меры их — но мужчины отказываются верить в то, что они равны. Каждый убеждён, что он катит самый тяжёлый из камней. Иногда они, в надежде облегчить свой труд, обмениваются камнями, но, видя ухмылки на лице своих товарищей, понимают, что просчитались, и требуют обратно свои собственные камни.
Трое мужчин катят свои камни через лес. Они верят, что, достигнув дальнего предела леса, они выполнят некую очень важную задачу. Возможно, им наконец будет дозволено отдохнуть. И потому они цепенеют, когда, прямо посреди леса, их взору предстаёт дитя. Точнее, первый мужчина полагает, что пред ними дитя, нагое и испуганно плачущее от вида извивающихся над ним грибных усиков. Второй видит старика с изувеченными ногами, придавленного громадами монолитов. Третий видит неоперившегося птенца, дрожащего и синеющего от холода.
Трое мужчин катят свои камни через лес. Им предстоит принять решение. Должны ли они спасти дитя… или старика… или птенца? Должны ли они спасти его, или же им стоит продолжить безучастно катить свои камни через лес? Тот, кто примерит на себя роль спасителя, должен будет отбросить в сторону свой камень, тем самым потеряв драгоценное время. «Это обман, — хрипит один из мужчин. — Я не знаю, в чём он заключается, но точно знаю — это обман Не будем задерживаться рядом с ним и двинемся дальше». Так они и поступают. Они не обращают внимания на стоны и плач, и поздравляют друг друга с тем, что смогли прозреть хитрость неведанного зверя, сокрывшегося за маской невинности.
Трое мужчин катят свои камни через лес. Их слуха достигает заунывный свист, доносящийся издалека — и становящийся всё ближе. То голос ветра. Трое мужчин отброшены назад, на все те мили, что были пройдены ими. Они расшибаются о камни и деревья; они низринуты в грязь. Но это ещё не конец. Проходит время, и их раны постепенно затягиваются, а кости вновь срастаются. Когда они, наконец, вновь могут стоять на ногах, их взору, мучительно-медленно, являются три больших камня. Их умы всё ещё пребывают в беспорядке, но они знают, что нужно делать. Они должны начать всё заново.
Трое мужчин катят свои камни через лес. Они истощены. Они истерзаны болью, и им предстоит долгий путь. И вновь они видят дитя… или старика… или птенца, что в одиночестве плачет в лесу. «Это обман, — говорит один из мужчин. — Я не понимаю, откуда мне это известно, но я точно знаю: если мы не поможем ему, нас ожидает расплата».
Трое мужчин катят свои камни через лес. Трое мужчин катят свои камни, но они делают остановку, чтобы помочь. Едва их руки отрываются от поверхности камней, они слышат далёкий заунывный свист ветра, приближающийся к ним.
Трое мужчин катят свои камни через лес.
СТЕФАН ГРАБИНСКИЙЧАД
STEFAN GRABINSKI
CZAD
1913
С оврагов полетели новые табуны ветровых посвистов и, пролетев над заснеженными полями, ударили челом в белые сугробы. Согнанный с мягкой постели снег сворачивался в причудливые сплетения, бездонные воронки, хлещущие плети и в каком-то безумном вихре рассыпался белой сыпучей пылью.
Наступал ранний зимний вечер.
Ослепительная белизна метели наливалась синеватым цветом, перламутровый блеск на горизонте переходил в хмурый сумрак. Снег сыпал без остановки. Большие лохматые космы появлялись откуда-то сверху совсем бесшумно и стелились пластами по земле. Подрастали на глазах стога сена, натягивая на себя огромные широкополые снежные шапки, и куда не кинешь взгляд, торчали похожие на скалы снежные заносы
Постепенно ветер успокоился и, сложив свои усталые крылья, подался завывать куда-то в чащу. Пейзаж медленно обретал более чёткие очертания, проявляясь на вечернем морозе.
Ожарский упорно брёл по большаку. Одетый в тяжёлый кожух, в грубых сапогах до колен, увешанный измерительными приборами, молодой инженер одолевал снежные завалы, преграждавшие ему путь. Два часа назад, отбившись от группы товарищей, ослеплённый метелью, он заблудился в поле и после бесполезных блужданий окольными путями в конце концов пошёл наугад, пока не выбрался на какую-то дорогу. Теперь, увидев, с какой скоростью падают сумерки, он напряг все свои силы, чтобы добраться до человеческого жилья, пока не наступила сплошная тьма.
Но вдоль дороги тянулась бесконечная пустыня, в которой не на чем было остановить взгляд — не видать ни хижины, ни покинутой кузницы. Его охватило досадное ощущение одиночества. На минуту он стащил пропотевшую меховую шапку и, вытерев её изнутри платком, втянул уставшей грудью воздух.
Он двинулся дальше. Дорога медленно меняла направление и, изогнувшись широкой дугой, начала спускаться в долину, к западу от него. Инженер преодолел изгиб и, минуя обрыв, ускоренным шагом начал спускаться в долину. Вдруг, пристально оглядевшись вокруг, он не удержался от непроизвольного вскрика. Справа, во мгле неярко блеснул свет. Неподалёку было жилье. Ожарский прибавил ходу и через четверть часа оказался перед старой, занесённой снегом хатой, подле которой не было никаких пристроек.
Вокруг на весь окоём ни следа хоть какого-то села или хутора, только пара вихрей, точно спущенные с поводка псы, завывали и скулили окрест.
