Кое-как высовываюсь из земли. День жжёт кислотными лучами. Ныряю обратно и… не понимаю ничего.
Одноглазый старик по колено в бурьяне. На рейтузах — репьи, с уголков рта капает слюна, на впалых щеках — пропитанные кровью кусочки газеты. Пиратская повязка сползла и затянутый кожей прогал будто просвечивает землю.
— Ты тут?
Я киваю, правда, без толку. Кто ты? Откуда знаешь, где я?
Догадка пронзает голову: он сбил меня. Случайный убийца на машине. Но почему не помнит, где похоронил? Хотя эго было так давно…
— Так вот кто тебя помнит? — спрашивает Учитель.
Голоса сквозь землю — местный канал связи. Я могу послать сообщение и на другой край кладбища, но что передадут — вопрос.
— За Лебетуном пришли? — Ловкач-Два-Пальца басом оглашает могилы. Легенду о мальчике, который не уходит, знают все.
— Заберут старичка!
— Давно пора, могила заросла, только людей пугать!
— Эх, надеюсь, в раю есть книги, — шепчет Учитель.
Семнадцать кричит: апрельская капель сменяется дождём.
— Князь наказал! — визжит Ловкач-Два-Пальца.
— Князь, князь, князь, — шипят остальные.
Призраки вертятся в земле. Семнадцать не любят, Являться во сне — преступление, но единственный способ поговорить с живыми.
Лопата вырывает комья земли, лезвие перерубает дождевых червей. Непокорная земля — а на кладбище только такая, — прилипает к лопате. Старик устал: хриплое дыхание сменяется надсадным кашлем.
— Мяу.
Исчадие ада топчет землю подушками лап и бесцеремонно мочится на курган. Зрачки увеличиваются — будто видят сгнившие кости.
Старик едва дышит. Единственный глаз хищно зыркает по сторонам. Дед потолстел: серая шинель рвётся на спине, когда он сгибается. Комья земли, как внутренности, валяются подле могилы.
До костей ещё пол метра. Что потом? Уйду? Я много знаю о Зове, но что будет, если старик выкопает кости?
Я ничего не понимаю. Кто ты, дедушка?
— Да кто ты вообще такой?! — кричит старик.
Я пугаюсь по-настоящему. Он меня не помнит. Но если не он, то кто?
Я отвлекаюсь на топот ног и грубые голоса. Мародёры, санитары кладбища. Трое мужчин кладут в мешки всё, что влезет, но особенно ценится водочка. Оставленные стаканы пьются тут же, руки цинично салютуют памятникам. Разгорячённые алкоголем, воры улюлюкают и шествуют по кладбищу, как на параде.
Старик исчезает, и лишь мяуканье кота ещё долго режет слух.
Ночь приносит звёзды, дождь и раздумья. Идти никуда не хочется, и я купаюсь в воспоминаниях о миндале. Какой он на вкус? Не помню Но точно — лучший.
Трава и ветки хрустят под жёсткими подошвами. Призраки шепчут: кто-то идёт. Плевать. За годы забвения я повидал толпы безумцев, психов и романтиков.
Незнакомец замирает метрах в десяти от кургана. Он стар — но не так, как одноглазый дед. Моложе и выше. Седые волосы аккуратно расчёсаны, усы подстрижены. Фалды пальто треплет ветер. Кожаные ботинки похожи на два грязных кома. Иссохшая травинка оплела штанину.
— Где ты? — спрашивает он.
— Ты, ты, ты, — шумят призраки. Закатываю глаза: никак не наиграются. Худые сосенки баюкает ветер. Человек вертится, как загнанный в угол зверь. Спина пальто изодрана, будто он сражался с тигром.
— Пожалуйста, ответь.
— Веть, веть, веть…
— ЗАМОЛЧИТЕ! — кричу я. По речке у кладбища проходит волна, деревья с треском падают друг на друга, хруст заполняет мир, а в сны жителей деревни врываются кошмары. Град приходит из ниоткуда: ледяные гранаты взрывают стёкла домов и машин. Один мародёр вспоминает мечту стать ветеринаром и плачет жгучими похмельными слезами.
Становится стыдно. Призракам больно — даже Учителю. Прости, старый друг. Всё просто: я — Князь. Взрослым не понять логику смерти, детям — запросто. Чем позже умер человек, тем слабее призрак. Много растраченных сил, мыслей, талантов. Чем моложе призрак — тем крепче. Иначе как Семнадцать явилась во сне? А Певичка заставила мать пить снотворное? А она заставила, не сомневайтесь.
II главное: чем мучительнее смерть, тем мы сильнее. Но об этом я не думаю. Никогда не использовал силу и Семнадцать не наказывал. Призраки, как и люди, сами делают из жизни ад.
Те, которых гнев ранил меньше всего, шепчутся:
— Князь! Лебетун — Князь!
Остальные молчат. До них не доходит, почему Князь не царил, не истязал, не владел мёртвой землёй. Взрослые никогда не поймут то, что ясно детям. Сила Князя мне незачем, ну разве что….
Щелчок пальцами — тишина накрывает кладбище невидимым куполом.
Голос мальчика из прошлого, моего единственного друга, изменился. Теперь он грубый, хриплый. Лишь уголки глаз хранят детские искорки.
— Он приходил сегодня, да? — шепчет мальчик, ставший стариком.
Киваю, пусть он и не видит.
— Хотел убить?
Наверно.
— Или убедиться, что ты ещё там?
Скорее всего.
— Ты помнишь, как тебя зовут?
Нет. Да. Лебетун.
— Твоё имя….
Не надо. Пожалуйста, не говори. Я — Лебетун, и всегда им буду.
