Мы двигались по широкой улице, между рядами массивных резных колонн. Вскоре улица эта влилась в огромную круглую площадь, и стало ясно, что мы достигли центра города.
Впереди во мраке начала вырисовываться какая-то крупная тёмная фигура.
— Это он! — взвизгнул престарелый индус, чей белый слон к тому времени слегка обогнал моего. — Мы добрались, мы видим его перед собой — первые из людей! Перед нами единственное во вселенной подлинное изображение Творца!
Мгновение спустя я тоже увидел это — увидел и захлебнулся собственным криком.
Неужели это оно?! Это бесформенное, это чудовищное нечто… Неужели это действительно Творец?!
Ужас сдавил мне горло, тело словно превратилось в ледяную глыбу. Я не мог пошевелиться, не мог оторвать взгляд. Рядом раздались испуганные вопли, ошалевшие слоны вставали на дыбы и сбрасывали с себя седоков. Площадь огласилась трубным рёвом.
Так вот почему Творец упрятал проклятую статую в такую глушь! Право же, лучше бы он и вовсе уничтожил ее вместе с тем миром, что породил ее на свет!
Внезапно над топями Лакмериса пророкотал гром. Взглянув на небо, я увидел, как звезды шустро бросились врассыпную, а некоторые и вовсе погасли, как задутое пламя. Нечто гигантское и чёрное приближалось из-за горизонта, тучей вздыбившись над доисторическим лесом.
— О, горе нам! — завопил индус, истерично сверкая глазами во тьме. — Мы увидели то, чего не должен был лицезреть ни один из смертных, и теперь Творец разгневан!
Человеческие крики и рёв животных слились в едином вопле, наполненном ужасом, и тогда гигантская чёрная рука сгребла наш караван в горсть и яростно швырнула в самые чёрные глубины Лакмериса, в смрадную пучину, на дне которой гниют осколки бесчисленных цивилизаций. На миг я увидел кувыркающиеся в стремительном падении фигурки слонов и людей. Затем мрак хлынул со всех сторон, холодный и влажный, погас звёздный свет, и звуков не стало.
Мы смешались с прахом мёртвых миров. Здесь, в чёрных трясинах Лакмериса, в немой тоске я провожу тысячелетие за тысячелетием, в обществе бледных червей и членистоногих пожирателей падали. Но я знаю, что это всего лишь сон, и однажды я обязательно проснусь.
Андрей БородинСреди ветвей
Прохладным днём позднего августа я брёл сквозь чащу девственного леса по тем дорогим моей памяти местам, где мы гуляли и любили друг друга тридцать лет назад. Всё здесь осталось нетронутым с тех давних пор, когда нам был знаком каждый камень, каждый куст, каждое дерево. Со светлой грустью я проводил рукой по листьям и стволам, ноги мои нежно ступали по давно забытым тропам, усыпанным плотным слоем опада. Тишина и спокойствие царили вокруг, лишь изредка доносились лоса птиц, да негромко шептались оглаживаемые ветерком кроны уходящих в небо великанов; казалось, если напрячь слух, можно было услышать, как в глубине леса переговариваются нимфы. В пору своей молодости мне доводилось слышать в этих местах голос юной нимфы — она беззаботно смеялась, танцуя среди стволов, невинная, словно этот лес, дева, ведомая под руку хромоногим фавном; ныне же поседевший фавн вновь стрясал остатки утренней росы с разнотравья, но уже в одиночестве.
Да, лес был всё таким же, каким я его помнил. Свежесть зелени, лишь слегка задетой дыханием приближающейся осени, молодость, вновь возвращающаяся после месяцев старости и гибели, и вечная жизнь, существование во вневременьи, вечное возрождение, недостижимое и неподвластное нам, людям. Годы были милосердны к деревьям — но не ко мне, о чём красноречиво говорили моя седина и испещрённое морщинами лицо. Что до тебя, я не ведал, как ты преобразилась под дыханием времени, но надеялся, что там, где ты пребываешь сейчас, цветение и пламя юности до сих пор остались верны тебе.
Я спустился в овраг, по дну которого протекал небольшой ручей. Помню, как мы, разгорячённые, спускались к нему, чтобы испить прохладной воды и омыть усталые, запылённые ноги. Но что это? Неостановимое течение лет обратило ручей в небольшую реку. Воды, упрямо осаждавшие глинистые берега, подмыли их, беспрестанно расширяя русло и углубляя дно. Некому было остановить их, и сами она не желали этого. Являясь одним из воплощений неудержимой стихии, они непрестанно стремились вперёд, к своей цели — и, став чем-то большим, чем ранее, наконец утишили свой бег.
Я бросил взгляд на камень, что много лет назад был погружён в воду ниже по течению, на котором ты любила сидеть, расчёсывая свои волосы. Некогда он являл собой значительную преграду на пути ручья, и вокруг него всегда вились буруны; теперь же камень был сточен водой и больше не был помехой для реки. Пройдёт время, и он вовсе превратится в мельчайшую гальку, в песок, и будет унесён потоком, который тёк здесь за несколько веков до мимолётного меня, и будет течь много веков после.
