Увы, как я уже сказал, наша с ней живопись породила целый триптих, где ей было отведено место лишь в самом начале. Мне же предстояло пройти его до конца — до своего логического завершения. И встретить этот финал я мог лишь строчками из Катулла; вздохнув, как если бы обращаясь к моей Лесбии — к Жанне! — я прошептал:
— Nobis cum semel occidit brevis lux, nox est perpetua una dornuenda…
Я жду, и моё ожидание не напрасно…
…И когда солнце окончательно умирает, в воспалённые глаза мои закрадывается тьма. Там больше нет отражений — нет сгустков ядовито-жёлтой пены, нет полированных морем иссиня-чёрных камней, и ленивых изумрудного цвета волн, их омывающих, тоже нет. Бесследно исчезает и алчущая беспросветная бездна, и плотная пелена аспидно-серого тумана на юге. Отныне я ничего не вижу, я слеп, а потому спокойно закрываю ненужные мне глаза. Теперь лишь слышу, как равномерно бьётся моё немолодое сердце, и как тихо перешёптывается с ветром прибой. Слышу, как шуршит пожухлая трава, и как хрустит гравий под подошвами ботинок… бесчисленного множества пыльных заношенных ботинок! А ещё голоса, голоса, да… Готов поклясться, что различаю, как где-то в тёмных недрах шахт сдавленно хихикает Ли…
Это и есть истинная музыка! Слишком долго я занимался пустым созерцанием, теперь настала пора слушать! И я слышу, как…
…на остров медленно надвигается ночь.
На
остров
медленно
надвигается
ночь.
Медленно
надвигается
ночь…
АНДРЕЙ ПЛОТНИКЛЮТЫЙ ЗВЕРЬ НИГЛАРХ
Когда на небо величаво выплыли Когар и Игар — две луны, подобные вздувшимся гнойным пузырям — Пустынный Охотник достиг Великой Пустоши, в которой обитал нигларх. Охотник проделал долгий путь на своём злонге, и теперь внимательно вглядывался во тьму, пытаясь обнаружить на песке следы нигларха, но ничего похожего так и не заметил. Тогда Охотник понял, что стоит на верном пути, ибо нигларх известен в первую очередь тем, что тщательно заметает свои следы.
Ситуация складывалась двойственная — с одной стороны, Пустынный Охотник жаждал встречи с ниглархом, а с другой, где-то в самой глубине души, хранившейся на жёстком диске в его стальном черепе, страстно желал этой встречи избежать. Много лет назад одинокий пророк Нейро-Оптикона предсказал ему, что Охотник падёт от когтей нигларха, зверя, которого никто никогда не видел, чьи тайные тропы лежали за краем земли, и о чьём зловещем аппетите в городах-ульях ходили жутковатые легенды. Именно в тот миг Охотник понял, что не успокоится до тех пор, пока не добудет шкуру нигларха, навсегда разорвав таким образом сковывающую их незримую цепь судьбы. Многие годы после встречи с пророком Охотник без страха смотрел в глаза Черным Жрецам, обитающим в непролазных болотах Нуга, без дрожи вставал на пути Зонного патруля и бросался в любую самую отчаянную авантюру — ведь он знал, что погубить его могут только когти нигларха, зверя, которого никто не знал, который жил за краем мира, не оставлял следов, и, как говорят, долгими ночами пытался выть на бледные луны Когар и Игар, но глотка его при этом не издавала ни звука. Но всё это время в душе Охотника жил страх, и он понимал, что сможет победить этот страх, только истребив нигларха с лица земли.
И вот теперь, пересекши шипящие кислотные реки, срывающиеся с отвесных утёсов Даар-Мара, прорвавшись сквозь вечный лес, опутанный бледными гифами грибов-некрофагов, сразившись с гнусными норгами в их тёмных зловонных тоннелях, которыми сплошь изрыты выпуклые холмы Маркорга; преодолев все эти и ещё тысячу опасностей, Пустынный Охотник достиг Великой Пустоши, которая и была краем земли. Никто никогда не возвращался из этих мест, но Охотник поклялся вечным атомным пламенем, бушующим в глазницах Карганира, что не повернёт назад до тех пор, пока не выследит и не истребит нигларха, зверя, которого никто не знал.
И тогда, решительно сжимая в руке лазерное копье, Охотник пришпорил своего злонга и, миновав поваленный каменный столб с древними письменами, устремился в пустыню, из которой не было возврата, и растворился во тьме, разогнать которую были бессильны призрачные луны Когар и Игар.
Охотник не знал — ведь он не мог прочесть письмена на каменном столбе — что Великая Пустошь на языке древнего забытого народа как раз и называется Нигларх.
ПО ТУ СТОРОНУ СНА♦
КЛАРК ЭШТОН СМИТЦВЕТОЧНЫЙ ДЕМОН
CLARK ASHTON SMITH
THE DEMON OF THE FLOWER
1933
В одну из летних ночей, когда Млечный Путь охватывал сапфировый зенит, а ветер уснул в вершинах высоких угрюмых сосен, я лежал и любовался светом далёких звёзд — и до моего слуха, шёпотом неведомых странных миров за пределами созвездия Скорпиона, донеслась эта история.
Не такими, как травы и цветы Земли, безмятежно растущие под светом одинокого солнца, были растения планеты Лофей. Сворачиваясь и разворачиваясь в свете двойных зорь, с ликованием вздымаясь к громадам нефритово-зелёного и оранжево-розовато-рубинового солнц, трепеща и покачиваясь, утопая в роскоши сумерек, в бархатном пологе расточаемых зорями ночей, они укрывали поля коврами взращённых твердью змей, что всечасно танцуют под музыку запредельных сфер.
