е.
Но для того, чтобы ощутить этот другой, химерный мир, нужно заплатить дорогую цену, как узнаёт на собственном опыте добровольная подопытная Мэри. Она становится «безнадёжной идиоткой. Тут ей нечем помочь; в конце концов, она же видела Великого бога Пана». Дальнейший сюжет комбинирует элементы детективного жанра и литературного декаданса, в котором гибрид, рождённый этой нечестивой ночью, приносит гибель всем, кого встречает на своём пути. Элементы порченого пейзажа включают дом, имеющий «исключительно неприглядное обличье из всех, какие когда-либо доводилось ему встречать», вино, «примерно тысячелетней выдержки», и человеческое тело, которое трансформируется и начинает «таять и растворяться» прямо на глазах.
В «Белых людях», завершённых в 1899 и опубликованных только лишь в 1904, нет чётко выраженного антагониста, что отличает рассказ от большинства образчиков жанра. Тут даже не одно божество, но скорее само язычество как целостность и связанные с ним церемонии призыва сил тьмы, заканчивающиеся катастрофой для девушки-протагониста. Её находят мёртвой близ статуи древнего идола, но не ранее, чем она узнаёт и встречается с различными аспектами химер-ности, хотя, в своей невинности, и не может распознать их как таковые.
Среди её самых ранних воспоминаний — белые лица, белые люди, что отличаются от нормальных в этом их запоминающемся аспекте. Но истинное пришествие химерности случается после того, как она обнаруживает странную местность, идя вдоль ручья, продираясь сквозь кусты, низко нависающие сучья и колючие заросли, карабкаясь вдоль тёмного туннеля, чтобы в итоге оказаться на холме, похожем на «другой мир, которого никто не видал и не слыхал прежде». В этом странствии девушке попадаются валуны, имеющие вид «ужасных зверей, высовывающих языки, а другие были такими, что и слов нет, чтобы их описать». Камни скачут вокруг и танцуют, и она понимает их пляски и вступает в них, а её изначальный ужас оборачивается очарованием и наслаждением.
Её гибель подчёркивается простыми, но глубокими словами: «Она отравила себя — во времени». Древние языческие божества вырвались из своего времени, будучи приглашены в наше; они и оказались тем несовместимым злом, поразившим шестнадцатилетнюю половозрелую девушку, которое в итоге и погубило её. Любопытно, что чувство искажённого времени — приём, много раз повторяющийся в последующих химерных пейзажах.
«Белые люди» охватывают целый ряд идей, затрагивающих химерный пейзаж:
1. Чувство противопоставления к «нормальному» окружению, так что часто мы имеем чистую инверсию, возникающую при переходе от одного к другому;
2. Чувство неестественности, когда нереальное становится реальным;
3. Временное размыкание, возникающее в силу того, что поток времени более не ограничен;
4. Связь с концепциями зла (иногда, хотя и не всегда, с религиозными коннотациями), выраженная в идее, что пейзаж может инфицировать или отравить наш мир;
5. Инфицированность нашего мира может иметь вредоносный эффект на людей, что является, пожалуй, наиболее пугающим и нездоровым аспектом.
Далее я исследую этот концепт химерного пейзажа в свете данных идей и того, как они транслируются сквозь время в другие образцы жанра. Путём этой экспедиции в дебри химерности я должен буду подбирать и отбирать необходимые образцы, тем самым освещая центровые труды, являющиеся также частью моего персонального пантеона (намеренный каламбур автора), большей частью старинные вещички, открытые мною в годы юности, когда я уже созрел для исследования странных континентов, скрытых в этих историях. Подобное развлечение отнюдь не из числа изматывающих занятий, и я далёк от того, чтобы утверждать, что вся химерная проза должна включать в себя подобные концепты. Равным образом я не подразумеваю, что любая специфическая работа в данном жанре непременно вдохновлена этими классическими экземплярами, хотя многие из поздних авторов прямо воздают почести предшественникам — просто дело в том, что эти формы химерного пейзажа возникают раз за разом с такой частотой, что их можно расценивать как эмблематические структуры. Каждый автор привнёс свою собственную уникальную перспективу в пейзажную химеричность, и я подчеркну эти отличительные аспекты их работ. Я закончу эссе перспективой того, как использование химерного пейзажа прошло сквозь года и было заново открыто, начиная с тех ранних образцов до сегодняшнего дня. Аминь.
Дом в Порубежье» Уильяма «Хоупа Ходжсона, впервые опубликованный в 1908 году, поначалу заставляет читателя думать, что перед ним классическая готическая история с главным героем, получившим в своё владение опасно нависающий над пропастью дом с крутобокими башнями и витыми шпилями. В дальнейшем это впечатление только усиливается за счёт описания того, как после полуночи, до наступления утра двадцать первого января, неведомое проявляет себя внезапным трепетом горящих свечей, вспыхнувших «призрачным зеленоватым светом». Пёс мужчины пытается забиться под его халат и испуганно скулит. Но за этим следует отнюдь не традиционный готический ужас, а воистину химерный.
