На мгновение толпа впереди раздалась, и я снова увидел Ее в полный рост. Каблучки четко выщелкивали шаги по мостовой, узкие брючки так плотно охватили стройные ноги, что повторяли мельчайший изгибик пьянящего рельефа. Полупрозрачная ткань блузки так и ласкалась к желанному телу. А волосы! Они летели по ветру, извиваясь медленно и широко, словно девушка плыла под водой. Вот свернет сейчас в какую-нибудь дверь, подумал я, только ты ее и видел…
И точно! Будто услышав подсказку, она вдруг остановилась и толкнула стеклянную дверь, обрамленную гирляндой перемигивающихся лампочек. Швейцар в зеленой униформе с цирковыми бранденбурами на груди вежливо приподнял картуз, пропуская ее внутрь. Стеклянная грань качнулась туда-сюда и замерла, отделив меня от последней надежды в моей последней жизни.
Нет!!! Мысль эта обжгла по-настоящему адским огнем. Смерть — неприятна штука, но и тогда мне не было так больно. Вся моя застенчивость вдруг сгорела, словно политая расплавленным чугуном. Я бросился вперед, едва не разбил стеклянную дверь о швейцара и, догнав мою девушку, выпалил:
— Постойте, девушка! Пождите. Я вам… Я вас хочу…
Мне не хватило дыхания.
— Хотите? — она улыбнулась, оценив начало. — Именно меня?
— Нет, — заявил вдруг я, сам себе удивляясь.
Впервые в жизни мне было легко признаться женщине в своих чувствах:
— Я всех хочу. Всех… вас.
И замолчал. Что должно было последовать за этим? Звонкая пощечина и провал в тартарары. Но ничего страшного не произошло.
Она засмеялась.
— Ты мой маленький! Идем.
Я почувствовал, как ее пальцы ложатся в мою ладонь, и крепко схватил их. Она повела меня по бесшумным коридорам, выстланным ковровыми дорожками с толстенным ворсом, мы миновали несколько комнат с изысканной резной мебелью, где за стеклами шкафов угадывались ряды книжных корешков и поблескивало серебро. В большом пустом зале с опущенными до пола люстрами мы обогнули огромный стол под белой скатертью, накрытый к роскошному пиру, поднялись по дубовой лестнице на галерею и, наконец, остановились перед небольшой дверцей, почти сливающейся с обивкой стены.
— Что там? — тихо спросил я.
Происходящее становилось похожим на любовное приключение из старого романа.
— Я думал, такое бывает только в книжках!..
— Тсс! — она приложила пальчик к губам и вынула из сумочки ключ. — Там нам будет хорошо! Входи.
Я шагнул в раскрывшуюся дверь, и сейчас же в глаза мне ударил молочно-белый, нестерпимой силы свет. В первую минуту я зажмурился, а когда, наконец, смог раскрыть глаза, сразу понял, что именно так сверкало.
Это были залитые светом обнаженные женские тела. Глянцево поблескивающие и матовые, белые и цветные, они стояли плотной стеной прямо передо мной и разглядывали меня с любопытством сотнями разноцветных глаз… Нет, я ошибся. Не стеной. Гладкие и кудрявые головы всех оттенков льна, золота, каштана и воронова крыла морем колыхались до самого горизонта. Их были миллионы на открывшейся передо мной бескрайней равнине, и они стояли тесно, как в переполненном автобусе, только возле меня оставлся небольшой пятачок, заботливо устланный сеном. Я попятился. Позади с грохотом захлопнулась дверь. Я стремительно обернулся. Стальная дверь, совсем такая же, как в предбаннике у Федора Ильича, была украшена крупной ярко-оранжевой надписью по трафарету: «Выход из бокса № 9 не предусмотрен. Извините.»
И тут я понял, что стряслось. Это был девятый бокс. Он сам меня нашел. И больше уже не выпустит никогда. Я оглянулся. Женщины переступали с ноги на ногу в ожидании, несколько ближайших начали деловито завязывать волосы в пучок.
Значит, вот это и есть моя пытка. Вечная и непрерывная, без обеда и выходных. Пытка, отнимающая все, даже самую сокровенную мечту моей жизни. Ведь нельзя мечтать о том, чем тебя пытают. А они будут меня пытать, снова и снова заставляя делать одно и то же. Самое любимое, самое незнакомое, самое потаенное и вожделенное. Пока это не станет для меня пресным, затем скучным, затем неприятным, ненавистным, нестерпимым и дальше — по нарастающей. И предела этой муке не будет!
Все именно так, как говорил Федор Ильич, и как обещал проклятый вежливый черт! Никто не тащил меня силой, я сам пришел сюда, чтобы исполнить свое самое заветное желание. И сейчас оно исполнится.
Я в отчаянии застучал кулаками в дверь.
— Ты что, читать не умеешь? — спросила рослая девушка, положив мне руку на плечо. Ее крупная грудь спокойно колыхалась у самого моего лица. Другие женщины обступили нас тесным полукольцом.
— Ты не суетись, — продолжала девушка, расстегивая верхнюю пуговицу моей рубашки, — экономь силы. Спешить тебе некуда. У тебя впереди — вечность…
1994. Фотография
Бабушек, торгующих цветами, в Городке не так много. Иной раз не знаешь, где купить букет ромашек в подарок жене или длинный мясистый гладиолус в намек любовнице. Есть, правда, на окраине Городка одни ворота, возле которых с раннего утра собираются бабки с корзинами цветов. Однако букетов ко дню рождения у них не покупают, здесь запасаются цветами только те, кто входит в ворота.
