«О бархатная радуга бровей…»
О бархатная радуга бровей!
Озёрные русалочьи глаза!
В черёмухе пьянеет соловей,
И светит полумесяц меж ветвей,
Но никому весну не рассказать.
Забуду ли прилежный завиток
Ещё не зацелованных волос,
В разрезе платья вянущий цветок
И от руки душистый тёплый ток,
И все, что так мучительно сбылось?..
Какая горечь, жалоба в словах
О жизни, безвозвратно прожитой!
О прошлое! Я твой целую прах!
Баюкай, вечер, и меня в ветвях
И соловьиною лелей мечтой.
Забуду ли в передразлучный день
Тебя и вас, озёрные глаза?
Я буду всюду с вами, словно тень,
Хоть недостоин, знаю, и ремень
У ваших ног, припавши, развязать.
«Короткогубой артиллерией…»
Короткогубой артиллерией
Губили город. Падал снег.
А тучи и шинели серые,
Обоз к обозу: на ночлег.
Прищуренное (не со страху ли)
Окошко проследило, как,
Покачиваясь под папахами,
Взобрались двое на чердак.
Ползло по жёлобу, и в жёлобе
Захлебывалось по трубе,
Когда шрапнель взрывалась голубем
И становилась голубей.
И наконец ворвались.
Ясное
Сиянье скользкого штыка.
На грудь калёная, напрасная
Напрашивается рука…
Чехов
А Ялта, а Ялта ночью:
Зажжённая ёлка,
Неприбранная шкатулка,
Эмалевый приз!..
Побудьте со мной,
Упрямый мальчишка —
Креолка:
По линиям звёзд гадает
О нас кипарис.
Он Чехова помнит.
В срубленной наголо бурке
Обхаживает его особняк —
На столбах.
Чуть к ордену ленту
(…Спектром…),
Запустят в окурки
Азот, водород, —
Клевать начинает колпак.
Ланцетом наносят оспу москиты
В предплечье,
Чтоб, яд отряхая,
Высыпал просом нарзан,
В то время,
Как птица колоратурой овечьей
(…Сопрано…)
(Кулик?)
– Усните! —
По нашим глазам…
Побудьте со мной,
Явившаяся на раскопки
Затерянных вилл,
Ворот,
Городищ
И сердец:
Не варвары – мы,
Тем более мы в гороскопе,
Сквозь щель,
Обнаружим
Тёмной Тавриды багрец.
…Горел кипарис в горах.
Кипарисово пламя,
Кося,
Залупил свистящий белок жеребца.
Когда,
Сторонясь погони,
Повисла над Вами
С раздвоенною губой человеко-овца.
В спектральном аду
Старуха-служанка кричала,
Сверкала горгоной, билась:
– На помощь! На по…—
Не я ли тут, Ялта
(Стража у свай, у причала),
К моей госпоже – стремглав
(…В тартарары…)
Тропой!
Оружие! Полночь…
Обморок, бледный и гулкий, —
И Ваша улыбка…
Где он, овечий храбрец?
Алмазы, рубины
В грохнувшей наземь шкатулке,
Копытами въехав,
Раненый рыл жеребец…
Вы склонны не верить, —
Выдумка! —
Мой археолог,
Что был гороскоп:
Тавриде и варварам – смерть…
А Крым? Кипарис?
А звёзды? А клятва креолки,
Грозящей в конце
Пучком фиолетовых черт?
Среди ювелиров, знаю,
Не буду и сотым,
Но первым согну хребет:
К просяному зерну.
Здесь каждый булыжник пахнет
Смолой, креозотом:
Его особняк, пойдёмте,
И я озирну.
Кидается с лаем в ноги
И ластится цуцка.
Столбы, телескоп.
И нет никого, ни души.
Лишь небо в алмазах
(…Компас…)
Над нашей Аутской:
Корабль, за стеклом —
Чернильница, карандаши…
Не та это, нет
(Что с дерева щёлкает), шишка:
К зиме отвердеет,
Ёлочным став, колобок.
Другою и Вы,
Креолка, опасный мальчишка,
В страницы уткнётесь:
С вымыслом жить бок о бок.
Когда ж в перегаре
Фраунгоферовых линий
(Сквозь щель меж хрящами)
Тонко зальётся двойник, —
Вы самой приятной,
Умной
Его героиней
Проникните в сердце:
Лирик к поэту проник.
Зима. Маскарад.
И в цирке, копытами въехав
В эстраду,
Кивает женским эспри буцефал…
Алмазная точка,
Ус недокрученный:
Чехов…
Над Ялтой один
(…Как памятник…)
Заночевал!
Зимой и в трамвае
Обледенеет креолка:
Домой, —
Не довольно ль ветреных, радужных клятв?..
По компасу вводит
Нас —
В тридесятое! —
Ёлка:
Светло от морщин,
И в зеркале —
Докторский взгляд…
Из цикла «Ущерб»
Улыбнулся древнею улыбкою —
Холодна улыбка полумесяца! —
И застыл над люлькой ночи зыбкою,
Чтоб загрезил тот, кому не грезится.
Бледным пеплом поле заморозило,
Замело пригорки за провальями,
В просини позеленело озеро
Под берёзами светло-усталыми.
Тени в ужасе успели вырасти
Длинными, как повилики, стеблями,
И плеснулся воздух тягой сырости.
Чьими-то губами чуть колеблемый.
На паучьих лапах на прогалину
Выполз лесовик, в ручье полощется…
И в ручье болтается оскаленный,
Тот, пред кем закоченела рощица…
Из цикла «Семнадцатый»
Неровный ветер страшен песней,
звенящей в дутое стекло.
Куда брести, октябрь, тебе с ней,
коль небо кровью затекло?
Сутулый и подслеповатый,
дорогу щупая клюкой,
какой зажмёшь ты рану ватой,
водой опрыскаешь какой?
В шинелях – вши, и в сердце – вера,
ухабами раздолблен путь.
Не от штыка – от револьвера
в пути погибнуть: как-нибудь.
Но страшен ветер. Он в окошко
дудит протяжно и звенит,
и, не мигая глазом, кошка
ворочает пустой зенит.
Очки поправив аккуратно
и аккуратно сгладив прядь,
вздохнув над тем, что безвозвратно
ушло, что надо потерять, —
ты сажу вдруг стряхнул дремоты
с трахомных вывернутых век
и (Зингер злится!) – пулемёты
иглой застрачивают век.
В дыму померкло: «Мира!» – «Хлеба!»
Дни распахнулись – два крыла.
И Радость радугу в полнеба,
как бровь тугую, подняла.
Что стало с песней безголосой,
звеневшей в мёрзлое стекло?
Бубнят грудастые матросы,
что весело-развесело:
и день и ночь пылает Смольный.
Подкатывает броневик,
и держит речь с него крамольный
чуть-чуть раскосый большевик…
И, старина, под флагом алым —
за партией своею – ты
идешь с Интернационалом,