Инженер забарабанил кулаком в темную дверь. Она тотчас открылась. На пороге едва освещённых сеней стоял крепкий седой старик, приветствуя его странной улыбкой. На просьбу о ночлеге он приветливо кивнул головой и, оценивая взглядом крепко сбитую фигуру молодого человека, сказал мягким, почти ласковым голосом:
— Будет, как же, будет где положить ясную головку. Ещё и на ужин не поскуплюсь, а как же, накормлю ясного пана и напою, а как же — напою. Заходите в дом, вот сюда, да, в тепло.
И мягким родительским движением обнял гостя за пояс и повёл к двери комнаты.
Ожарскому это движение показалось дерзким, и он охотно бы сбросил руку старика, но она держала его крепко, и, когда уже он, преодолевая внутреннее сопротивление, переступал высокий порог, то споткнулся и чуть не упал, если бы не поспешная помощь хозяина, который подхватил его, как ребёнка, на руки и без малейшего усилия занёс в дом. Здесь, опустив инженера на пол, он сказал каким-то другим голосом:
— Ну, и как вам гулялось на ветру? Вы же лёгонький, как пёрышко…
Ожарский остолбенело посмотрел на человека, для которого он показался пёрышком, и вместе с удивлением почувствовал ещё и отвращение к этой назойливой вежливости, к льстивой улыбке, словно бы навеки запечатавшей уста хозяина. Теперь, в свете закопченной лампы, свисающей на шнуре с грязного потолка, он мог подробно его рассмотреть. Хозяину было лет семьдесят, но худое сложение, ровная осанка и только что продемонстрированная им сила, противоречили столь преклонному возрасту. Лицо большое, покрытое бородавками, буйные обвисшие подковой седые усы и такие же седые длинные волосы. Глаза были особенные — чёрные, с демоническим блеском дикого страстного огня, производившего на Ожарского поистине магнетическое влияние.
Хозяин тем временем занялся ужином. Снял с полки шинку, буханку хлеба, достал из буфета графин с водкой и поставил на стол перед гостем.
— Кушайте, пожалуйста. Чувствуйте себя как дома, сейчас принесу борща.
Панибратски похлопав гостя по колену, он вышел в кладовую.
Ужиная, Ожарский осматривался в хате. Она была низкая, квадратная, с пыльным потолком. В одном углу у окна стояла скамья, а напротив что-то вроде стойки с бочонком пива. Повсюду висела густая с серебряными бликами паутина.
— Душегубка, — процедил он сквозь зубы.
В печи клокотало пламя, а в устье под четырёхугольной заслонкой дотлевали угли, и это тихое тление жара сливалось с бурчанием закипевшего на плите кушанья в какую-то таинственную полусонную беседу, в приглушённые шёпоты душного жилья на фоне воющей за стенами пурги.
Скрипнула дверь кладовой и, вопреки ожиданиям Ожарского, к печи подскочила невысокая, крепко сбитая девка. Она отставила в сторону большую кастрюлю и, наклонив её, налила в глубокую глиняную миску густого наваристого борща.
Девушка молча поставила перед Ожарским ароматное варево, ягорой рукой подавая ему добытую из ящика цинковую ложку. При этом она так близко наклонилась над ним, что задела его щёку грудями, словно нехотя выпадающими из свободной рубашки. Инженер почувствовал, как по спине пробежали мурашки. Груди были молодыми и полными.
Девушка села на скамье рядом и уставилась на гостя большими голубыми, немного слезящимися глазами. Выглядела она лет на двадцать. Золотисто-рыжие буйные волосы спускались на плечи двумя грубыми косами. Круглое лицо портил длинный рубец от середины лба через левую бровь. Пухлые груди цвета светло-жёлтого мрамора были покрыты лёгким золотистым пушком. На правой груди виднелась родинка в форме маленькой подковки.
Девушка ему нравилась. Он полез к её груди и погладил. Не защищалась.
— Как зовут?
— Мокрина.
— Красивое имя. Тот, что там — твой отец? — он указал рукой на кладовую, где недавно исчез старик.
Девушка загадочно улыбнулась.
— Что за «тот, что там»? Там сейчас нет никого.
— Э, не выкручивайся. Ты его дочь или любовница?
— Ни то, ни другое, — рассмеялась она простым, вольным смехом.
— А кто же ты — служанка?
Она высокомерно нахмурилась.
— Ничего себе, выдумал. Я тут сама себе хозяйка.
Ожарский удивился.
— Он твой муж?
Мокрина снова рассмеялась.
— Не угадал, ничья я не жена.
— Но спишь с ним, да? Старый, зато хваткий? Трёх таких, как я, заткнул бы за пояс. А в глазах искры летают.
— Слишком ты любопытный. Нет, ложиться с ним я не ложусь. Как же это? Ведь я родом из него… — он замешкалась при этих словах, подбирая нужные. И вдруг, словно пытаясь избежать его смелых рук, вывернулась и пропала в кладовке.
«Странная девушка» — подумал Ожарский.
Он выпил пятый стаканчик водки и, удобно развалившись на скамье, расслабился. Тепло разогретой хаты, усталость после долгого путешествия и горячий напиток навеяли сонливость. Он бы так и заснул, если бы не вернулся старик. Хозяин принёс под мышкой две бутылки и наполнил стаканы для гостя и для себя.