Жечка проснулся, потряс головой, но звук никуда не делся. Акробат поднялся со своей лежанки и размеренным шагом двинулся к выключателю. Щелчок, и в коридоре загорелась жёлтая электрическая лампочка. Мягкий свет наполнил общую спальню и один из акробатов отвернулся лицом к стене.
Хлооооооооп-хлоп-хлооооооооооп- хлоп-хлоп!
— Эй, кто здесь? — в ответ лишь скрип ступе ней.
Жечка аккуратно спустился в спальню атамана и чуть не вскрикнул: Войко размотал парусину и стоял возле окна, заливаемый лунным светом.
— Войко! Что за бесовщина? Войко! — Жечка разбудил братьев, сверху доносилось возмущённое бормотание.
Атаман посмотрел на Жечку мутными, бессмысленными глазами, оттолкнулся от оконной рамы и полетел вниз. Жечка нырнул следом, он видел, как тело Войко парит к городской стене, приземляется, пугая молодых стражников.
Хлоп-хлооооооооп-хлоп-хлоп. Удары доносились из-за стены, сдавленно, но очень громко.
Жечка, перепрыгивая с крыши на крышу, знакомой дорогой добрался до городской стены, растолкал стражников и глянул вниз: голый атаман вприпрыжку двигался к болоту, а стоя посреди трясины, на перепуганных людей глядел фокусник…
— Уиииииэээээээииииии. — завизжал квартерон. Этот крик был воистину ужасен, так бы визжала сотня свиней, режь их мясник в единое мгновение. Челюсть чудовища отвисла до самой груди, провал рта зиял бездонной чернотой.
Тело атамана доковыляло до края болота, квартерон наскоком схватил его и утянул за собой. Трясина поволновалась, побурлила да и затихла.
Фокусник получил нового шута…
АНДРЕЙ БОРОДИНКОЛОСС
КУДА УСТРЕМЛЁН ВЗГЛЯД ТВОИХ ПУСТЫХ НЕВИДЯЩИХ ГЛАЗ? ВЗИРАЕШЬ ЛИ ТЫ НА МЕРНОЕ ТЕЧЕНИЕ ВОД ВЕЛИКОЙ РЕКИ, НА ДИВНЫЕ САДЫ И ШУМНЫЕ ГОРОДА, ЧТО РАССЫПАНЫ ПОДОБНО СМАРАГДАМ И КАРБУНКУЛАМ НА ЕЁ БЕРЕГАХ? СОЗЕРЦАЕШЬ ЛИ ТЫ БЕСПРЕДЕЛЬНОЕ ПРОСТРАНСТВО ПУСТЫНИ, ПРИЮТИВШЕЙ В СВОЕЙ ОБИТЕЛИ НЕРУШИМЫЕ ПОКОИ ВЛАСТИТЕЛЕЙ ПРОШЛОГО? ПРОНИЦАЕШЬ ЛИ ТЫ ПОЛОГ ТЫСЯИЕЗВЁЗДНОЙ НОЧИ, РАСКИНУВШЕЙСЯ НАД ЦАРСТВИЕМ ТВОИМ, НАБЛЮДАЕШЬ ЛИ ЗА ПОБЕДОНОСНЫМ ПОХОДОМ САХУ, ЗРИШЬ ЛИ ДАРУЮШУЮ НАДЕЖДУ ПУЛЬСАЦИЮ СОТИСА?
ЧЕМУ. ВНЕМЛЮТ ТВОИ РАВНОДУШНЫЕ БИЕНИЮ МИРСКОГО УШИ? ДОНОСИТСЯ ЛИ ДО НИХ ТИХАЯ РЕЧЬ БЕДУИНОВ, РАССКАЗЫВАЮЩИХ ПРЕДАНИЯ ДРЕВНИХ ДНЕЙ У БИВАЧНОГО КОСТРА? ВЛИВАЕТСЯ ЛИ В НИХ ОГНЁВО-СЛАДОСТНАЯ ПЕСНЬ ДЖИННОВ, ЧТО ПОЮТ ОНИ ЗАБРЕДШИМ В ИХ ПРИСЫПАННЫЕ ВРЕМЕНЕМ ДВОРЦЫ СКИТАЛЬЦАМ ИЛИ ТО УТРОБНОЕ БОРМОТАНИЕ ГУЛЕЙ, ПРИ СВЕТЕ УСЫПАЮЩЕЙ ЛУНЫ РЫЩУЩИХ ПО РУИНАМ, ЗАБЫТЫМ ДАЖЕ СКОРПИОНАМИ? ИЛИ ЖЕ ТЫ ВНИМАЕШЬ ГУЛКИМ ЛИТАНИЯМ ЖРЕЦОВ, ЧТО СЛАВЯТ РОД ТВОЙ; ЛИТАНИЯМ ИСТЛЕВШИХ ЭОНОВ, ЧТО ДО СИХ ПОР ЗВУЧАТ В ШЁЛКОВОЙ ТИШИ БЕССЛОВЕСНОЙ ВЯЗКОЙ НОЧИ, ИСТОРГАЕМЫЕ ГЛОТКАМИ. ДРЕВНИХ КАМНЕЙ И СТРАНСТВУЮЩИХ БАРХАНОВ?