Источник света, который видит рассказчик, находится не в его кабинете, а исходит из-за его стен, которые, казалось, растаяли. За ними расстилается чуждый этому миру пейзаж, и чем внимательнее вглядывается в него главный герой, тем более чуждым он становится. Вместе с ним мы пересекаем границу реального мира и вступаем на химерную территорию. Она совершенно чужда этому миру, поскольку Равнина, как именует её рассказчик, освещена багровым светом кольца тёмно-красного пламени, внутри которого чернота — солнцем ночи. Следует упомянуть и гигантский Дом, отличающийся от дома главного героя лишь цветом и размерами: «колоссальное сооружение, словно бы вырезанное из зелёного нефрита». Появление этого Дома делает извращённый образ пейзажа ещё более чужеродным отражением нашего мира, сюрреалистическим и невероятно огромным. Между двумя мирами существует связь, но она не подвластна влиянию ни одного из известных нам законов природы.
Подобно Мейчену, Ходжсон вводит в повествование богов для усиления эффекта химеричности пейзажа. В ходе своего странствия через Равнину рассказчик понимает, что «чудищ вокруг были сотни. Они словно вырастали из теней. Нескольких я узнал — божества из знакомых мне мифов, — очертания других были непостижимы для человеческого разума»[5]. Последнее утверждение имеет большое значение, поскольку Ходжсон являет нам не только известных языческих богов, но и богов неведомых. В частности, он описывает Зверобога, гигантскую свиноподобную тварь, сочетающую в себе черты животного и человека. Мы видим введение в повествование богоподобного существа, которого нет ни в одной из известных религий — но которое является злейшим врагом смертного рода.
После этого происходит вторжение химерного в наш мир — поначалу за стенами дома, но с каждым разом всё глубже проникающего в его относительную нормальность. На сцену выходят свинорылы, малые отражения Зверобога. К ужасу рассказчика, хотя их облик и подобен свиньям, они демонстрируют неожиданный интеллект. Их ужасающее хрюканье — своеобразная осмысленная речь, зловещий намёк на то, что домашние животные приняли на себя роль человека, или что люди переродились в нечто звероподобное. «Свинорылы пребывали за пределами всего человеческого — и отнюдь не в хорошем смысле: в них воплощалось нечто злое и враждебное ко всему доброму и хорошему, что есть в человеке». Мейчен в своей повести «Великий бог Пан» описал потомство женщины и божества; оно сверхъестественно красиво, но всё ещё подобно человеку. В повести же Ходжсона мы становимся свидетелями извращённого зла, в котором и внешние, и внутренние признаки вырождены и химеричны.
Волею Ходжсона, в его химерический пейзаж вторгается время. Ужасающие космические пейзажи, через которые проносится рассказчик, из-за ускоренного бега времени практически мгновенно исчезают. Здесь мы находим много общего с описанным Гербертом Уэллсом в «Машине времени» путешествием в далёкое будущее. Но у Ходжсона отсутствует какое-либо чудо-изобретение, и рассказчик против своей воли брошен вперёд, в истлевающее будущее, в котором солнце всё быстрее и быстрее пересекает небо, постепенно угасая мрачным багрянцем. Параллели с «Машиной времени» Уэллса на этом не кончаются; так, свинорылы, выходящие из своих тёмных пещер, из Ямы, соотносятся с выродившимися подземными обитателями морлоками (а также напоминают гибриды животных и людей из его же «Острова доктора Моро»). «Порубежье» Ходжсона не ограничивается ни пространством, ни временем, и в этом неотъемлемая часть его химеричности.
Лавкрафт перемещает концепцию Зла в наглядную научно-фантастическую сферу. В произведениях, входящих в цикл Мифов Ктулху, он утверждает о том, что существуют некие чудовища со звёзд, создания такой великой силы, что их легко можно принять за богов. И действительно, эти монстры стремятся примерить на себя личины божеств; как пишет Лавкрафт, «Они сами пришли со звёзд и принесли с собой свои изображения»[6]. Эти ложные идолы становятся объектом поклонения восприимчивых людей. Хотя Лавкрафта принято считать агностиком или даже атеистом, идеология его произведений согласуется с христианской и отображает в себе суть борьбы добра и зла. Химерное, с различной целью вводимое в повествование, является отражением зла, и Лавкрафт часто использует слово «зло» в своих произведениях.
Хотя идея о химеричном пейзаже возникла явно раньше апокрифов Лавкрафта, в нашем сознании использование этого лейтмотива связано именно с ним; возможно, это происходит из-за многократно повторяющегося в его произведениях ключевого слова: «неевклидовая геометрия». Это словосочетание стало своего рода лавкрафтианским клише, и встречается в таких произведениях, как «Зов Ктулху», «Хребты безумия», «Сны в ведьмином доме», «Ловушка».