Чередою плод за цветом,
Синий пурпур кружит вниз, —
И, увенчан вечным светом,
Ждёт невесты Дионис.
«Утраченного чародейства…»
Утраченного чародейства
Весёлым ветрам не вернуть!
А хочется Адмиралтейству
Пронзить лазоревую муть.
Притворно Невской перспективы
Зовёт широкий коридор,
Но кажется жестоко лживым
Былого счастия обзор.
Я знаю: будет всё, как было,
Как в старину, как прошлый год;
Кому семнадцать лет пробило,
Тому восьмнадцатый пойдёт.
Настанет лето, будет душно,
Летает детское серсо,
Но механично и бездушно
Природы косной колесо.
За ивовым гоняйся пухом,
Глядись хоть день в речную тишь,
Но вольным и влюблённым духом
Свои мечты не оживишь.
Все схемы – скаредны и тощи.
Освободимся ль от оков,
Окостенеем ли, как мощи,
На удивление веков?
И вскроют, словно весть о чуде,
Нетленной жизни нашей клеть,
Сказав: «Как странно жили люди:
Могли любить, мечтать и петь!»
«Сквозь розовый утром лепесток посмотреть на солнце…»
Сквозь розовый утром лепесток посмотреть на солнце,
К алой занавеске медную поднести кадильницу —
Полюбоваться на твои щёки.
Лунный луч чрез жёлтую пропустить виноградину,
На плоскогорьи уединённое встретить озеро —
Смотреться в твои глаза.
Золотое, ровное шитьё – вспомнить твои волосы,
Бег облаков в марте – вспомнить твою походку,
Радуги к небу концами встали над вертящейся мельницей – обнять тебя.
Муза
В глухие воды бросив невод,
Под вещий лепет тёмных лип,
Глядит задумчивая дева
На чешую волшебных рыб.
То в упоении зверином
Свивают алые хвосты,
То выплывут аквамарином,
Легки, прозрачны и просты.
Восторженно не разумея
Плодов запечатлённых вод,
Всё ждет, что голова Орфея
Златистой розою всплывёт.
«Островитянам строить тыны…»
Островитянам строить тыны,
К тычку прилаживать лозу,
Пока не выпустят вершины
В туманах скрытую грозу.
Предвестием гора дымится,
Угрозою гудит прилив.
Со страхом пахари за птицей
Следят, соху остановив.
И только девушки слепые
Не видят тучи, да и те
Заломят руки, как впервые
Качнётся Китеж на ките.
Движение – любви избыток!
О, Атлантида! О, Содом!
В пророчестве летучих ниток —
Кочевной воли прочный дом!
Сумерки
Наполнен молоком опал,
Залиловел и пал бесславно,
И плачет вдаль с унылых скал
Кельтическая Ярославна.
Все лодки дремлют над водой,
Второй грядою спят на небе.
И молится моряк седой
О ловле и насущном хлебе.
Колдунья гонит на луну
Волну смертельных вожделений.
Grand Saint Michel, protege nous![2]
Сокрой от сонных наваждений!
Эфесские строки
Флейта, пой! Пещеры своды
Зацвели волшебным мленьем:
Рощи, копья, города,
Тихо каплет дни и годы
Наговорным усыпленьем
Голубиная вода.
Мреет сумрак. Свет на воле.
Предначертанные тени
За мерцанием зарниц.
Горстью сыпь на угли соли!
Спины, шеи и колени,
Шелестенье тщетных лиц.
Ток эфира бурей станет,
Буря нежит ток эфира,
Кошка львом и кошкой лев.
Арфы трепет громом ранит.
Полноте внимаешь мира,
Бренный слух преодолев.
Зоркий страж не видит леса,
Тайноведенья уроки
Неучёный раб принёс.
Спим с тобой у врат Эфеса?
Пробужденья скрыты сроки,
И не лает чуткий пёс.
Смотр
«Победа» мечет небо в медь.
Разбег весны, раскат знамён,
Знакомой роскоши закон:
Ходить, любить, смотреть, неметь,
Как зажигательным стеклом
Стекляня каски блеск, мой взгляд
Следит, как в ней войска горят
И розовеет дальний дом.