КАКОЕ СЛОВО ЗАСТЫЛО НА ТВОИХ НЕМЫХ ЭБОНИТОВЫХ ГУБАХ? ЧТО ЗА ТАЙНУ, В ПОПЫТКАХ РАЗГАДАТЬ КОТОРУЮ СФИНКС ПОЖРЁТ САМ СЕБЯ, ТЫ ТЫСЯЧЕЛЕТИЯМИ НЕ РЕШАЕШЬСЯ ОТКРЫТЬ МИРУ? НЕ О НЕВЕДОМЫХ ЛИ РУКАХ, ЧТО СОТВОРИЛИ ТВОЙ ОБРАЗ, ХОЧЕШЬ ТЫ РАССКАЗАТЬ? НЕ О РАБОЛЕПНЫХ ЛИ СТОПАХ, ЧЬИ СЛЕДЫ НАВЕКИ ЗАСЫПАНЫ ПЕСКОМ? ХОЧЕШЬ Ай ТЫ ПОВЕДАТЬ О ТОМ, КОГО ВОПЛОТИЛИ В ТВОЁМ ИСТОЧЕННОМ ВЕТРАМИ ТЕЛЕ, КТО СОКРЫТ ЗА ТВОЕЙ ЗАСТЫВШЕЙ БЕЗЛИКОЙ МАСКОЙ, И КАКОВА ИСТИННАЯ СУТЬ, ЧТО СКРЫВАЕТСЯ ПОД ПОСЛЕДНЕЙ ИЗ МАСОК ТОГО, КТО НИКОГДА НЕ БЫЛ РОЖДЁН?
О ЧЁМ ДУМАЕШЬ ТЫ, ПРЕД КЕМ РАСКИНУЛАСЬ ВЕЧНОСТЬ? ВСПОМИНАЕШЬ ЛИ ТЫ С ТОСКОЙ КУРИЛЬНИЦЫ И ЖЕРТВЕННИКИ, СТЕКАВШУЮ ПО КАМНЯМ КРОВЬ И СИЯНИЕ ДРЕВНИХ ЗВЁЗД НАД АЛТАРЯМИ; КРАСОТУ, СТОИВШУЮ ЦЕЛОГО МИРА, И ЛЮБОВЬ, ИЗ-ЗА КОТОРОЙ РАЗВЯЗЫВАЛИ ВОЙНЫ. ДУМАЕШЬ ЛИ ТЫ С СОСТРАДАНИЕМ О МИРЕ, ЧТО СВЕРНУЛСЯ ГОТОВОЙ К БРОСКУ КОБРОЙ ГДЕ-ТО ВДАЛИ; МИРЕ, ЗАБЫВШЕМ О КРАСОТЕ И ЛЮБВИ, ОТРИНУВШЕМ ВСЕХ БОГОВ РАДИ ЕДИНОГО, ОТРИНУВ ПОСЛЕ И ЕГО САМОГО. ИЛИ ЖЕ ТЫ СМИРЕННО РАЗМЫШЛЯЕШЬ О ГРЯДУЩЕМ, О ТЕХ ВРЕМЕНАХ, КОГДА НЕ ОСТАНЕТСЯ НИ ЛЮДЕЙ, НИ БОГОВ, КОГДА ОБРАЩЁННЫЕ В ПЫЛЬ ГОРОДА ПРИСЫПЛЕТ ПЕСОК И ВЕТЕР ПРИНЕСЁТ ЕГО К ТВОИМ ЧЁРНЫМ НОГАМ ПОСЛЕДНИМ ПОДНОШЕНИЕМ БЕЗВРЕМЕНИЯ.
АНДРЕЙ МИЛЛЕРМОНДРАГОН
Снизу, из переполненного лучшими умами и лучшими людьми государства зала, доносился неразборчивый многоголосый шум. Экипажи знатных господ и выдающихся учёных запрудили всю широкую улицу, что виднелась из окна кабинета: внимание к событию было чрезвычайным, даже по меркам Королевского научного общества. В котором, конечно, необычных и значимых событий случалось немало.
Ему, журналисту столичной газеты, это всеобщее возбуждение казалось отвратительным. Для низов общества глазеть на уродов, которых возили по стране жалкие бродячие цирки, ещё было пристойным занятием — хотя бы потому, что среди черни речь о пристойности обыкновенно не идёт. Но эта тяга к созерцанию противоестественного и пугающего, рукотворного попрания законов естественного мироздания, у людей благородных и образованных — откуда она? Не впору ли задуматься об упадочности и порочности элиты, если уподобляется она тем, на чьих плечах стоит — отказываясь ясным взором смотреть за горизонт, в пользу грязного и богохульного?
Ужели никого здесь не передёрнет от этого зрелища, как от запаха нашатыря? Очень хотелось верить: хотя бы кто-то отреагирует именно так, справедливо найдя «великое достижение науки» омерзительным. Тогда не придётся, взявшись за перо, описывать для газеты вульгарное всеобщее восхищение, смотря на каждую свою строчку с ненавистью.
