— По грибы, — приказала сестра.
Я со вздохом зарылся в пододеяльник, но Варя, когда хотела, умела быть очень убедительной; после пяти минут нытья я понял, что покоя не будет, и встал.
Во дворе уже ждал Саня в голубом чепчике, держал в руках корзину и лыбился во все тридцать два зуба. Варя взяла у бабки ведёрко, повязала на голову ярко-красную косынку, спрыгнула с крыльца и побежала в сторону леса. Белоснежное пятнышко среди жёлтого поля. Саня припустил за ней. Я лишь покачал головой. Солнце душило, обжигало, от него не спасала даже футболка, которую я стянул и повязал на голову, по спине бежал пот, а мозги варились внутри черепной коробки.
Друзей я нагнал уже на тропинке в лес. Варя сидела на корточках и внимательно изучала землю. Вскочила, завизжала и продемонстрировала нам с Саней гриб.
— Это мухомор, дура, — сказал я.
Варя надула губы.
— Не ври.
— Я и не вру, — но усмешки сдержать не смог.
— Хорэ тебе, Ром, — вступился за благоверную Саня. Я только махнул рукой.
В лесу стало прохладнее, пахло травой и чем-то едва уловимым, но тяжёлым, неприятным. В городе во дворе как-то сдохла кошка и пролежала на солнце неделю, пацаны её палкой переворачивали. Похожая вонь стояла в лесу, но менее сильная.
Тропинка уводила нас всё дальше и дальше. Потеряться мы не боялись. Лес — он только так назывался. На деле рощица, дай бог. Сочная, зелёная листва тихо шелестела, едва слышно щебетали птицы, Варя кричала от радости каждый раз, когда находила новый гриб, а Саня хвалил её и гладил по голове. Зачем только меня тянули?
— Сань, дай папиросу, — попросил я. Курить мне не нравилось, смолил реже, чем Саня, но иногда мог побаловаться.
Он кивнул и протянул папиросу со спичками. Я закурил. Горло дерануло наждачкой, голова слегка закружилась, а во рту теперь ощущался привкус травы.
Толстые осины расступились, открывая большую поляну.
— О, сейчас поживимся! — закричала Варя, бросилась вперёд, но замерла на полпути.
С противоположной стороны, в деревьях стояла девочка и дрожала, точно от холода. Увидев нас, она слегка поёжилась, и вышла на поляну.
— Варя, иди сюда! — крикнул я.
Сестра мигом очутилась возле меня.
На девочке были широкие штаны по щиколотку и грязная блузка, вся в подпалинах и рваных дырах, через которые проглядывала бледная кожа.
— Сань, беги, бабку зови, — выдавил я из себя.
— Не надо, — голос девочки звучал хрипло и устало, голос не ребёнка, а древней старухи.
И Саня замер.
Незнакомка улыбнулась. Немытые космы падали ей на плечи, в волосы было что-то вплетено. Я пригляделся и вздрогнул. Колючая проволока. Глаза закрывала плотная, серая повязка, из-под которой на щеки струилась тёмная жидкость, похожая на мазут.
Я понимал, что нужно бежать, но ноги точно вросли в землю, не мог сделать и шага, только тяжело дышал. Папироса потухла, и я выронил её на землю.
— Ты что? — спросила Варя.
— Гостья, — девочка подошла ближе. — Я прихожу, когда меня зовут, но устала.
— Мы тебя не звали, — я не узнал собственный голос, он вдруг стал дрожащим, жалким, чужим.
Она звонко рассмеялась, и страх немного отступил, смех совершенно обычный.
— Не вы, глупые. А те, кто выше вас. Гиганты, так они о себе думают, наверное, хотя, спроси меня, самые настоящие карлики. Вы меня не звали, но я здесь.
Птицы больше не пели, вонь немного усилилась, ветер исчез. Мы словно попали внутрь куска янтаря. Я отстранился, одновременно прикрывая собой Варю. Ходить можно, только тяжело, как с пудовой гирей на ноге.
— Мне жаль, но так надо, — девочка оглядела нас, и я не сомневался, что она видит сквозь повязку. Мазутная слеза сползла по щеке на подбородок, повисела немного и упала. — Моё время вышло. Я устала. Пусть приходит кто-то другой. Например, ты.
Грязная ручка вспорхнула, палец указал на Варю.
— Я…я…не надо.
Девочка пожала плечами и подошла ближе. Теперь вонь стала невыносимой, глаза заслезились, к горлу подкатил комок и я почувствовал себя дохлой кошкой, которую переворачивают палкой.
— Мальчишки не подойдут. Это наша доля.
— Я не хочу, — Варя плакала, будто понимала, о чем говорит эта странная девочка. — Я домой хочу. Не надо, пожалуйста. Найди другую. А я домой хочу.
— Жаль. Жаль, что ваш дом скоро обратится в прах твоею рукою. Жаль, что твой возлюбленный умрёт от твоей руки. Жаль.
Девочка подошла ближе.
Я сжал кулаки, собрал все силы, развернулся и схватил Варю на руки, она была тяжёлой и какой-то деревянной. Побежал. Ноги вязли в земле. Каждый шаг я отвоёвывал с трудом. Сзади, тяжело дыша, топал Саня, вскрикнул, раздался шлепок. Я не оглянулся. Ещё немного. Вот тропа. Левую ногу что-то опутало. Падая, я ухватился за дерево, сам устоял, а вот Варю уронил.
В загорелую кожу впивались белые нити, похожие на тонких червей, держали крепко. Я заорал, орал до хрипа.
