Дальнейшее виделось смутно. Будто в каком-то жутком гипнотическом сне.
Чувство глубокой вдавливающей пустоты. А потом ни чувств, ни импульсов, ни мыслей.
Кабинет. Пётр отчётливо видел его хозяина. Тот сидел в кресле, окружённый пламенем восковых свечей, древние фолианты расставлены в виде высоких массивных колонн. Здесь обитало нечто, что жило на протяжении многих тысяч веков.
В какой-то момент парень вспомнил, что когда-то уже бывал здесь. Вот только в каком качестве? Визитёра ли, пленника? Во многом последнее предопределяло уже сложившееся ощущение деструктивного беспокойства.
— Ближе, Пётр, подойди ко мне ближе, — медленный скрипучий голос. Старческий.
Точилов сделал всего один робкий шаг, и в тусклом мерцающем свете свечного пламени ему показалось, что он видит истинный облик хозяина.
— Где я? Что это за место? — говорить удавалось с трудом, воздух будто загустел, и теперь, открывая рот, Пётр чувствовал, как некие невидимые частицы оседали во рту, на языке, делая его тяжёлым, будто цементным.
— Вопросы, свойственные королям, — прокомментировал хозяин. Его иссохшая рука, что все это время неподвижно лежала на высоком подлокотнике, шевельнулась, от желтоватой пергаментной кожи едва заметно поднялись в воздух похожие на буквы частицы. — Но ты, мой друг, задаёшь их, как раб. Твой путь ещё неведом, он в самом начале. Ты ступаешь на начало спирали, уходишь все дальше вниз, чтобы проверить, насколько глубже… насколько дальше ты сможешь пройти и не потерять старую оболочку. Подойди ближе, Пётр. Узнай, что я хочу тебе сказать, узнай, что хочу тебе показать.
Делая ещё один шаг, Точилов увидел ветхий покров, возложенный на голову старика. Тот по-прежнему сидел без движенья, и только его голос заставлял верить, что все, что с ним происходит, настоящее, без доли какой-либо фальши.
— Узнай, Пётр, и ты увидишь, на что способен, когда решишься пойти дальше, чтобы изучить, — голова чуть шевелилась в такт движения скрытых тонких губ.
И в самом деле, трактат Тоберса Майера в столь подробном и тщательном анализе являл собой величие возложенного на человека бессмертия. Явления столь спорного и столь безумного, желанного, что изучение самой его сути могло привести к божественной близости. Уже тогда, в самом начале чтения Пётр не мог заметить движения и превращения живых организмов из примитивных в совершенные и обратно. Это и был цикл. Цикл, по которому можно проследить саму суть бессмертия.
Молодой человек сорвал с головы хозяина ветхий покров. Остолбенев от охватившего его ужаса, отшатнулся, зацепился спиной о стоящую позади книжную колонну, но та устояла.
Лицо хозяина искажала лукавая гримаса, по жёлтой пергаментной коже ползли отвратительные чёрные улитки. Старик сорвал одну из улиток, поднёс к лицу Петра.
— Одна из главных особенностей моего самого первого ученика: любопытство. И вот что с ним стало! Все они — мои доверчивые дети! Хочешь знать суть? Я тебе скажу. Она здесь! Вся суть! Внешняя оболочка имеет коварное свойство увядать, но кто, если не они, сдерживают мою старость? Не дают ей расползтись! Держат в строгой связке! — старик обвёл крючковатым пальцем собственное лицо. — Боишься? — раздался скрипучий смех, достаточно громкий. — Не бойся, Пётр, секрет бессмертия совсем рядом, просто дай мне руку, и я открою его тебе!..
ИЛЬЯ СОКОЛОВПОЛАЯ ЛУНА
Твои шаги преследуют меня…
Сейчас всё ещё лето.
Луна — как обручальное кольцо. Как дуло пистолета.
Круг черноты внутри. Глазница пустоты.
Выходим мы на омертвелый пляж, а море выглядит зеркальною пустыней.
И на песке твои шаги теряют звук.
Мы смотрим в волны тёмные, нам даже кажется, что море оживёт — из глубины на сушу выйдет монстр, похожий на кошмар из отражений…
Но воды этой ночью тихи.
Этой ночью мы видим город опустевшим.
Твои шаги преследуют меня — этой ночью…
Заходим в старый дом, а он огромен: сотни комнат.
Главный коридор такой длины, что, когда ты уходишь в один его конец, а я пою «Nightmare» в другом — меня не слышишь, только шёпот.
Ты возвращаешься и объясняешь: почти весь звук уходит в комнаты на этаже.
Старый отель — все номера для нас открыты, выбирай любой.
Но ты не хочешь: слишком скучно.
Уже на улице твои шаги опять преследуют меня…
Внезапно зал открытого кафе.
Садимся на террасе, столик в центре. Вокруг лишь темнота кружится на ветру.
Во взгляде взгляд. Тепло истает отраженьем…
И напряжение растёт как звук на гранях тишины.
Я предлагаю всё закончить.
Но ты не хочешь: слишком всё легко.
Тогда пройдёмся через парк…
Деревья в темноте — печальные изгибы. Шептанье ветра. Снова тишина.
