя из логики, не опираясь на чувства и эмоции. Всегда доводит дело до конца, не довольствуется полумерами. – Немного подумав, Роман добавил: – Перфекционист и эстет.
Василиса уловила в словах старосты неподдельное восхищение, чему значительно удивилась, но постаралась подавить в себе повышенный интерес к Горскому и всему тому, что его окружало. Она понимала, что отношения Святослава с другими старостами не представляли для нее никакой ценности, а задавать вопросы из праздного любопытства не желала. Не хотела, чтобы Горскому стало известно о ее неумелых попытках стать ближе. Одна лишь эта мысль вызывала в ней иррациональный ужас.
Емельянов немного стушевался, понимал, что, наверное, наговорил лишнего. Разумеется, он не раскрыл каких-то секретов, да и о таковых осведомлен не был. Несмотря на свои отстраненность и холодность, Горский не ставил вокруг себя и своей личности никаких барьеров. В большинстве случаев на вопросы он отвечал открыто и честно, поскольку не умел юлить и лгать. Возможно, именно поэтому многие не пытались идти с ним на сближение, опасаясь его излишней, чаще грубой прямолинейности. Емельянов был в числе этих людей. Он боялся переступить грань дозволенного и потерять то, что имел, – дружбу.