Варя вскочила и попыталась бежать. Нет. Не вышло. Незнакома тронула её за плечо, и Варя замерла. Тонкие ноги сестры дрожали, по лицу текли слезы, косынка слезла на бок.
— Не надо! Пожалуйста, пожалуйста, я домой хочу!
— Я тоже, — сказала девочка, сняла с Вариной головы косынку и повязала Варе на глаза. — Ты поймёшь. Когда-нибудь тоже сможешь уйти.
Варя тихонько стонала, прикусив нижнюю губу. Девочка взяла мою сестру за руку и повела прочь.
— Почему я? — последние слова, которые я слышал от сестры.
— Почему мы все? — отвечала девочка. — Просто не повезло.
Путы немного ослабли, я с силой дёрнул ногу, вырвал комок земли и побежал за удаляющимися фигурками. Выскочил на поляну. Варю и незнакомку окутывали белые нитки, грубо врезались в кожу, сестра протянула руку, в глазах читалась не мольба, нет, а что-то дикое, первобытное. Самый настоящий ужас. Я встал и смотрел, как из земли росли всё новые и новые нити. Земля дрожала, из-под неё раздавался глубокий басистый гул, что-то было там, под травой и слоем грунта, я ощущал вибрацию, я чувствовал это. Мимо промчался Саня.
— Варька! — его голос резанул по ушам.
Саня зарычал, бросился к Варе, обнял её тоненькую фигурку, потянул, в тщетных попытках вырвать. Белые черви схватили и Саню. Мгновение, и все трое исчезли.
Следующие два дня их искали деревенские. Из города приехала мать. Допытывалась, рыла носом землю. Но ничего. Ни следа. А ещё через два дня всем стало не до поисков.
Война.
Тёмные, страшные годы, пропахшие сырой землёй, потом и страхом. Отец погиб при бомбардировке. Мать, кажется, окончательно сошла с ума, выкрикивая на руинах два имени.
Партизаны. Зашуганный двенадцатилетний пацан попал к ним волею случая, и прижился. Не бывает атеистов в окопах, так говорят, да? Приметы, поверья и табу, исполняя которые солдаты надеялись задобрить войну и судьбу. В них я никогда не верил, ведь знал, что война слепа, и в кого она ткнёт пальцем, предсказать нельзя. Нельзя сказать, на кого моя сестра укажет рукой, которой когда-то сплетала теневые фигурки.
Моя сестра. Контуженный, я лежал среди дерьма и крови, на холодной, промёрзшей земле, нога горела пламенем, но сил на крик у меня не осталось. Безучастно смотрело ртутное небо, я не мог выдержать этого взгляда и с трудом перевернулся на бок. И тогда мне почудилось, что я вижу Варю, ходящую среди трупов, в летнем платьице посреди зимы, с красной косынкой на глазах. На мгновение показалось, Варя замерла, узнав меня, её губы дрогнули в улыбке. Но, конечно, просто показалось.
После войны я зажил нормально. Иногда, обычно по ночам, ныла левая нога, в которую вонзилось с десяток осколков, но в остальном нормально. Семья, дети. Но жизнь проплывала мимо меня, я не чувствовал её тёплого дыхания. Казалось, что последний день, когда я жил, прошёл в коровнике, где мы неудачно запекали картошку, а потом пошли домой, наслаждаясь звёздами и тихим шелестом ветра.
Иногда приходил сон, душный, тяжёлый. Не часто наведывался, к счастью. В нём колючая проволока, ржавая, грязная, на иголках налеплена земля, которая пахла почему-то копчёной картошкой, опутывала мне ногу, а вместо крови из ранок лился вязкий мазут, и проволока превращалась в белые нити, которые тянули вниз с кровати в ледяную слякоть. А потом дальше. В города-руины, в поля с трупами, которые садились и смотрели жемчугом глаз, тянули руки, пытались ухватить, но им никак не удавалось. Тянула мимо строек и восстановленных заводов, мимо детского смеха и весны. Мимо сына и дочери, мимо жены, мимо звёздного неба, которое медленно затягивали хмурые тучи. Тянуло куда-то далеко. И вот я уже слышу грохот и вижу огромный механизм, смазанный кровью и внутренностями. Он дрожит, он работает, хотя и проржавел насквозь. Он огромен, выше неба. Вот куда меня тянут нити. Туда, внутрь. Я совсем близко, вот уже, ещё немного, и меня утащит в железные шестерни, перемелет кости, и я стану смазкой, удобрением для Машины, которая много древнее меня, которая будет продолжать работать даже когда умрут мои дети и постареют их правнуки. Механизм, состоящий из огромных шестернёй, облепленных белыми нитями, гудит, гремит, дышит и… исчезает. Там, где он был, стоит Варя, и грустно улыбается, убирает прядь с лица, складывает ладошки, и на земле возникает тень огромного волка, который скалит пасть, а с клыков капает тёмная кровь. Я кричу имя сестры. Звёзды падают, чертя на небе алые штрихи, их так много, и все они падают; каждая из них, рухнув, уничтожает за раз тысячи жизней, а звёзд так много. Механизм гудит, урчит, только это не Машина, а моя сестра плачет или смеётся. Но Варя исчезла, на её месте снова стоит смесь шестернёй и нитей, царапает небо, и я понимаю, что нет и не было у людей бога, кроме этой ржавой Машины, ей они служат и приносят жертвы, прикрываясь идолами и благими намерениями. Только ей. Машине, войне, Варе, гостье. Какая разница? Бог един во всех лицах. Я просыпаюсь.
Этот сон снился мне редко, но каждый раз продирал до костей, каждый раз наутро, открывая газету или включая радио, я уже знал, какими будут новости.