Руки Валерии упёрлись в борта ванны, оттягивая тело от существа, но тут же соскользнули. Она ударилась затылком и скользнула по дну. В рог попала вода, уже не такая тёплая, со вкусом горечи. Ледяная плоть упёрлась в промежность — тонкие ноги твари.
Ужас заставлял сердце колотиться быстрее и разгонять адреналин. Валерия схватилась за края ванны и смогла приподняться. Волосы закрывали глаза. Она дёрнула головой, отплёвываясь, и снова закричала, на этот раз ясное слово:
— Помогите!
Никто не ответил.
Тонкие холодные пальцы легли на колени, ногти вдавились в кожу. Валерия рванулась, но хватка твари оказалась слишком сильной. Оно на несколько сантиметров подтащило ее к себе и прошептало:
— Мама.
Валерия замерла и перевела взгляд на создание. Вздёрнутые плечи, широкая шея, складки грязной тёмной кожи, струпья с зеленоватой порослью, пятна пролежней. Из черепа тянутся тонкие водоросли, спутанными космами спускаются к воде и шевелятся в ней как кишечные черви. Чёрные провалы, заполненные двигающейся слизью, вместо глаз, раздавленный остаток носового хряща, корявые полоски светло-серой плоти выглядывают из узких трещин в коже.
Несколько секунд Валерия думала — продолжала себя убеждать, — что ничего не понимает, но не выдержала. Она узнала. Губы, теперь черно-коричневые, с грязью в глубоких трещинах, образовывали прежнюю широкую и
(пустую)
счастливую улыбку маленького волшебного мальчика. Ее мальчика.
— Ваня, — лёгкие исторгли весь воздух, Валерия потянулась к существу. — Ванечка.
Она прижала холодную тварь к себе, стала гладить и целовать, повторяя его имя. Из зажмуренных глаз текли слезы, ее снова била дрожь, и в желудке словно булькала вода.
— Ты слышала, — сказал он. Маленькие ручки скользили по ее мокрой спине.
Валерия чуть помолчала и, не вы де ржав, замотала головой.
— Нет. Нет. Я не слышала, Ванечка, Я не слышала.
— Ты врёшь. Ты слышала. Ты захотела не слышать.
Валерия не могла вымолвить ни слова из-за слез. Она прижимала ребёнка — то, во что он превратился, — к себе все сильнее. Голоса в голове хором вопили, чтобы она умерла.
— Я люблю тебя, — сбиваясь, проговорила она. — Ты вернулся ко мне?
— Нет, — существо убрало от неё руки и высвободилось из объятий. — Не любишь. Ты оставила меня. Теперь у меня новая мама. Она, — голова опустилась, пальчики цвета гнили погладили поверхность воды. — Мама кормила меня, согревала. Она меня любит. Ты отдала меня ей, и она взяла меня. Я вырос, видишь? Раньше я не умел, как сейчас. Говорить. Плавать внизу. Охотиться. Мама научила. Она говорит, я хороший ребёнок. Говорит, последний цикл закончился. В серпень я должен вернуться к тебе.
Перед глазами Валерии кадром вспыхнуло, как чёрное поржавевшее полотно серпа с корявыми, наполовину сточенными зубьями впивается ей в шею и двигается из стороны в сторону, разгрызая плоть. Она захотела, чтобы это случилось по-настоящему.
Ваня глядел на неё глазницами с чёрной слизью. Его губы снова расползались в улыбке.
— Да, — Валерия несколько раз кивнула и потянулась к мальчику.
Холодные ладошки ребёнка вернулись на ее колени и раздвинули ноги. Он опустился в воду. Живые темно-зелёные волосы расплылись и обвили лодыжки. Существо скользнуло к ее лобку и стало проникать внутрь. Оно изменяло форму, сплющивалось и сжималось, входило все глубже. Водоросли удлинялись и оплетали бедра и живот Валерии.
Она не понимала, было ли эго больно. Ее сознание потускнело и отключилось. Остался лишь короткий миг блаженства, пока она растворялась в зеленоватой, пахнущей гнилью воде.
Ваня вернулся домой.
ВЛАДИМИР РОМАХИНМИНДАЛЬ
Всегда путаю дни недели. Знаю: по выходным в детдоме кормили картошкой, в остальные дни — манной кашей, на которую у меня аллергия. С понедельника по пятницу под смех ребят на лице появлялись багровые пятна, слёзы обиды и синяки, хоть они от каши не зависели.
Глупость, но я умер под колёсами машины, думая о ненавистной каше. Пару дней не дожил до девятилетия. И хорошо — оно выпало на день манной каши. После войны ни тортов, ни свечей не было.
Я умер шестьдесят три года назад.
То утро встретило клацаньем дождя по окнам. На календаре с обожжёнными уголками — 10 ноября 1953 года. Вокруг просыпались худые тельца со взъерошенными ёжиками волос. И девочек, и мальчиков летом обрили налысо — вши, как немцы, атаковали в июне.
Не помню, что чувствовал в то ноябрьское утро. Тревогу? Страх? Дух приключений? Не знаю. Воспоминания призраков туманны: издали — ясны, подойдёшь — мираж растворится, как закат в сумерках.
Я сбежал из детдома, чтоб не завтракать. По дороге в столовую закашлял: ветер или сигаретный дым, что так любят старшаки, душил лёгкие. Когда запах каши стал нестерпим, я шмыгнул к выходу мимо сторожа. Он дремал в дыму, точно паровоз.
