огнулся второй сустав, то кисть, больше похожая на лапу хищной птицы, оказалась возле моего лица. Длинные тонкие пальцы о шести суставах заканчивались чёрными острыми когтями.
Больше я не мешкал и, перепрыгнув через спинку сиденья передо мной, подбежал к женщине в шляпке с чёрной вуалью. Никто из пассажиров по-прежнему не реагировал на происходящее. Казалось, что все стеснялись оказаться свидетелями пугающих событий, и потому продолжали смотреть в окна. Я, шурша листьями, добежал до начала вагона и постучал в запертую дверь кабины. Мне никто не открыл, трамвай по-прежнему ехал через туннель из вековых сосен. В конце вагона сидела старуха и улыбалась, ее конечности вновь втянулись под лохмотья. Мужчина в армейской шинели отвлёкся от пейзажа за окном, и мы встретились взглядами. Суровые карие глаза показались мне знакомыми. Я отвернулся от испытывающего взгляда и заметил, что оказался в центре внимания. Все пассажиры смотрели на меня с удивлением и негодованием.
— Не буди лихо, пока тихо.
На это раз я не мог точно определить, произнесла ли старуха эти слова, или они звучали лишь в моей голове — ведь никто не обратил на неё внимания. Тогда я занял сиденье в начале вагона, как можно дальше от отвратительной старухи. Теперь я оказался напротив пожилой женщины в чёрном платке. Она смотрела на меня и одобрительно улыбалась, словно поддерживая мои действия. Может, и она видела всё, что здесь происходит, но боялась как-то отреагировать. Старик, теперь сидевший за мной, тоже улыбнулся беззубым ртом. Они, казалось, понимали, что происходит, но не могли ничего изменить, а только поддерживали меня. Но взгляды и улыбки были снисходительны, так старшие поддерживают детей в их бессмысленных попытках сделать то, что им не под силу.
За окнами трамвая посветлело, мы выехали из леса, и здесь ночь ещё не окончательно воцарилась над лугами и болотами. Трамвай остановился, так и не доехав до города. Вокруг только болотистые пустоши и холмы с редкими деревьями, что тянулись в серое небо, словно руки скелетов. Я обернулся, чтоб увидеть реакцию пассажиров на непредвиденную остановку, и заметил, что старухи уже нет в вагоне. Сквозь заднее окно трамвая по-прежнему видна высокая стена вековых сосен. Мужчина в шинели и женщина в шляпке с вуалью прошли мимо меня, в их глаза читалась обречённость — так приговорённые к смертной казни идут на эшафот.
И в этот миг я узнал их. Я видел эти лица на портрете в родительском доме. Когда они вышли на улицу, я осознал, кто они, и пошёл за ними. Старик и старуха остались в вагоне, смотрели в окно, и беззвучно смеялись мне в след.
Мужчина и женщина, похожие на моих родителей в молодости, какими я, видел их на картине в гостиной отчего дома, пошли через болото. На том берегу, на холме, я заметил лачугу под сухим дубом. На раскидистых ветвях дерева сидели два чёрных ворона и наблюдали за людьми. Карканье птиц напоминало злорадных смех. Остановившись на полпути, я стал свидетелем разыгравшейся драмы. Из ветхого маленького дома вышла та самая старуха, что раньше сидела в конце вагона трамвая. Словно призраки, из ниоткуда, полукругом, возникло около десяти человек.
— Ведьма! Это ты прокляла нашего сына! — взревел офицер.
— За что ты убила ребёнка? — рыдая, спросила его жена. Люди со страхом и ненавистью смотрели на старуху.
— Не буди лихо, пока тихо, — сказала она.
— Ты ещё нам возражать будешь, ведьма? — офицер выхватил шпагу из ножен.
— Ведьма! — выкрикнул кто-то из толпы.
И повисшую тишину, словно перед бурей, разрушил плач ребёнка, донёсшийся из лачуги.
— Не пущу! — сказала старуха и закрыла собой вход.
— Ведьма украла ребёнка! — донеся голос из толпы, которая постепенно смыкалась, создавая сцену для главных действующих лиц: женщины в траурном платье с чёрной вуалью, офицера и старухи.
— Уйди с пути, ведьма!
— Там наш мальчик я узнала его по голосу! Мы не хоронили сына, эго ее колдовство! — рыдала женщина.
— Прочь! — воскликнул офицер, но хозяйка лачуги не сдвинулась с места. Тогда он проткнул ее тело шпагой, и старуха упала на землю. Мимо неё проскочила госпожа в чёрном и вернулась из лачуги с годовалым мальчиком в руках.
— Это наш сын.
Собравшиеся не понимали, что происходит. Ведь три дня назад сын господ умер от тяжёлой болезни. Но они готовы были поверить в чудо.
— Это мой ребёнок, — прошептала старуха и вцепилась в платье госпожи.
— Пошла прочь, ведьма! — ударил ногой офицер стоящую на коленях старуху. Она скаталась с холма.
— Смерть ведьме! — доносилось из толпы. И два десятка ног начали пинать дряхлое тело в тёмном тряпье, затем сбросив его в трясину.
В ужасе от увиденной сцены я побежал к трамваю. Стариков в нем уже не было, только офицер и дама в траурное платье. Когда я подошёл к ним, то увидел, что они — лишь чучела, набитые соломой. Сам трамвай оказался ветхим: прогнивший пол и потолок испещряли дыры, всюду паутина, листья и ржавчина, стекла разбиты. Вне себя от происходящего, я выскочил прочь, в густой вечерний туман, что опустился на болото. Заглянул в кабину, но и там никого, лишь на сиденье машиниста плотный клубок уснувших гадюк. Ржавые рельсы обрывались в нескольких шагах перед трамваем. Деревянные столбы склонились вдоль дороги, подметая землю оборванными проводами.
