Ей нравилось видеть его счастливым, несмотря ни на что. Какая-то часть Валерии отключала большинство остальных, закрывала дверь в громадную кладовку с кадрами каждого дня — копии, копии, копии, — когда мальчик глядел вот с такой счастливой улыбкой от скулы до скулы. Но лишь на минуту. Она не забывалась надолго и через завесу безразличия возвращалась в реальность, узкую до вкуса бритв в лёгких.
У его отца была такая же улыбка. За исключением, конечно, отклянчивания нижней губы и слюнотечения. Но Ваня так делал не всегда. В остальном они улыбались одинаково, хотя других сходств между ними не прослеживалось. Цвет глаз и волос мамины, бледность, в общем, тоже… а больше толком-то и определять нечего. Ребёнок как ребёнок. Две ноги, две руки, голова с кудряшками. Все как обычно.
И диагноз из семнадцати букв, который ты научилась выговаривать только за месяц, пропечатанный жирным шрифтом на листе с логотипом и аббревиатурой больницы вверху. Волшебный мальчик.
Дело было в ком-то из них — либо Валерии, либо отце. Когда мысли об этом процарапывались к центру черепа, ей становилось больно дышать. Валерия не могла сделать вдох — чувствовала, что не может. Хрипящий голос ужаса в пустом лабиринте под коркой мог говорить когда угодно и что угодно. Из-за него Валерия не сдала анализы, не прошла обследование, которое могло бы («Возможно, они сказали только возможно») сообщить, в чьём наборе хромосом было дело. На ком лежала вина. Если бы это оказался Ванин отец, а это было возможно, Валерия смогла бы дышать. Но ведь это могла оказаться и она.
Ваня хлопал ручками по воде, разгоняя круги и наводя волны, превращая гладь в рябь, Валерия не боялась за него и смотрела с улыбкой, которая могла бы показаться тусклой и зыбкой. Несмотря на всю неловкость, мальчик хорошо плавал, как будто Природа замыслила его организм для жизни в воде.
Может, так и есть, — негромкий безразличный голос. Валерия старалась к нему не прислушиваться.
Купание в озерце у бабушкиного дома было Ваниным любимым развлечением. Случалось это нечасто, и оттого, когда мама произносила заветное: «К бабе Нине поедем?», а в окошко подглядывали распушившиеся кусты и тополя, счастье поглощало его без остатка.
Иногда вытащить сына из воды стоило физических усилий. Но это тоже случалось нечасто. Бассейн не мог заменить озерцо, хотя честно пытался. Там были другие дети, и бледно-голубой мокрый кафель, и холодные железяки по бокам лестницы, и пахло неприятно. То место не принадлежало Ване. А вот озерцо существовало только для него.
Поэтому, слыша редкие хлопки громкого хохота, отрывистые как звуковые вспышки гранат, Валерия не беспокоилась. Если на то пошло, она сама плавала с меньшим успехом. Когда подворачивалась возможность, она хвалила Ваню и спрашивала: «Научишь такому же брассу?», в ответ на что он широко-широко улыбался и исподлобья сверлил ее счастливыми глазками.
Сама она не учила его ни брассу, ни баттерфляю, ни ещё каким кульбитам в жидкой среде, кроме простецкой гребли. Что-то Валерия списывала на телевизор, но до многого мальчик, без сомнений, доходил сам. Ему с сумасшедшим трудом давались буквы и слова больше чем из двух слогов, но до плавания соображалка работала. В моменты особой сентиментальности — нечастые — Валерия называла его чудом на полном серьёзе. Она не понимала, как Ваня мог научиться этому у себя самого. И большую часть времени не хотела понимать.
В другие моменты — не такие редкие и приятные, но ставшие куда более привычными — она думала, как такое вообще может родиться, хотя прекрасно понимала, что ей выпал далеко не худший приз. И понимала, как.
С болью.
Цикл 1: 01.2000. — 05.2001.
В первый раз боль была невыносимой. Росла в ширину и в высоту, разрывая все ее существо, словно из земли, как в мультиках, появлялся второй Эверест, Валерия запомнила только некоторые отрывки, отдельные сцены, словно все было фильмом — дешевым гибридом псевдо эстетического садизма и извращенского порно. Но боль она помнила ясно. Та шла фоном, как звуковая дорожка. Хотя были ещё крики, много криков, которые почему-то казались далёкими и приглушёнными.
Собственный голос она слышала будто из толстостенного бункера. Пульсирующий звон в ушах перекрывал все остальное. Удары сердца стали похожи на стук паровоза, обрушивающего на рельсы вместо колёс дюжины гидравлических молотов. Она не слышала ничего, кроме боли, а видела только смерть, выбирающуюся из неё между ног.
Он выходил ножками вперёд. Потом кто-то ляпнул при Валерии, что это было иронично, и она разбила о его лицо сервизный чайник. Худшим было то, что такая же мысль посетила ее саму намного раньше.
Головка, вывернутая влево под сильным углом, застряла, и пришлось помогать инструментами. А потом тянуть.
Пуповина об моталась вокруг тонкой шейки, но к тому моменту, как она затянулась, крохотное сердечко под грязной сер о-сине-лилов ой грудью уже перестало сокращаться.
Акушеры заметили, что головка была непропорциональной — слишком большой и неровной. Валерия этого не узнала. После родов своего первенца она не видела.