Я вышел на улицу. Капли дождя разжигали муки совести. Тягач, что привозил продукты, вылетел из-за утла и поднял веер брызг, грязи и догнивающих листьев. Машина остановилась у чёрного входа, водитель зычно гаркнул. Дверь открыла воспиталка. Я укрылся за деревом и глубоко вдохнул, словно боялся, что дяденька меня увидел и докладывает о беглеце. Всё обошлось — воспиталка протянула какую-то бумажку, которая исчезла в ладони водителя. Он с минуту постоял у машины и закашлялся, будто напоминая себе, что пора ехать.
Когда навстречу тягачу заскрипели ворота, я рванул подальше. Рваный мячик, что как памятник украшал двор, остался позади. На нос плюхнулась капля дождя — я скорчил рожу и взглянул на небо: тучи ползли вдаль как птицы, чьи стаи я провожал каждую осень.
Никто не ринулся в погоню. Дорожка следов повела к щели в ограде, пока буравящие спину окна вещали о наказании. Рваные ботинки — порвались летом, когда играл в футбол, — квакали от натиска луж, в которые превратились вчерашние сугробы. Я юркнул в лес, откуда по ночам слышал голодный волчий вой. Пустая дорога, которой пугала воспиталка, оказалась грязной колеёй с помёрзшей травой. Кладбище, речка с брошенным у мостика плотом, чахлая деревушка — об этих местах я знал больше, чем о себе самом.
Кто-то свистнул. Ветер? Я нахватал шишек и ловко жонглировал тремя или четырьмя. Лоб покрылся испариной, о холоде я забыл. Солнце, одолев дождь, просыпалось за частоколом деревьев.
Не думал, что кого-то встречу.
Тог, кто сбил меня, тоже не думал.
Так я и попал на старый погост, о котором слышал жуткие легенды. Почти не помню боль, страх, несвязные слова и кишащую червями яму. От крепких рук пахло дешёвым одеколоном, запах алкоголя изо рта убаюкивал, как колыбельная. Я сжал шишки в слабеющих кулачках. Так и не выронил — даже когда умирал.
Моя могилка — заросший курган у болота. Само кладбище чуть дальше, метрах в ста к востоку. За полвека я оброс соседями, но о них позже. После смерти я не попал ни в рай, ни в ад. Как цепной пёс, я привязан к земле: бесплотный, почти невидимый, мальчишка. Всё, что делаю — болтаюсь по кладбищу и досаждаю деду из деревушки, до которой когда-то не дошёл. Дальше зайти № могу. Почему? Спросите, что полегче.
II не удивляйтесь. Сложно стать взрослым, когда ты в ось ми летний чумазей, но я пытаюсь. Соседний призрак — Учитель, умер в начале двухтысячных от разрыва сердца, — каждый день толкует значения умных слов. Ещё болтает о книгах и распаде СССР, но здесь я бессилен. Мне всё-таки восемь.
Пошли прочь, бесы!
Кричит древний, одноглазый старикан. Он и кот — исчадия Сатаны. Кот видит призраков, старик — стреляет пулями с солью, будто взгляд кота — прицел. Иногда попадает. Не больно, но ощущение, словно вода заполняет нос и рог. Я-то знаю: при жизни воспиталка часто кунала в воду за плохое поведение.
— Я ваши могилы выкопаю! — не унимается Дед.
— Дурак! — отвечаю я, но вместо слов чахлые комья апрельского снега взметаются в вихре. Меня слышит лишь кот: рыжий, облезлый, словно состарившийся с хозяином. Дед стреляет, пуля пролетает рядом с головой. Хм, и как он к ста годам ещё не потерял зрение? Правда, до ста ему лет десять, но судя по ловкости движений, в роду затесались богатыри.
Старик, чертыхнувшись, уходит. Покосившаяся вбок хибара скрипом полов встречает хозяина. Засохшие мухи между старых стёкол глядят на мир безжизненными глазками. Лишь бархатная подушка на подоконнике — вотчина кота — переливается в свете луны.
Кот задерживается на крыльце. Рыжая шерсть походит на прокисшее солнце. Лукавый взгляд шмыгает с хищным интересом.
— Ты что-то знаешь, — говорю я, и рядом с котом падает сосулька.
Он смотрит на осколки. II кивает. Клянусь, кивает!
— Скажи, — молю я.
Дверь открывается — коридор, освещённый сальной лампой, зовёт в логово врага. Кот застывает на пороге. Я могу войти, но….
Боюсь, Потому что забыть легче, чем помнить.
Прогоревшие брёвна одного из соседних домов угольно черны. Я — бесцветен. Дрожащий силуэт, который увидишь разве что в метель, да в полнолуние с туманом.
Лунный луч освещает трухлявое крыльцо. Что я здесь делаю? Зачем пристал к старику? Князь не разрешает призракам покидать кладбище. Он, как говорит Учитель, — Генеральный секретарь партии призраков и анархистов.
Плевать. Старик живёт здесь… Не помню. Я говорил, что воспоминания — туман. Порой думаю, что вспомню, аж больно становится — самую малость — но не могу. Веснушчатые руки воспиталки, календарик с обожжёнными углами — запросто. А тут… Мы воюем лет десять. Может, двадцать. Или тридцать. Нет, с ним всегда кот, а коты столько не живут.
Сарай за домом полон кур. Оборачиваюсь: силуэт деда на кухне бряцает сковородкой. Кот по-хозяйски прыгает на стол. Дед глуховат, поэтому увещевания, что еда вот-вот будет готова, отчётливо слышны. Он раскошелился — новый замок на двери сарая размером с мою голову. Жмурюсь — за годы так и не привык — и ныряю к дремлющим пташкам.
Куры худые — едой балуют кота. Рыжие перья, глупые глаза, запах помёта, которым пропитан насест. Хватаю первую — она не просыпается. Куры — народ простой. Не боятся того, чего не видят. Интересно, как всё выг