Да, я был болен. Теперь я часто прихожу к выводу, что это мой бред, мои видения. Так становиться легче. Но едва обломки памяти сходятся воедино, в одну пугающе реальную картину — моя иллюзия пропадает, точно утренний туман. И мне становится больно. И страшно. Невыносимо.
Сколько я провёл без памяти, в окружении костей и позолоченных доспехов?
Я спрашиваю: «Где я? Что со мной? Как я здесь очутился?» Но прошлое приходит… от начала до конца. Яркими картинами, разделёнными мраком.
И я вспоминаю…
Тогда, давно, я был болен — горы впитали мою душу. Я был одержим. Одержим жаждой золота. Мне всюду мерещились слитки, золотой песок, сияющие самородки. Во всём виделись знаки, указывающие путь. Нервы были на пределе. Душевные силы покидали с каждым часом. Я стал раздражительным, вспыльчивым. Я злился без всякой причины. Сон был тревожным. А во сне всё одно — золото, золото, золото…
Сны. Я в них поверил… Но каждое утро силился и не мог их вспомнить.
Но в эту ночь он пришёл… мой сон. Это было в новолуние. Ветер бил в брезентовые бока палатки, на которых прыгали тени, рождённые близким костром. Я долго ворочался с боку на бок, пытаясь одолеть тревогу. Глаза слипались, но скачущие мысли не давали расслабиться. А тут, казалось, ветер прорвался через брезент и увлёк меня за собой. Я ощутил, что прежняя тяжесть — как физическая, так и душевная — растворились в потоках воздуха. Я ничего не видел, пока не очутился на лавовом поле, изрытом бороздами. Я слышал выстрелы и взрывы за горным хребтом, что встал по левую руку. Канонада напугала. Я боялся войны, боялся того, что если фронт дойдёт сюда, мне придётся бежать и навсегда забыть о сокровищах. Но это — лишь взрывы. Вспышек не было. Я успокоился. Над лавовым полем стояла ночь, а чёрное небо казалось плотным куполом, усеянным яркими звёздами.
Моё внимание привлекла луна, похожая на серебряное зеркало. Она испускала бледное сияние. В нём отражались какие-то неясные фигуры.
И вот одна из них стала увеличиваться в размерах; черты проступили резко — я узнал её. Тыкым. Он был наг. Его худое тело казалось покрытым шерстью, через которую просматривались рубцы, которых я не видел в реальности. Голова поднята к небу. Раскосые глаза прикрыты. Руки безвольно опущены.
Он стал покрываться золотом, точно на голову ему лили золотую краску. Началось с прямых волос, из чёрных ставших жёлтыми. И ниже — заблестел золотом лоб и узкие прорези глаз. Дальше — перекинулось на сломанный нос, тонкие губы и шею. Ниже — на плечи и грудь…
Мне стало противно. Фигура треснула и рассыпалась, как каменный идол. Раскрошилась луна, а вслед за ней и лавовое поле. Вновь ветер подхватил меня и понёс дальше.
Я опустился у подножья странной горы. Гора — гладкая и ровная. Она выделялась невероятно правильной формой и больше всего походила на идеальный конус. Но, между тем, это была настоящая гора. На вершине искрился снег.
Но было ещё кое-что… Она светилась. Свет шёл изнутри, из самого камня, разгораясь всё ярче и ярче. Он манил… Он очаровывал, проникал в самое сердце. Это был свет моих грёз — свет золота…
Я вздрогнул и проснулся. Я был взбешён внезапным пробуждением, и, в то же время, находился под впечатлением.
Не может быть! Это место должно существовать. Там все замкнётся, в этой горе. В ней — вся моя жизнь. Я должен её достичь. Должен её отыскать!
Я чувствовал в этом жизненную необходимость… как и в том, что придётся вернуться назад.
Я выскочил на свежий воздух. Была ещё ночь. Меня окатило её холодом, по спине пробежала дрожь.
Тыкым спал, обхватив винтовку руками. Он сидел, опёршись спиной о брезент, и почти завалился на бок. Голова свесилась на грудь. От костра остались одни головешки.
Я пнул Тыкыма в бок. Несильно… но вышло иначе.
Тыкым дёрнулся и непонимающе уставился на меня раскосыми глазами. Мне стало стыдно от его взгляда, но я лишь крепче сжал зубы.
— Вставай. Утро проспишь.
Отчего же волки нас ещё не съели?
Если бы я не встретил этого худого Старика с узким лицом и спиной, прямой как палка… Моя пустая голова, точно губка, впитала все его таинственные истории. Я заболел ими — вот откуда моя болезнь. Такое бывает, когда слушаешь чьи-то рассказы, сидя ночью у костра, и хочется вырваться из скучной трясины реальности. Только Старик был сильнее. Он умел зажечь в человеке огонь.
Старик… Как странно, что я не помню его имени. Для меня он остался безымянным Стариком. Тощим, седым, в больших круглых очках…
Теперь мы возвращались к нему — две грязные фигуры на фоне унылых холмов. На спинах мы тащили рюкзаки, тяжёлые кирки и небольшие острые лопаты. Ружья болтались на ремнях, перекинутых через плечи. Приклады хлопали по ляжкам, а стальные дула смотрели в небо, в глубокую синюю бездну.
Кое-где виднелись большие прогалины каменистой почвы. С холмов стекали ручьи, скапливаясь в мутные лужи. Слежавшийся снег хрустел под ногами.