Многие из них были крошечными и скрытными, пресмыкаясь по земле подобно гадюкам. Иные, напротив, были огромны, словно питоны, вздымаясь в царственных позах навстречу лучам драгоценного света. Одни выпускали два или три стебля, распускавшиеся головами гидр, другие убирали себя кружевными гирляндами листьев, подобными крылам летучих ящеров, вымпелам на волшебных копьях и филактериям неведомых культов. Некоторые, казалось, носили алые гребни драконов; иные видом были подобны языкам чёрного пламени или многоцветным испарениям, химерическими клубами сочащимся из варварийских курильниц; третьи были уснащены мясистыми сетчатыми листьями и усиками, или гигантскими цветами, продырявленными насквозь, словно щиты после лютой сечи. И у каждого из них были припасены отравленные дротики и крючья; и все они были живы, внимательны и беспокойны.
Не было иных владык над Лофеем, кроме них, и вся иная жизнь существовала здесь с их молчаливого дозволения. Люди Лофея подчинялись их неписаным циклам; и даже в самых древних преданиях и мифах не было и намёка на то, что когда-либо всё было иначе И сами растения, и фауна, и человечество Лофея испокон веков преклонялись пред великим и ужасным цветком, носившим имя Вурквэ-ль, в коем, согласно здешним верованиям, явил свою бессмертную аватару присматривающий за Лофеем демон, что был древнее самих солнц-близнецов.
Вурквэлю служило человеческое жречество, избираемое из членов королевской семьи и аристократии Лофея. В самом сердце Лоспара, величайшего из городов экваториального царства, с незапамятных времён взрастал он на вершине высокой пирамиды, чьи траурно-чёрные террасы, приютившие на себе меньшие, но не менее смертоносные растительные формы, угрюмо нависали над городом, подобно висячим садам какого-то потрясающего Вавилона. В центре просторной вершины, в бассейне, прорубленном в платформе из неведомого чёрного минерала, в одиночестве вздымался Вурквэль. Бассейн заполнял перегной, важнейшим компонентом которого был прах королевских мумий.
(Демонический цветок произрастал из луковицы, покрывшейся за бесчисленные века столь плотным и причудливым слоем наростов, что теперь она напоминала каменную урну. Над ней возносился мощный корявый стебель, в прежние времена имевший вид раздвоенной мандрагоры, а ныне сросшийся в чешуйчатый, изборождённый морщинами хвост какого-то мифического морского чудовища. Позеленевшая бронза и античная медь мешались в нём с мертвенно-бледной синевой и пурпуром разлагающейся плоти. Стебель венчала корона жёстких чёрных листьев, испещрённых блистающими отравленной сталью белёсыми пятнами и окаймлённых острыми зубцами, подобно оружию дикарей. С нижней стороны этой растительной короны отходил длинный, извивающийся отросток, такой же чешуйчатый, как и основной стебель, змеящийся вниз и наружу и оканчивающийся огромной стоячей чашей диковинного цветка — словно рука адского нищего, сардонически тянущая плошку за подаянием.
Отвратна и чудовищна была та чаша, которая, если верить преданиям, обновлялась вместе с листьями каждую тысячу лет. У своего основания тлела она угрюмым рубином, местами алела раскалённой драконьей кровью; багрец инфернальных закатов оставлял свои мазки на мясистых налитых соком лепестках; на краях венчика пламенел жаркий желтовато-перламутрово-красный цвет, словно были они облиты ихором саламандры. Тому, кто дерзнёт заглянуть в глубины цветка, открылось бы, что чаша изнутри выстлана могильно-пурпурной чернью, изрыта мириадами пор и изрезана прожилками сернисто-зелёных вен.
Покачиваясь с низким торжественным шелестом в медленном, смертоносном, гипнотическом ритме, властвовал Вурквэль над градом Лocпap и миром Лофей. На нижних ярусах пирамиды сонмы змееподобных растений раскачивались и шелестели в такт этому ритму. И далеко за пределами Лoспара, от полюса до полюса и на всех меридианах планеты, внимали живые цветы царственному ритму Вурквэля.
Беспредельна была сила, с помощью которой это создание властвовало над людьми, коих, за неимением лучшего определения, я буду называть человечеством Лофей. Несть числа легендам, на протяжении многих эонов слагавшихся о Вурквэле, как не было числа и приводимым в них ужасающим подробностям. Каждый год в канун летнего солнцестояния демон принимал чудовищную жертву — протянутая им чаша должна была наполниться кровью жреца или жрицы, избранных из числа его иерофантов. Незадолго до жертвоприношения они чередой проходили перед Вурквэлем, покуда пустая чаша его не переворачивалась, опускаясь подобно дьявольской митре на голову одного из них.
Лунайтай, король земель Лоспара и верховный жрец Вурквэля, первый среди своего народа, был последним, кто осмелился бы восстать против этой нерушимой тирании. Правда, время от времени, то тут, то там поднимались из бездны забвения неясные мифы о некоем первобытном правителе, имевшем дерзость отказать чудовищу в требуемой жертве… и обрёкшем свой народ на истребление в беспощадной войне со змееподобными растениями, которые, повинуясь воле пришедшего в ярость демона, вытащили свои корни из земли и прошлись губительным маршем по городам и весям Лофея, разр