И тут он понял. Быстро зажал рот и нос, вдохнул — воздух свободно поступил в лёгкие. Рванул, закрывая, дверь — но та не подалась. Её удерживала рука Сабины. Удлинившаяся на несколько метров. Обернувшись, Градов увидел, что лицо ассистентки отвалилось, обнажая клубящуюся в черепной коробке тьму.
Лаборатория — с трупом на столе, безлицей Сабиной, компьютерами — рванулась к нему, шелушась чернотой. Градов наконец увидел, и его разум сломался. Захлебнувшись смехом, он бросился в объятья Тишитьмы. Расправившись с ним, существо шагнуло через дверной проём в мир, бушующий манящими шумами.
Сабина посмотрела на Градова и вскрикнула, почувствовав, как сердце обрывается куда-то вниз. Учёный проснулся, его выкаченные из орбит глаза пялились в потолок, волосы стремительно седели. ЭЭГ-линия на экране хаотично скакала, словно ведомая дрожащей от нервного приступа рукой. Спустя секунду прибор, не выдержав, взорвался.
— Шшшшшш… — белая пена пузырилась на губах Градова. Левая половина его лица обвисла и снова подтянулась, затем это стало происходить с обеими половинами поочерёдно. Белки глаз окрасились кровью. Запахло калом и мочой. — Шшшшш…
Когда изломанный кусок мяса, бывший когда-то профессором Градовым, нашарил взглядом Сабину, она, не выдержав, лишилась чувств.
Два дня спустя санитар засыпает под монотонное «шипит», доносящееся из палаты с новоприбывшим — какой-то учёный, ставил эксперименты со сном и сдвинулся. Через некоторое время из-под сомкнутых глаз спящего начинает идти кровь.
Мать убаюкивает, наконец, ребёнка и бредёт на кухню варить кофе. Во сне малыш встречает забавную штучку, которая, походя, слизывает и заглатывает его личность. Он больше не проснётся.
В Сиднее нищий, задремав лишь на секунду, успевает увидеть, и, пробудившись, поспешно начинает долбить камнем лоб, пытаясь выковырять застрявший в мозгу образ.
Кирилла Васильевича настигает отец, из глаз которого выглядывает… не отец.
Измученная совестью за то, что бросила Градова, Сабина забывается сном. Там Алексей снова невредим, и они гуляют, держась за руки.
Небо над ними, под весом чего-то огромного, начинает опускаться и трещать по швам.
ИЛЬЯ СОКОЛОВВ ПОДВАЛЕ ВИДЕНИЙ
И увидел я человека сердцем. Всего.
Мы живём в сновидческой симуляции…
Она встала с постели и начала одеваться, поглядывая в зеркало, тень которого рассеялась по стене, переливаясь, словно проекция самых счастливых моментов.
Я посмотрел на циферблат. Контрольные числа дублировались. Как обычно.
Капризное время (как младшая сестра Вечности) передвинуло свои стрелы Амура так, что они перестали летать. А он не захотел больше смотреть на всё это…
Я вышел из машины и огляделся. Ночное шоссе тонуло в грозе, машины мчались во тьму. Время снова сместилось.
И я увидел… Исполинское здание на неровном нервном закате, окружённое цифрой дождя: далёкая картинка вот-вот распадётся… Оно напоминало перевёрнутый игрек. Буква Y вверх ногами. Как башня Эйфеля, только высотой в несколько километров.
А вокруг — закатное зарево дождя, мерцанье молний, тьма и тучи. Словно огромный рыже-золотой глаз в обрамлении чёрного.
Тот, кто привёз меня сюда, произнёс (так, будто не было шума грозы), что пора ехать дальше. Потому что она уже ждёт…
В подвале было некрасиво. И тесно для темноты.
Кибернеорганы мерцали по углам, перемещаясь в темноте эфира. Я проследил за ними взглядом, затем зашёл за старую печаль (и чью-то мебель вповалку). Мне грезилась та девушка, что не захочет больше сдвигать время, полночно глядя на меня…
Храм в подвале неизменно демонстрировал, что человек переоценил качество счастья. Особенно своего.
А стены всё сочились мраком…
В ее крови бежали цифры. Контрольные части тела дублировались. Как всегда.
Она прижалась и сказала:
— Точку сборки всё равно контролирует система сновидений. Но, тем не менее, ты можешь сделать так…
Она встала с постели и начала одеваться, подглядывая в зеркало, тень от которого разлилась по стене…
Я посмотрел на контрольные числа. И не увидел ничего важного.
— Боже, ты такая мокрая…
Она у неё липкая и сладкая. Девушка улыбается и превращается в ощущение превращения. А мне ведь только этого и надо.
Невероятное ток-шоу голосов…
— А что им ещё делать, если не говорить?
— Переключим на сериал?
На экране появляюсь я и пытаюсь проснуться…
«Да Кастанеда головного мозга!.. Я вон снов вообще не вижу. И делаю, что в телевизоре говорят…»
Время переливается через край бесконечности, переваливается через контрольные числа, а те уже и не сверкают (теперь я замечаю)…
Ночь печальна. И не всегда забывает об этом.
Сон приходит. И навсегда приглушает всё эго.