Мы вернулись к Старику за одиннадцать дней — это быстрее, нежели тот путь, что был проделан в обратном направлении. Незачем было разрывать холмы, хоть чем-то напоминающие курганы. Незачем было долбить лёд, обливаясь потом. Мы шли по изведанной тропе.
Я плохо помню тот отрезок — вероятно, он был очередным провалом в моей памяти. Но я помню, как однажды утром с юга пришёл туман. Сырая мгла мешала зрению, скрыла собой очертания предметов. Но к полдню солнце разогнало его, и я увидел, что мы пришли.
Старик был перед нами. Впереди возвышался большой холм с еле заметным крестом на вершине.
Каменная пирамидка, под которой он стоял, слегка развалилась, но сам крест также ровен, как и прежде. Толстые стёкла очков, лежащие рядом, отражали лучи солнца. От вида их, меня одолели воспоминанья. Безрадостные. Скорбные.
Своей смертью Старик предал меня. Он умер как-то неожиданно, случайно — поранил ногу, неизвестно чем, неизвестно как. Затем нога стала опухать — вероятно, грязь попала в рану. Старик не подавал вида, а может, просто не замечал в бреду своих идей. Он хромал — это было. Но, мало ли, что с ним могло случиться?
В один «прекрасный» день он упал, как подкошенный..
Была зима, и белой пеной сыпал снег. Старик лежал в снегу: худой и длинный. Когда я наклонился, то ощутил, как от него исходит жар. Морщинистое лицо налилось кровью, стало красным, как помидор. Его начал бить озноб.
Я был в ужасе.
Мы обернули Старика в одеяла и наши тёплые куртки. Мы разожгли вокруг три мощных костра. Растирали его спиртом, брызгали водой в лицо, но мук одолеть не смогли. Он умер, не протянув и полного дня…
Это был кошмар. Тыкым метался вокруг тела, хлеща воздух руками. Выкриками он отгонял духов смерти. Вся какофония, издаваемая им, тонула в снежной завесе, и лишь затем отозвалась где-то далеко протяжным волчьим воем.
Всё время я был около Старика, припав к нему ухом, пытался расслышать, разобрать слова, шевеленье губ. Он должен был что-то сказать… Но он молчал.
Я надеялся и слушал, и слушал… Пока не понял, что Старик мёртв.
Он предал меня, тощая бестия! Он бросил меня! Предал!!!
В глазах потемнело. В гневе мир стал чёрным и злым. Должно быть, я проклял Старика, громко и не один раз.
Затем я убежал и долго бродил неведомо где, заметаемый снегом… Мне хотелось накинуться с кулаками на какую-нибудь скалу, чтоб костяшки разбились в кровь. Я возненавидел тот день, когда твёрдо решил отправиться с ним в Зону Тишины, в это опасное, безлюдное место. Я не замечал, как течёт время, как меня заносит снегом, а ноги уносят меня прочь, всё дальше и дальше. Но спустилась ночь, и жуткий мороз заставил опомниться — искать путь к костру.
Лишь каким-то чудом я добрался до места. Но Старика уже не было.
Пока я бродил чёрт знает где, Тыкым выдолбил в земле неглубокую яму на вершине холма. Он окурил это место дымом, очистил заклинаниями, укрыл тело усопшего пирамидкой из камней, что смог найти под снегом.
У этой пирамидки я и простоял на коленях всю ночь, горько рыдая и кусая руки. А утром, когда снег перестал падать, разыскал заледеневшее дерево и из веток его соорудил крест.
Забрать бы назад те проклятья! Слова не вернешь, и оттого хочется разорвать себе грудь руками… Может быть, это поможет…
Тыкым, по обыкновению, что-то бормочет, но я не слушаю… Впрочем, ему это и не нужно. Наверное, рассказывает о местных зверях. О том, какие они сильные, злые. «О! — говорит он. — Какие тут лоси! Большие и свирепые. А рога! На них, как на лавке, могут рассесться трое мужчин. О, какие тут волки! Жадные, хитрые демоны, а глаза горят как угли. А уж медведи! — говорит он. — Огромные, как твоя скала. Клыки — что твой нож». Но я не слушаю, и слова пролетают мимо. Теперь я знаю, что нужно делать — у меня есть мой сон…
Старик… ты не смог указать мне дорогу. Теперь ты разлагаешься здесь, проклятый и оплаканный мною в один день. Но я знаю, в каком направлении вести поиски. Теперь у меня есть сон. Я пойду по нему, как по карте. Пойду вперёд, к своим сокровищам…
Мы в Зоне Тишины. Место это безлюдное и обильное настолько, что не хватит и жизни обойти всю её пешком. Это огромная площадь земли, покрытая мшистыми валунами, напоминающими древние истуканы. Земля, изуродованная оврагами и голыми холмами, у подножий которых растёт чахлая трава и лишь кое-где одиноко стоят кривые, изуродованные ели, закрученные спиралью. Среди холмов вырастают обтёсанные ветром монолиты — будто титанические пальцы, указующие ввысь.
Кроме нас здесь нет людей. Ни одного следа от горизонта до горизонта. Зона Тишины — табу для местных племён. Ни один охотник, ни один оленевод не может проникнуть сюда из-за суеверного страха, впитанного с молоком матери. Они верят, что вся эта местность — проекция мира. Каждая былинка, каждый камень имеют здесь особый сакральный смысл и отображают все, что существует на Земле. Одна упавшая с ели иголка может решить участь мира, превратить в ничто расы и народы. И потому это место запретное, «Тихое».