— Что метровые! — смеется Костян, бывший кидала наперсточный, с проломленным черепом. — Разве это заработки? Цветмет надо сдавать! Вот золотая работа, кто умеет!
— Сдавать-то не штука, — говорит дед Усольцев (Поди, такой же, как и я, дед). — Да где его брать-то, цветмет? Гвоздя ржавого не найдешь забесплатно.
— Довели страну! — сейчас же встревает Нинка, — дерьмократы!
— А мы с корешем моим Федюней, — хитро щурится Костян, — позапрошлым летом весь Сузунский район обстригли под бобрик!
— Парикмахерами, что ли? — не понимает дед Усольцев.
— Ага, махерами! Как увидишь где провода на столбах, так и обрезай, махер!
Смеется Костян и народ вокруг похохатывает. Дед Усольцев головой качает: ловко придумано! А Костян еще пуще хвастается:
— Жили, как в сказке, что ты! День кемаришь, ночь бухаешь, под утро — на охоту идешь.
Дед ехидный интересуется:
— Что ж ты такое теплое дело — и бросил?
Костяну что сказать? Только рукой махнуть.
— Нипочем бы не бросил! Да Федюне моему кирдык пришел.
— Поймали?
— Почему поймали… Током убило, — Костян уж не смеется. — Он, парчушка пьяная, полез на столб. За один провод рукой ухватился, а другой плоскогубцами кусает. А провод-то под фазой! Я снизу кричу: «Ты чего, дурило, делаешь?! Дзёбнет же!» А он уж и не отвечает. Вцепился руками в провода, а голова-то, смотрю, повисла, и язык вывалился. Ну я и пошел… Эх, Федюня! В округе сел пятнадцать без света сидели, а нас поймать не могли!
Народ гомонит одобрительно на такой костянин рассказ, а Нинка и тут свои три копейки вставить норовит:
— Хватился! — орет, — пятнадцать сел! Давно уж вся область без света сидит, а он за проводами собрался! Это тебе не при советской власти — никто их по новой вешать не станет. Вот довели страну — украсть нечего!
Ну, начинается! Наших, запойных, хлебом не корми — дай про политику поспорить. Уж кажется, двумя ногами в могиле стоит и телевизора-то лет пять не видел, а все его выборы волнуют, американцы да евреи разные!
Как начали все про политику гомонить, я сразу бочком, бочком, спиной по стеночке — поближе к двери. А тут, как раз, и Казбек из будки выглядывает.
— Заходите, — говорит, — еще пятеро.
И мы с какой-то бабешкой чумазой первыми — юрк в дверь. Ну прямо прет мне счастье сегодня. Как с самого утра солнышком пригрело, так и ласкает! Вхиску нашел больше полбутылки, день угадал правильно, а теперь еще и без очереди влез! А, да! Еще от Стылого вовремя спрятался. Житуха!
— На лавку садитесь! — командует Казбек.
Помещеньице-то — ни встать, ни лечь. Коридорчик узенький да кабинка, где Казбек спины колет. Проходная бывшая, что ли… В коридорчике лавка вдоль стены. Еле-еле пять человек втискиваются. Вот и сели мы пятеро. Смотрю — и Костян тут! Он хоть и потрепаться горазд, а своего не упустит!
— Ну и вот, — говорю, пока время есть. — Темным силам лучше добровольно покориться и служить. Потому как окончательная победа все равно за ними будет…
— Рубаху снимать, что ли? — бабешка перебиваает.
Из новеньких, видно.
— Погоди ты, успеешь растелешиться! — рыгочет Костян. — Вот, бабы! Одно на уме — перед мужиками заголяться!
— Да век бы вас, жеребей, не видать!
Огрызается, гляди ты, хоть и беззубая!
— А ну, тихо! — Казбек вдоль ряда с кабелюкой своей прохаживается. — Молчать-лять! Сычас ынструктаж будит!
— Опя-ять… — тихий вздох.
— Кто сказал?!
Взметнулся Казбек и дубину свою поднял. Все молчат, хоть голос точно костянов был, я-то не ошибусь.
У Казбека глаз черный, так и сверлит в душу. Да мы сверленые уж, не зыркай! Походил туда-сюда и в кабинку:
— Давай, отец!
Из кабинки — где только прятался там! — выступает степенно старичок. Просто старичок, без названия. Старичка этого все, кто казбекову вытяжку посещает, знают хорошо, но ни имени его, ни фамилии никогда не слышали. Старичок — и все. Блаженный он какой-то, несет вечно непонятное, вроде как я про темные силы. Но у меня-то — служение, а он так просто, по скудоумию. Для чего Казбеку такой старичок, неизвестно. А спрашивать — себе дороже, Казбек вопросов не любит. Да и не для того мы сюда ходим, чтобы вопросы спрашивать. Сказано инструктаж — сиди, слушай.
Старичок, из кабинки выйдя, поправляет поясок на лохмотьях и затягивает козлетоном:
— Добыча наша велика и тяжела. Вкуса кислого, запаха невкусного, но желанней ее нет на свете!..