Ты смотришь в небо — полая луна. Нездешний свет лежит на островках полян.
Сорвёшь цветок — он тут же потеряет цвет.
Но ароматом хоть немножко будешь пьян…
Парк падает во тьму за нами.
Пустынный город здесь как будто бы влезает на холмы. Ступени-улицы. Идём под сумрачными облаками…
Все выходы, прощанья и потери — всего лишь двери мимо нас…
Мои шаги, конечно же, твои.
А город умер. Навсегда.
Тьма рассыпается под фонарями…
И здесь любой свободен путь. Для нас.
Сейчас всё ещё лето…
СЕРГЕЙ КАПРАРЬМУЗА
Наверняка каждым из нас владеет некая навязчивая идея, схожая по сути с мечтой, либо же с намеченной целью. Постепенно, приобретая с годами опыт и познавая окружающую нас действительность, мы, при удачном стечении обстоятельств, всё явственнее осознаем эту идею — она становится двигателем нашего существования. Конечно, есть несчастные, что всю свою жизнь прозябают в праздности и недвижности, не вдохновлённые хотя бы одним страстным порывом. Но я не хотел становиться таким. Я видел свою судьбу в том, чтобы стать писателем.
Я до сих пор хорошо помню случай, когда впервые в сердце запела неистовая мечта, подарившая мне новую жизнь, отняв, однако, благословенный покой. Мне было десять — мы с родителями шли за покупками на рынок, и я тогда увидел только что открывшийся книжный магазин; он расположился в нескольких минутах ходьбы от моего дома. С детства я отличался кротким и уравновешенным нравом, но в тот момент глаза зажглись неистовым огнём любопытства. Я остановился как вкопанный — настолько неожиданно для своих родителей, что они поначалу ничего не заметили и продолжили неспешно брести по тротуару. Витрины книжного магазина звали меня чарующими голосами, которые могли принадлежать только существам из иных миров, созданных невинным детским воображением. Аккуратные книжные полки обещали поведать самые интересные истории на свете, нужно было лишь войти в книжный зал и протянуть руки к неисчислимому множеству ярких, больших и малых, загадочно притягательных книг. Родители, наконец, заметили, что меня нет, обернулись и с облегчением убедились в том, что я не потерялся. Увидев мою внезапную увлечённость, они решили зайти в магазин, чему я несказанно обрадовался.
С того дня мне открылся мой путь. Не давало покоя то, что я не знал, как сделаться хорошим писателем. С годами беспокойство выросло до невероятных размеров, превращаясь в необоримый неотвратимый страх. Я начал замечать за собой приступы самоуничижения, когда, написав в очередной раз не очень хороший рассказ, я рвал на куски рукопись и называл себя бездарностью. Ненависть к самому себе превратила меня в изгоя — я ни с кем не мог поладить. Никто не хотел водить дружбу с человеком, одержимым всепоглощающей идеей быть знаменитым автором повестей и романов. Родителей тоже перестала радовать моя фанатичная преданность писательскому ремеслу. Когда я был ребёнком, всё это казалось им лишь забавой юного мальчика, которая выглядела, по их мнению, очаровательно милой. Но теперь, когда я из мальчика превратился в молодого человека, и наступило время принятия важных жизненных решений, они боялись, что я проживу в нищете. Мать не верила, что писательством можно прилично заработать, а постоянные наставления отца всё более напоминали суровые требования. В конце концов, утратив взаимопонимание с родными, я уехал в другой город в надежде начать новую жизнь.
Одиночество усугубляло мои страдания, и я пристрастился к самым пагубным привычкам, которые свойственны человеку. Деньги не задерживались у меня надолго — я тратил их на выпивку, лёгкие наркотики и, не стану отрицать, продажных женщин. Сам не заметил, как встал на путь саморазрушения: он с каждым днём становился всё слаще. Вечерами, в каком-нибудь зловонном и низкопробном заведении, я с презренным самодовольством называл себя проклятым поэтом, прожигающим жизнь подобно Бодлеру и Верлену. А по утрам просыпался опустошённым, исполненным головной боли и невыносимого страдания. В такие моменты внутри не оставалось сил плакать, способность чувствовать была начисто выветрена моими деструктивными наклонностями.
Книжные магазины служили ещё одним разрушающим фактором в моей жизни, ведь в них каждый месяц появлялись книги тех, кто оказался успешнее меня. Во мне бесновалась чёрная зависть, когда я смотрел на новенькие яркие обложки, на самодовольные лица удачливых писателей, чьё творчество любили и почитали. Я хотел быть как они, хотел стать частью литературы нового времени и возобновлял попытки написать стоящее произведение, но не мог отказаться от разгульной и порочной жизни.
Но в тот день, когда моя ненависть к себе была особенно сильна, а мысль о самоубийстве — желанна как никогда прежде, появилась девушка, которая спасла меня от окончательного грехопадения. Её звали Настя. Наверное, небесные ангелы все-таки сжалились надо мной, раз послали существо, принявшее меня полностью таким, каким я был. Это внезапное счастье было подобно глотку свежего воздуха в мрачных глубинах величественной пустоты, где я пребывал долгие годы. Я не мог даже надеяться, что столь чистое создание полюбит мой выжженный дотла мир, где в самом его сердце