— Вы что-то замолчали. Наше интервью окончено? Смею заметить, что внизу давно ждут начала, и…
Статный седой мужчина в безупречном фраке прервал этими словами размышления журналиста. В его пышной бороде, обычно смыкающейся с густыми усами, появилась брешь улыбки. Он сверился с золотыми карманными часами — хотя большие напольные и стояли совсем рядом.
— …и точно, нам пора: уже пять минут, как задерживаемся. Кажется, вам немного дурно. Я понимаю, ведь подробности рассказанной истории могут смутить каждого. Хотя журналиста, как мне думалось, в меньшей степени… вы каждый день пишете о грабежах и убийствах.
— Я не веду криминальной хроники.
— Ну, по крайней мере, вы определённо её читаете. Мистер Рэнквист, позвольте предложить вам немного выпить: это освежит голову. Да и мне, перед выступлением — не помешает. Сегодня необычная речь, и я сам чувствую себя слегка неловко. Столько лет в этих стенах говорили о чистой науке, а сегодня… такой удивительный синтез рационального знания с чем-то немного иным. С тем, что ещё предстоит осмыслить рационально. Я сам не до конца понимаю все нюансы. Знаете, мне кажется, в этом есть что-то от вашего, творческого ремесла: преуспеть, в полной мере не осознавая, как именно это удалось.
Немолодой учёный, конечно, уже предвкушал свой триумф: до него оставалось каких-то полчаса. Он налил в небольшие бокалы шерри, и поднял свой только после того, как журналист нехотя сделал то же самое. Напиток прошёл в горло с усилием, но унял лёгкую дрожь в пальцах, и помог выдавить из себя пару слов.
— Я полагаю вашу работу бесчеловечной.
— Бесчеловечной? — учёный вновь улыбнулся.
— Полноте, вы неудачно подобрали слово. Извольте назвать её чудовищной, или, может быть, даже богохульной: я нисколько не буду оскорблён, потому что наука уже сделала много чудовищного и богохульного. Всякий раз — исключительно на благо, в конечном счёте.
Пожилой мужчина быстро допил шерри, явно демонстрируя своим поведением, что не желает более задерживаться.
— «Бесчеловечно» — это плохое слово в данном случае, мистер Рэнквист. Как раз человечности-то всему, что сегодня будет описано и публично представлено, не занимать.
Ужас пришёл в жизнь племени, которая и до того никогда не была лёгкой, неожиданно. Никакие знамения не предвестили его, ничего не знали наперёд провидцы. Ни единого признака мрачного конца времён, о которых поколениями рассказывали друг другу в страшных преданиях, никто не заметил.
Возможно, все эти предания оказались на поверку ошибочными, и народ чивани жестоко ошибался относительно того, что его погубит. Что рассказывали в легендах о последних днях жестокого лесного мира? Сказки о том, как с неба польётся огонь вместо воды, пожирая деревья, зверей и плоть чивани. О том, что солнце перестанет поглядывать сквозь густые кроны деревьев, и только губительное пламя будет освещать всё сущее — на то недолгое время, которое останется для молитв богам о посмертном спасении. Но всё случилось совсем не так.
Хотя, возможно, никакой ошибки и не было. Просто крут жизни ещё не завершился, а в мир их вторглось совершенно иное, чужеродное зло. Если бы кто-то спросил самого Юкталя, он бы ответил, что верно именно это предположение. Боги не могли так жестоко обмануть народ чивани, пусть они никогда и не были милостивы к нему. Это уже слишком. Даже для богов.
— Это ещё не конец! — в слабой попытке самим себе внушить уверенность твердили некоторые. — Мы будем бороться!
— И как же? Как мы будем бороться? — в отчаянии кричали им другие.
В действительности, никто не представлял себе способов борьбы. С того дня, когда против течения Великой Реки пришло нечто для чивани чуждое и невообразимое, испробовали они многое. И силу, и молитву. Но каждый следующий день только приближал конец, всё более очевидный.
Шаманы сразу же заключили, что ужасное подобие лодки — несуразное в своих очертаниях, уродливо громадное и изрыгающее из себя пламя, явилось из царства демонов. Впрочем, никогда прежде не говорили они о подобных демонических созданиях. Хуже этого деревянного монстра было только то, что таилось внутри: монстры из плоти.
Юкталь впервые увидел их ещё до сезона дождей — и дивился, как его народу удалось прожить столько лун после нашествия. Слова для описания этих чудовищ подбирались с трудом: если то и правда были демонические создания, то оставалось лишь поразиться тому, насколько силы зла изуродовали облик существ, отдалённо похожих на племя чивани.
Бледным, как лунный свет, был покров их тел — неестественным, непохожим на нормальную кожу; как будто пришлых существ заживо освежевали, а после вывернули шкуры наизнанку, и вновь натянули на тела. Вытянутые, чаще до костлявости худые, странных пропорций фигуры: маленькая голова на длинной шее, короткие руки с какими-то обрубками вместо пальцев.