Нет больше дороги вперёд, и назад уже не вернуться мне. Всё сгнило, истлело от серости дней. Лишь тропа между топи к старой лачуге, по которой давно не ступала нога человека. Я всегда был никем в напыщенном обществе, где для меня не находилось места. Оторванный от своего дома ребёнок наконец-то вернулся. С рождения знакомый запах болот — вот мой настоящий дом, всё это время дожидавшийся меня. Вороны на ветвях разразились приветственным карканьем. Из затхлой темноты хижины вышла старуха, закутанная в тряпье. Бледное лицо, столь знакомое, запечатлённое в памяти с детства, проведённого в хижине в тени леса. Оно преследовало меня всю жизнь, в отражениях на стёклах и мимолётных видениях. Я всегда знал, что она не оставила меня одного, и все годы я провёл под чутким присмотром.
— Ты вернулся домой, — прошамкала женщина, словно рот ее заполнял болотный ил.
— Да. Я наконец-то дома. Мама…
СТАНИСЛАВ КУРАШЕВНАЧАЛО ВОСПОМИНАНИЙ О ЧЕБУРАНЕ
Станислав Курашев — поэт, писатель и музыкант из Екатеринбурга. Участник рок-группы «Синдром Бетелыейзе», написавший музыку и тексты для множества песен. Участник аудиопроекта «Голоса в голове», начитавший для него несколько аудиокниг. Как автор прозы сотрудничал с несколькими журналами, особенно часто с московским журналом «Опустошитель». Выпивал, лечился от алкоголизма, получил диагноз МДП, любил русский рок (и не только), посещал Лондон… У него было две жены (в разные времена) и две собаки (к концу жизни). Кого он любил больше — неясно…
16 января 2016 года, в возрасте сорока лет, Станислав умер в больнице с диагнозом «пневмония». После себя он оставил огромное творческое наследие. В нашу редакцию попал небольшой цикл химерной прозы Станислава и, начиная с текущего номера, мы начинаем его публикацию.
Впервые я увидел Чебурана в начале декабря.
Было около одиннадцати вечера, мне хотелось осмотреть несколько новостроек на той стороне реки — у себя дома, в своём районе, я уже примелькался, — и я решил оставить его на пару месяцев в покое, так как я — потомственный рабочий, сборщик меди, специализирующийся, в основном, на лифтах.
Я шёл пешком, особенно никуда не торопясь. Недавно перестал падать снег, а снег — это вечная юность, не кончающееся детство, то чёрное, грязное — это уже не снег, лёд становится водой, а снег вот этой мерзкой грязью.
Мне было немного грустно — люди моей профессии, как ни странно, вообще склонны к меланхолии пополам с алкоголизмом. Уж не знаю, почему — может быть, от того, что меня, по большому счёту, никто и нигде не ждёт, и в моей пустой квартире, если я не вернусь туда сегодня, никто не будет бодрствовать всю ночь, смотреть в окно…
А может, от всего этого мерзопакостно-фантастически красивого декабрьского антуража, от всех этих тусклых фонарей, от этой ватной тишины белого-белого снега как-то сладко болело внутри, и хотелось придумывать всякие истории про какие-нибудь совершенно бессмысленные Любови, безнадежные, без — надежды, допустим, о любви кондуктора к какой-нибудь незнакомке, которая каждое утро едет куда-то, а вечером — откуда-то, и она всегда одна, и всегда молчит, и так слишком красива, а ему уже под сорок, или за — сорок, и он, чувствуя, что все его попытки — обречены, даже не пытается с ней заговорить, и я знаю, что так можно сойти с ума… Да, а в чём весь смех-то — если вдруг однажды утром она не появляется — у него всё как-то начинает мутиться в голове, и под конец дня ему уже становится так плохо, именно физически плохо, что он почти умирает… Представьте — заметка в три строки: вчера в трамвае такого-то маршрута на своём рабочем месте скончался от инфаркта кондуктор такой-то…
Жалкий, старый, некрасивый дурак, умерший — от чего?
Да нет, конечно, он не умирает; после смены напивается страшно, вспоминая — о, сколько раз он касался её руки, когда она платила за билет, и это было прикосновением электричества, а тот какой-нибудь омерзительный урод, с которым эта незнакомка проводит ночи, да что он может знать про электричество…
И он живёт в каком-то сплошном тумане, и по его внешнему виду уже невозможно определить — то ли он не ел ничего со вчерашнего дня, то ли уже пьян с утра. А у него на самом деле просто беспрестанно болит сердце…
Или что-нибудь о любови какой-нибудь женщины, тоже уже далеко не молодой, сидящей за кассой в каком-нибудь платном туалете, к одному постоянному посетителю, молодому, да симпатичному, да вечно пьяному, который, бывает, заходит даже раза по три за вечер и даже иногда говорит ей какие-нибудь нейтральные фразы, а она, почти уже отупевшая от этого сидения, от этих запахов и вообще от всей этой сраной жизни, вдруг — уж не знаю почему — кто вообще знает почему, отчего это бывает? — чувствует к нему какую-то чуть ли не материнскую любовь вперемешку с самой открытой,