Я сел у воды и задумчиво посмотрел на другой берег. Когда-то там рос могучий тополь, под сенью коего, на ложе пушистых мхов, обрамлённом древними корнями, мы утопали в объятиях друг друга. Теперь тополь был мёртв, и его сухой остов выделялся среди буйства жизни растрескавшимся надгробием. его высохших корней, среди ковра осок, я увидел одинокий аконит, чьи цветы, несмотря на приближающуюся осень, всё ещё были налиты соком. О, губительный аромат!.. я вдыхал тебя, когда тонкие белые руки осеняли моё чело царственным венцом, таившим в вычурной вязи зелёного золота сапфиры бархата месопотамской ночи. Твой стройный стебель заключён в объятья повилики, и, слившись, словно два любовника, вы слегка покачиваетесь на ветру под слепым взглядом старого засохшего тополя, чей удел теперь — лишь безучастно созерцать буйство жизни, как созерцает безмолвный хладный кенотаф весеннюю робость вербы, приютившей на своей ветви соловья.
Резкий порыв ветра растрепал мои поседевшие волосы — и, покорны его воле, первые пожелтевшие листья сорвались с веток и понеслись прочь, словно изгнанники, безвозвратно уходящие в пустыню. Тревожным сонмом привидений обрушились они на неслышно вздыхающую плоть воды и смиренно тронулись вдаль, провожаемые моим взглядом, пока не скрылись в неизвестности за поворотом ручья.
Мистический полумрак, рождённый вступающим в свои права вечером, укрывал тонкой вуалью всё вокруг, а я всё сидел у воды, погружённый в воспоминания. Окончательно продрогнув, я, наконец, решил тронуться в обратный путь. Очередной порыв ветра бросил мне в лицо несколько холодных капель, и я непроизвольно поднял взгляд вверх.
И там, среди ветвей, вместо затянутого блёкло-серыми тучами неба, сочившегося промозглой моросью, я увидел исполинский лик. Просветы зелёного полога опустошёнными глазницами источали странный призрачный свет — и этим непостижимым взглядом я был пригвождён к земле, не смея шевельнуться. Покрытые увядающей листвой ветви рождали колеблющиеся контуры и формы; лишь сомкнутые уста лика были подобны своей недвижностью и безмолвием устам тысячелетнего идола. Но вот они отверзлись, и пространство заполнилось голосом; и голос тот был шелестом листвы, журчанием воды и шёпотом трав.
«Зри, человек. Зри воды, что точат берега и камни. Зри мёртвый тополь, что взирает на живые травы. Зри листья, что, умирая, срываются с ветвей и ложатся на воду.
Внемли, человек. Внемли, ибо вечен бег этих вод, и вечна их борьба; не знают они преград на своём пути, и, пока не иссякнет исток, должно им ширить своё русло и продолжать свой путь. Внемли, ибо наступит осень, и усохнут дикие травы, и увянет аконит; но прежде повилика высосет из него все соки, и не встретит он свою старость. Внемли, ибо скоро все листья оставят дом свой и уплывут по тихим водам туда, откуда боле нет им возврата.
Знай же, человек; знай, что во всём этом — ты. И жизнь твоя подобна реке, но не точить ей боле берегов и камней, ибо сам ты избрал свой путь, и, иссушая воды, уходишь в землю. И сам ты подобен сухому тополю, что отрешённо смотрит на то, как повилика губит аконит; мертвец среди живых, которому никогда боле не одеться в зелень ранней весной. И годы твои подобны этим листьям, что один за другим уносятся в никуда — ибо боле нет им приюта в прежнем доме, ибо близка осень».
И тогда я бежал прочь оттуда. Ветви хлестали меня по лицу, словно ледяные плети демонов немыслимых пре-исподен. Обернувшийся неистовым штормом ветер с первобытной яростью языческого бога сокрушал зелёные клети, и неиссякаемый поток листьев ранил мою кожу сотнями отравленных кинжалов. Травы полонили мои ноги, и я падал ниц под торжествующий хохот мертвеющих цветов. Морось сменилась злобным ливнем, пронизавшим всю мою суть; и слёзы лились из моих глаз.
Ибо устами лика рекло само Время, и вторило ему Безвремение. Ибо Память и Забвение набросили мне на шею петлю, и с каждым моим шагом затягивали её всё сильнее. Ибо близка была осень, и всё меньше листвы оставалось на ветвях.
Вечер упал на мои плечи, и ад следовал за ним. И боле не было мне надежды.
Кларк Эштон СмитЛицо у реки
© Clark Ashton Smith, 1930
The Face by the River
Во время своего бегства через всю страну, страшась правовых последствий совершённого им деяния, Эдгар Силен начал испытывать отвращение к рекам и бояться женских лиц. Раньше ему никогда не приходило в голову, что в мире существует столь много рек, которые практически во всём похожи на Сакраменто. Он не смел и подумать, что нечто зловещее может таиться в ивовых и ольховых зарослях вдоль их берегов. Ныне, куда бы он ни шёл, волею какого-то злого случая Эдгар всякий раз оказывался в угасающем свете угрюмого заката у кромки обрамлённых деревьями быстротекущих вод, от которых тут же отшатывался со смесью вины, ужаса и отвращения. Кроме того, в лицах всех девушек, которых он встречал, проходя по улицам незнакомых городов и посёлков, ему виделось сходство с лицом мёртвой женщины. Покуда его взор был укрыт сладкой пеленою влюблённости, он не замечал, что внешность Элизы принадлежит к самому частому из встречающихся женских типов. Но теперь, когда его зрение в данном отношении обрело особенно болезненную остроту, Эдгар обнаружил, что аккуратный овал её лица с нетронутой румянцем бледностью, высокие, тонко очерчен