Труба, мосты, гремучий лёд…
Не Пруссии ли то поля?
И вдруг, дыханье веселя, —
Сухой Флоренции пролёт.
Пока идут… О, катер Мурр,
Johannisberger Kabinett!
Лак пролит на скользящий свет, —
И жёлтым хлынул с лип H-dur.
Мне гейзером опять хотеть…
Вдруг капнула смолой слеза,
Что я смотрел в твои глаза,
А не в магическую медь.
Северный веер
Юр. Юркуну
Слоновой кости страус поёт:
– Оледенелая Фелица! —
И лак, и лес, Виндзорский лёд,
Китайский лебедь Бёрдсли снится.
Дощечек семь. Сомкни, не вей!
Не иней – букв совокупленье!
На пчельниках льняных полей
Голубоватое рожденье.
Персидская сирень! «Двенадцатая ночь».
Желтеет кожею водораздел желаний.
Сидит за прялкою придурковато дочь,
И не идёт она поить псаломских ланей.
Без звонка, через кухню, минуя швейцара,
Не один, не прямо, прямо и просто
И один,
Как заказное письмо
С точным адресом под расписку,
Вы пришли.
Я видел глазами (чем же)
Очень белое лицо,
Светлые глаза,
Светлые волосы,
Высокий для лет рост.
Всё было не так.
Я видел не глазами,
Не ушами я слышал:
От жёлтых обоев пело
Шекспировски плотное тело:
– «За дело, лентяйка, за дело».
О, завтрак, чок! о, завтрак, чок!
Позолотись зимой, скачок!
Румяных крыльев какая рань!
Луком улыбки уныло рань.
Холодный потик рюмку скрыл,
Иголкой в плечи – росточек крыл.
Апрель январский, Альбер, Альбер,
«Танец стрекоз», арена мер!
Невидимого шум мотора,
За поворотом сердце бьётся.
Распирает муза капризную грудь.
В сферу удивлённого взора
Алмазный Нью-Йорк берётся
И океанский, горный, полевой путь.
Раскидав могильные обломки,
Готова заплакать от весны незнакомка,
Царица, не верящая своему царству,
Но храбро готовая покорить переулок
И поймать золотую пчелу.
Ломаны брови, ломаны руки,
Глаза ломаны.
Пупок то подымается, то опускается…
Жива! Жива! Здравствуй!
Недоверие, смелость,
Желание, робость,
Прелесть перворождённой Евы
Среди австралийских тростников,
Свист уличного мальчишки,
И ласточки, ласточки, ласточки.
Баржи затопили в Кронштадте,
Расстрелян каждый десятый,–
Юрочка, Юрочка мой,
Дай Бог, чтоб Вы были восьмой.
Казармы на затонном взморье,
Прежний, я крикнул бы: «Люди!»
Теперь молюсь в подполье,
Думая о белом чуде.
На улице моторный фонарь
Днём. Свет без лучей
Казался нездешним рассветом.
Будто и теперь, как встарь,
Заблудился Орфей
Между зимой и летом.
Надеждинская стала лужайкой
С загробными анемонами в руке,
А Вы, маленький, идёте с Файкой,
Заплетая ногами, вдалеке, вдалеке.
Собака в сумеречном зале
Лает, чтобы Вас не ждали.
Двенадцать – вещее число,
А тридцать – Рубикон:
Оно носителю несло
Подземных звёзд закон.
Раскройся, веер, плавно вей,
Пусти все планки в ход.
Животные земли, огней,
И воздуха, и вод.
Стихий четыре: север, юг,
И запад, и восток.
Корою твёрдой кроет друг
Живительный росток.
Быть может, в щедрые моря
Из лейки нежность лью, —
Возьми её – она твоя.
Возьми и жизнь мою.
Владимир Шилейко(1891–1930)
«Всё – тишина, и всё – покой…»
Всё – тишина, и всё – покой.
Безмолвный час глубок и долог…
Твоей ли нежащей рукой
Развёрнут сумеречный полог?
Без силы вышел на крыльцо.
Впиваю ночь – фиал Гекубы…
Мне веют холодом в лицо —
Твои ли нежащие губы?
О, я узнал тебя, мой вождь, —