В этот вечер покупателей было совсем мало, поэтому, когда у ворот остановилась бордовая «восьмерка», все бабки дружно бросились к ней, выставив перед собой пестрые букетики.
— Цветочки берем, женщина! — наперебой затараторили они. — Вам живых или на подольше? Есть полиуретановые, год стоят, как новенькие!
Дама, сидящая за рулем «восьмерки» не соблазнилась полиуретаном, а купила, не торгуясь, шесть живых гвоздик. Машина медленно въехала в распахнутые ворота. Кресты и памятники вдоль главной аллеи, идущей от самых ворот, настраивали на торжественный лад каждого въезжающего, и хотя знака ограничения скорости не было, никто из водителей не решался гонять по здешним параллелям и перпендикулярам с большой скоростью. Исключение составлял, разве что, специализированный автобус-катафалк, да и то если шел порожняком. Однако сегодняшнюю норму он уже выполнил. Все, что имело быть зарыто в этот день, благополучно упокоилось, и кладбище чутко дремало вечным сном — до завтра.
Свернув с аллеи академиков, бордовая «восьмерка» миновала цыганский участок, застроенный гигантскими черномраморными обелисками, на каждом из которых был запечатлен гравировкой покойный барон в полный рост, в собольей папахе, в перстнях, цепях и с мобильником. Следом шли офицерский, исполкомовский, райторговский участки и собес. Совершив еще несколько поворотов и забравшись в довольно удаленный угол кладбища, «восьмерка» остановилась у низенькой оградки, выкрашенной в нежно-зеленый цвет. Дама вышла из машины и, перешагнув оградку, ступила на территорию, хозяин которой улыбался ей с фотографии на памятнике.
— Ну, здравствуй, Сережа, — голос женщины был тих и деловит. — Я опять пришла. Ведь сегодня наш день, ты помнишь?
Она наклонилась, убрала с мраморной приступочки под фотографией сухой пучок, бывший когда-то букетом, и положила на его место свежие гвоздики.
— Могилка-то как заросла! Год ведь никто не был… — женщина вздохнула. — Да и кому тут бывать, кроме меня? Живых-то не помнят, где уж мертвых вспоминать! Вот и зарастают могилки… Но ничего, это мы поправим.
Она опустилась на низенькую скамеечку, вкопанную в землю рядом с таким же маленьким столиком, и открыла сумочку.
— Я вот тут семян привезла. Чудная травка! Даже подстригать не надо, никаких бодыльев, репьев, крапивы — мягкий зеленый ковер… Помнишь, как у Чебакова озера, на лужайке? Когда мы сбежали от всех, переплыли на другую сторону, а вернулись только ночью. Как они по всему берегу с факелами нас искали! Как ругались потом последними словами! А мы стоим, счастливые, голые, от холода зуб на зуб не попадает… А на следующий день мы сделали нашу первую фотографию вдвоем. Вот эту, — она вынула из сумочки пачку снимков и стала аккуратно раскладывать на столе.
— Хохочем, как психи! Не помню, чего Славка опять схохмил, он когда фотографирует, всегда такое отмочит — все умирают. Говорит, чтобы лица были счастливые. Да куда уж счастливее! Мы же перед этим еще шампанское пили на лавочке, мороженым закусывали, перемазались, помнишь? На всю улицу ржали! Тогда Славка Морок и предложил запечатлеть этот момент, как самый счастливый в нашей жизни.
Мы еще смеялись над ним. Чего это вдруг — самый счастливый? Мало ли у нас еще будет их, счастливых? Лето — жаркое, шампанское — холодное, день — свободный, вот тебе и счастье! Но Мороку разве докажешь? С годами, говорит, человек становится мрачнее. Это и по глазам видно, особенно на фотографиях.
Ну и поспорили вы. Ты же у меня заводной всегда был! «Клянусь, — говоришь, — каждый год в этот день с Галкой вдвоем фотографироваться до самой смерти. А там сравним.» И я тоже поклялась. Молодые, ума-то нет, одни чувства. Что ни обещание — то клятва. А если уж клятва — так до самой смерти!
Вот они, наши снимки. Первые три просто не отличишь один от другого, хоть и на разных скамейках снимались, а один раз и вовсе в Анапе. А вот на четвертой фотографии — глаза уже не те. У тебя взгляд усталый, измотанный какой-то, а у меня…
Я ведь в тот день про твою рыжую узнала… Ну, не то чтобы узнала, а так, намекнули добрые люди. Не верила еще вот ни на столечко, даже смеялась, пусть, мол, поищет кого-нибудь получше меня! А глаза неспокойные…
На следующий год опять оба улыбаемся. Но как-то уже не вместе. Ты все окончательно решил и сказал мне в тот день, что уходишь. Такое облегчение в глазах! Будто заново родился. Ну а я… тоже кое-что решила. Потому мы и не ругались совсем, очень даже мирно побеседовали. В первый раз за год.
Помнишь, я только под конец спросила: как же теперь будет с нашей клятвой? А ты сказал: подумаешь, клятва. Глупость, и все. Я еще спорила, будто уговаривала. Фотографироваться ведь — не целоваться. Может, будем продолжать? Но ты ни в какую. Брось, мол, ерунду городить. С чего это нам до самой смерти фотографироваться? Я, лично, не буду — так ты сказал. И ошибся.