И мы, как молитву, тянем за ним сто раз повторенные слова:
«… Велика и тяжела. Вкуса кислого, запаха невкусного…»
Плешь они мне проели, эти слова, в шкуру впитались, в печенку, как паразиты, вгрызлись, а понять я их не могу. Повторяю за стариком, как попка:
«… Лежит она, свив тело кольцами, в шкуре мягкая, без шкуры твердая. Если же протянется во всю длину, может убить в одно мгновение. Другая добыча, короткая да толстая, весьма потаенна и тяжела безмерно. Сидит всем выводком в древесном дупле без древа…»
Черт знает, что оно такое… Древесное, без древа… масляное без масла. Иначе как молитвой у нас эту галиматью не зовут. Однако, что же, наше дело маленькое. Велят повторять — повторяешь:
«… И найдя добычу, что свернулась кольцами, самому сильному бойцу схватить ее за хвост и тянуть. А когда тяжело пойдет в потяг, второму бойцу ухватить возле колец и тянуть за первым, а там и следующему… И так хватать и тащить, зубов не жалея, и бойцов прибавлять, пока вся добыча не потянется…»
Все-таки старичок этот — псих. Чего тащить? Кого хватать? Сроду Казбек такелажными работами не промышлял и никого в грузчики не нанимал. Сейчас уколют, заплатят, и вали, куда хочешь, не надо ничего зубами тянуть. Да и какие у нас зубы? Смех один.
Но старичок твердит, старается, да приглядывает за каждым, чтобы честно повторяли. В этот раз еще кое-что прибавил в конце. Про пустые какие-то холмы, про тайный лаз, который кто-то охраняет, а кто, я так и не понял. Повторяем мы хором и эти слова, и старичок, наконец, отвязывается от нас. Снова входит Казбек — уже в перчатках и со шприцом.
— Ну, давай по одному, — командует хмуро…
Господь-вседержитель! Мать Пресвятая Богородица! До чего же больно! Видишь ли Ты? Знаешь ли мою муку? Позвонки мне раздвигает Казбек железными пальцами и втыкает меж ними иглу. А потом! Будто сразу все нутро, от башки до задницы, втягивает в свой шприц и вырывает из тела вместе с иглой. За что мучаешь?! За что терзаешь?! Душу мою высасываешь! Жизнь мою прошлую и будущую всю вытягиваешь из меня, а ее и так уж осталось во мне с гулькин хрен…
… Отлежался я немного на полу, слезы, сопли утер, как мог, и опять-таки сам, без помощи, на ноги поднимаюсь. Живуч, все-таки, человек. Без рук, без ног, без хребтины — все будет ползать по земле!
Ну и я ползу. Хоть и согнутый в три погибели, зато с деньгами в кулаке. И теперь мне уж не так страшно жить. Теперь мы горю своему поможем, только бы до ларька добрести…
Выползаю из казбековой будки, а эти все про то же долдонят — где бы чего украсть, чтоб в утиль сдать. Вот, паскуды! Человек, может, полжизни прожил за это время, седых волос вдвое прибавил, а они про свой цветмет доспорить не успели!
— А я говорю, не найдешь ржавого гвоздя! — кипятится дед Усольцев. — А найдешь, так с тебя за него рублей пятнадцать слупят!
— Почему не найдешь? — спорит одноглазый какой-то опойка. — Вон, на подстанции, целый склад медяшки разной. Кабеля, шины, контакты запасные — ящиками лежат! Да и в работе там, поди, не одна тонна. Только под током все, не возьмешь.
— А все равно воруют, — Костян голос подает.
Он и тут раньше всех успел, растянулся на травке — отлеживается после укола.
— Четвертого начальника охраны меняют на подстанции, — рассказывает, — и без толку. С горя уж собак завели на территории.
— Денег, некуда девать! — злобится Ннка. — Волкодавов еще за народный счет кормить!
— Не, — говорит Костян, — у них там не волкодавы. А маленькие такие, как их? Тильеры, что ли. Они и стерегут…
Вот он, пустой холм. Какой уж там холм! Гора! И ни отлогости, ни покатости, чтоб наверх забраться. Будто выперло его из земли прямо таким — каменно-гладким. Не пророешь его и снизу не подкопаешься. Однако ж нашелся хитрый нос и на этот утес. Проковырял лазеечку! Вот мы через нее сейчас холмик-то изнутри и выпотрошим, чтобы не зря Пустым назывался. Но — не торопясь. Спешить некуда, да и мало ли что? А ну, Вонючка, слетай-ка до угла, посмотри, что там и как…
Самое дурацкое в пустых холмах — это углы. Пока до самого угла не дойдешь, хрен узнаешь, что там за ним. Вонючке одному идти туда никак не охота, трусит парень, но деваться некуда — бежит, куда велено. Без разведки тоже нельзя, понимать должен… Вот добрался, приник к земле, заглядывает за угол… И смотрит. Долго-долго. Ну? Хоть бы знак какой подал, придурок, есть там что или нет? Лежит подлец, отдыхает! Только ножкой сучит, будто почесывается. Ну, я тебе почешусь! Ползи назад, тварь болотная!
Я уж давай звать его потихоньку, а что прикажешь делать?
Ни в какую. Да драть твою в лоб с такими бойцами! Пузан! Тащи его сюда, разведчика хренова!
Покатился Пузан вдоль стенки, а я по сторонам поглядываю. И чем дольше поглядываю, тем гаже мне делается, прям до озноба в брюхе. Голо кругом — ни травиночки, ни кустика. Топчемся тут, под стенкой, как пойманные. Позиция — хуже некуда! Линять надо отсюда, как можно скорее, а этот гад Вонючка загорать вздумал!
Вот добегает до него Пузан и, к земле даже не припадая, становится рядом. Тоже хорош вояка. Наградил Бог отрядом! Ну давай, тащи его сюда, чего стоишь?!
Нет, и этот не шевелится. Как встал, так и заклинило.
Стоп. А вот это уже неспроста. Что-то там, за углом, есть. Да такое, что лучше бы его не было. Влипли, кажется.
Поворачиваюсь к своим.
— Отходим, быстро!
И вдруг вижу, как глаза у них делаются большие и страшные. Потому страшные, что в них даже не испуг, нет! Жалость. Самих себя жалко. Отпрыгались.