Огромный завод располагался на кладбище среди леса. Из могил вместо крестов торчали чёрные трубы. Рельефные цветы воронок раструбов на их концах напоминали траурные граммофоны…
Темно-зелёный сумрак вокруг, казалось, искал, куда скрыться (но не находил таких мест и оставался в лесу).
Живые облака появлялись из раструбов, когда световой разряд загробного электричества вспыхивал со звуком микровзрыва… Затем облака, темнея всё сильнее, начинали беспорядочно носиться по округе, как мёртвые дети на игровой площадке бесконечного счастья.
Законы кармы вроде неизбежны?
А перевёртыш душ опять похож на вентилятор.
Я уходил от кладбища подальше, пока застывшая мозаика сновидений дробилась и исчезала…
Меня в этом сне нет.
И никогда не было.
НИКОЛАЙ СКУРАТОВДРЕДНОУТ
Олечка Смурина взошла на борт дредноута «Кыштым» двадцатого августа.
Шёл дождь, гавань Катинграда была серой и мокрой. Город, лежащий у берега и раскинувший длинные щупальца кварталов на запад, во чрево суши, терялся у горизонта, где нельзя было различить, где небо, а где земля. Шпиль здания адмиралтейства исчезал в вышине, и, казалось, что кто-то его сломал.
Зябко. На воду смотреть холодно. Ледяным бульоном из жидкого свинца она маслянисто плещется у борта корабля. Олечка, стараясь не особенно сосредотачиваться на деталях окружающего мира, шла по трапу; считала шаги и насчитала сорок семь. Громада дредноута выросла перед ней, ощетинившись тяжёлыми орудиями, и вежливо пригласила ступить на борт. Корабль жил своей жизнью. Стоя на просмолённых досках, можно было ощутить гул, исходящий снизу. Там, под таинственными слоями перекрытий, за лабиринтами переборок, работали громадные механизмы. Разогревались топки, кочегары заступали на вахту, офицеры с кокардами на фуражках отдавали приказы.
Пряча лицо в шарф, девочка растерянно посмотрела по сторонам. Матрос, приставленный к ней отцом, на миг исчез из поля зрения. Олечка подумала, что он её бросил, но в тот же миг урс, получеловек-полумедведь с широкой мордой, покрытой шерстью, показал ей свою улыбку.
— Барышня», — сказала он. Ему нравилось это слово. Повторил его по пути к причалу, наверное, раз тридцать. «Барышня» то, «барышня» сё. Олечка не возражала, хотя ей было противно, и пахло от урса плохо: мускусом, мокрой шерстью и табаком. Все матросы так пахли, и Олечка боялась их, даже если они были просто людьми, но не могла признаться в этом отцу.
Семен Федорович Смурин был уверен, что путешествие излечит её от хандры; кто знает, впрочем, не доктор ли надоумил его. «Нет ничего лучше холодного солёного ветра Сибирского моря», — сказал он Олечке, поцеловав в щеку. На самом деле, просто прижался прокуренными усами, уколол. Было неприятно, но Олечка, спасибо почившей матушке, была воспитанной и ничего не сказала. Она улыбнулась и заверила, что с большой радостью побудет вместе с ним на корабле. Корабле! Да не просто каком-то там судёнышке, ведь «Кыштым» — настоящий дредноут, ни разу не терпевший поражения в битвах с морскими чудовищами. Самый большой из когда-либо созданных, он бороздил бурные воды Сибирского моря вот уже двадцать лет, и все сопровождаемые им конвои всегда доходили до места назначения. Остров Чукотка, Аляскинский архипелаг, Сахалин — всюду добирался «Кыштым». Никакой кракен, никакой морской змей не были ему преградой.
Отец любил говорить о подвигах дредноута, которым ему выпало командовать благодаря счастливому стечению обстоятельств, и гордился своим положением в обществе. Олечка слушала его разглагольствования, думая о мёртвой матери, унесённой чахоткой, и о морских чудовищах. Олечка читала в газетах, что в последнее время их стало больше. Теперь гражданские суда, отправляющиеся на восток, не выходили из гавани без военного сопровождения. Даже рейсы вдоль побережья могли быть опасными. Буквально вчера девочка видела заголовок статьи о громадной, точно остров, черепахе, с которой едва не столкнулся пассажирский пароход «Исеть». Саму статью Олечка изучить побоялась. Картинки с монстрами вызвали у неё ночные кошмары. «Отплываем уже послезавтра, — сказал Олечке отец, вошедший поцеловать ее на ночь. — Готовься». Она ничего не ответила, представляя, как из-под кровати вылезают извивающиеся щупальца. Доктор, который пользовал Олечку, всегда говорил, что у неё слишком бурная фантазия. «Монстры, — говорил он, посмеиваясь. — Живу в море. Не под кроватью. Не в платяном шкафу или сундуке».
Конечно, не живут, конечно. И не они забрали маму, наслав на неё заклятие болезни, чтобы больше никогда не отдать обратно.
— Барышня!
Олечка подняла глаза, увидев большой подвижный нос улыбающегося матроса. В его левой лапе-руке был её чемоданчик с пожитками. С помощью желтушной гувернантки девочка собрала вчера всё необходимое, но уже само это событие помнила едва. Она всегда бродила точно по дну морскому, преодолевая сопротивление воды и её невероятное давление. И мысли Олечки были сонными. Подобно морским черепахам, они плыли по течению к неведомым горизонтам.