Тогда, на широком корявом столе под яркими медицинскими светильниками — в голове вертелось слово «рампы», — она успела подумать, что ад именно таков на вкус. К солоноватой кровяной горечи примешивались нотки рвоты и скользкий привкус стекающих в горло соплей, а под самый конец откуда-то выплыла прозрачная тень сладости.
Может, таким же был на вкус ее первенец. Эта мысль близким и верным другом посещала ее месяцы напролёт. Ведь там, внизу, его кто-то ел. Опарыши, аскариды, клещи, всякие черви, жучки… Или кто-то ещё.
Может, он был таким же на вкус.
Валерия знала, что он не кричал, лёгкие не раскрылись, но эхо его первых звуков, тусклых и множащихся, наигрывало у неё в ушах простенький нестройный мотив. Этой мелодией восхитился бы Бенгт Карлссон. От неё хотелось убежать, спрятаться, заткнуть уши, но Валерия не могла. Колючая проволока стягивала тело от шеи до голеней, а влажная и холодная гряз ев о-бордовая кладь давила со всех сторон, будто она оказалась в кирпичном гробу, и сила тяжести действовала здесь в четырёх направлениях. Музыка звучала у неё в голове.
Набор нот — в какой-то момент Валерия стала видеть это именно набором нот, хотя не знала нотной грамоты — мог повторяться десятки, сотни, а может, и тысячи раз, пока она не открывала глаза. Со временем она поняла, что это происходит не во сне, потому что часто просыпалась, не размыкая век, и лежала в ожидании ухода видений, а музыка не заканчивалась. Такая слабая и прозрачная, что к ней приходилось прислушиваться.
Он хотел что-то сказать?
Никакой музыки не было. Валерия знала это… и все равно сомневалась. Уверенность исходила из очевидности, однако подтверждений, настоящих доказательств нереальности бреда, таких, которые можно было бы увидеть или хотя бы объяснить самой себе, не находилось. Может, на самом деле не было именно их.
Музыки не было, но она продолжала звучать, и, слыша ее из ночи в ночь, Валерия начинала верить в ее реальность куда больше, нежели в россказни о святых великомучениках и божьей помощи. Тем более что иногда музыка все-таки была. По-настоящему.
Вступление выдернуло ее из ловушки сна, оказавшейся слишком хрупкой, чтобы удержать или защитить. Мозг не хотел визуализировать звук. Двоящийся, он был и таким, словно сидевший за роялем бледный незнакомец упал лицом на контроктаву, и таким, словно второй незнакомец разом порвал все струны на бас-гитаре. После секунды раздумий Валерия поняла: оба музыканта умерли давно и вдали от инструментов; в ее доме никто ни на чем не играл.
Музыки никогда не было.
Только крики.
Цикл 2:06.2001. -10.2002.
Ваня бился в манеже и орал. Орал как откусивший себе язык Орфей, как безвинный, преданный линчи. Как ненормальный. Последнее сравнение осталось надолго.
Вспотевшие подошвы соприкоснулись с холодной поверхностью пола, вернув Валерию в реальность. В другой комнате ее второй сын проснулся и кричал. Больше ничего. Она сделала восемь быстрых шагов и убедилась в этом. Никакой музыки, никаких незнакомцев. Просто маленький синеглазый ребёнок, которого можно легко успокоить.
Она взяла Ваню на руки. Пальцы левой угодили на горячую мокрую часть пелёнки. Валерия прижала сына к груди и стала ходить по узкой комнатке туда-сюда, раскачивая его и бормоча: «Тише, Ванечка, тише». Постепенно несвязное баюканье перелилось в колыбельную, а Ванин крик стал мирным сопением. Круглые глазки цвета осколков августовского неба смотрели на мать без любопытства, радости или страха. В них не отражалось ничего, Во всяком случае, Валерия этого не видела.
Меняя простыни на маленькой детской постели, она посмотрела на часы. Циферблат как пластиковое забрало над лицом мертвеца отражал плавающие в воздухе эфемерные кусочки луны. Три двадцать одна. Валерия уложила сына, поцеловав в гладкий лоб с нежной тёплой кожей, и вернулась в спальню.
В три сорок шесть Ваня снова закричал.
Коми-пермяцкие, коми-зырянские, вятские, северолитовские и эстонские представления об ичетиках не разнятся. Все народы описывают их как маленьких, покрытых тиной и гнилью созданий, приближённых к водяным. О грядущих несчастьях ичетики предупреждают звуками, похожими на удары хлыста по воде.
Цикл 6:03.2007. — 08.2008.
Она сжимала руль так, что кожа на тонких руках наливалась белизной, а сухожилия выпячивались проволочным каркасом. Босая нога вдавливала педаль газа до упора, остекленевшие глаза не отрывались от дороги. Из-под покрасневших век текли слезы.
В ал ери и казалось, что мир вокруг неё дрожит. Она пыталась удержаться. Проносящиеся мимо столбы и деревья теряли очертания, превращались в силуэты, изгибались и сворачивались. Тянулись к ней. Послеполуденное солнце сменилось бесцветностью, холст неба стал кожей пятидневного трупа, по которой замёрзшими ручьями расползлись черно-фиолетовые полосы вен. Она не глядела по сторонам. Трясущиеся губы принимали те же положения снова и снова, повторяя: «Этого нет, этого нет, этого нет».