Мой теперь уже старый друг с трудом идёт среди могил. Мне больно. С чем сравнить? С рассветом. Каждый шаг жжёт, но я направляю его как куклу под властью слепого кукловода. Он думает про интуицию: мол, нога несут сами.
Нет, Всего лишь Лебетун. И ты, тог самый мальчишка. Я задаю главный вопрос.
— Да, миндаль. Орех с мягким знаком, — отвечает мой друг.
Человек подходит к разрытому кургану. За ним тянется кровавый след: алые капли текут из живота, но мой друг улыбается. Или это не он? Ищу заячью губу, но лунный свет озаряет лишь белый шов шрама.
— Операция. — Глаза друга смеются. — Теперь всё по иначе. И дети другие — а может, я слишком изменился.
Он падает на колени как тогда, когда я лепил снеговика, а измотанный мальчишка грохнулся рядом. Только руки, которые так бережно несли миндаль, покрыты узлами старых, вздутых вен. Кожа висит, будто отслаиваясь от костей, а лицом владеет боль.
— Нога, — отвечает он на незаданный вопрос. — Кости так и не срослись.
Я чувствую Зов. Учитель сворачивается калачиком в гробу. Другие тоже. Я — Князь и легенда о мальчике, который не уходит, пока помнят, Я должен уйти? Что потеряю, если вложу все силы?
Открываю и закрываю глаза, пока немой крик раздирает несуществующие лёгкие. Ткань — то, из чего состоит мир призраков, трещит по швам. Перед глазами — чёрные круга. Я вижу друга насквозь: скелет, сердце, обросшие жирком органы.
Я умоляю.
И он слышит.
— Прости, прости, прости, — твердит он. Я протягиваю руку. Среди кладбища из ниоткуда появляется снеговик с погрызенной морковкой вместо носа.
— Он угостил миндалём, когда я шлялся по деревне, — говорит мой друг, а пальцы гладят макушку снеговика. — Спросил имя, а я всё разболтал: лишь бы поесть. Он обещал показать избушку с орехами, и еле дующим утром мы сбежали из детдома. В одном он не соврал: избушка была.
Мой друг кашляет, кровь изо рта пачкает снеговика. С детским удивлением, мой друг касается губ. Я вижу, что он боится смерти. Но справившись с приступом кашля, он продолжает:
— Ты не помнишь, что он делал? Ну и хорошо. Я побежал — он сломал мне ногу. Ты плакал, а я клялся, что мы спасёмся. Нет, мы не братья, и я не помню, как подружились. Думаю, как все дети. Будешь дружить? Да. Мы лучшие друзья? Да.
После суток издевательств он ушёл. Ты заболел: хрипел, не открывал глаза. От злости я перестал говорить, пока ты умолял не молчать. Когда он вернулся, ты умер. Я ругался, плакал, кричал, но ты не ожил. Он расслабился. Боль — одному. Я понял, что ты схитрил, когда кочерга ударила мучителя. Тонкие ручки — вот и освободился от верёвки. Он взревел, а ты убежал, оставив меня одного. Он хохотал вдогонку и твердил, что никто не поверит детдомовцу. Голодным ртом меньше — и ладно. Он пил, пил, пил. И… лучше не вспоминать. Он прав: никто нас не искал. До смерти оставались минуты. Я ж спрашивал бога: «За что?» Когда подрос — спрашивал, но знаешь, он не говорит. Поэтому скажу я: ни за что. Старик тебя не вспомнил даже перед смертью. Он лишь болтал о призраке, да бредил о кургане, что снится по ночам. Пол века я работал следователем, но так и не понял, где предел жестокости, безумия, боли. Что порождает очаг, из-за которого такие как он убивают таких, как мы? И почему ублюдки вообще рождаются на свет?
Кашель вновь прерывает рассказ моего друга. Почти без сид, он опирается на снеговика. Морковка, словно ножик, втыкается в землю. В окутавшей нас тишине шёпот друга подобен древнему, жуткому заклинанию:
— Мучитель уснул, — говорит мой друг, борясь с кашлем. — Из последних сил я проклинал тебя за то, что убежал. Но когда он захрапел, ты вернулся. Как мышь, прокрался в дом и развязал путы. Мы бежали — ты, задыхаясь, тащил меня на спине, пока окна детдома не показались вдали. Готов поклясться: я слышал отголоски смеха старшаков и ругань воспиталки. Воздух за километр от входа пропах дымом. Ты сказал, что мог привести помощь, но испугался, что меня убьют. Мы думали, что сбежали, но мучитель на старом тягаче загородил дорогу. Заскрипели колёса, ты увернулся, и мы кубарем покатились в овраг.
Мы кричали, но никто не шёл на помощь. Окна, за которыми теплилась жизнь, не впустили смерть. Я пополз вниз, к речке. Ты поднялся и схватил палку. Он бросился в атаку.
И споткнулся о шишку.
Твой взгляд я не забуду. Ты искал меня. Ждал, что мы кинемся на него и победим. Каждый день я спрашиваю и не отвечаю: что было бы, приползи я на помощь?
С дикой ловкостью ты изогнулся и ткнул врага палкой в глаз. С той же ловкостью я полз, пока речка не коснулась ног. Везение продолжилось: плот старшаков застыл на привязи. Пока вы дрались, я отвязал верёвки и погрёб куда подальше. Последнее, что помню: одинокая шишка, может, та, о которую он споткнулся, плюхнулась в воду и исчезла. Как и я — предатель, за которого ты умер.
Убийца исчез. Много лет я приезжал в деревню, где в первый и последний раз пробовал миндаль. Ублюдок не появлялся, а потом состарился и я. Болезни, внуки. Я узнал, что умираю, и приехал проститься с прошлым.