Виноградный брат заметил, что это очень удобно.
Необъяснимо большое количество детей со слабым умственным развитием, находящихся в «Приюте», он объяснял для себя тем, что этот посёлок очень давно отделен от соседних населённых пунктов, отделен не географически, а иными вещами, и общение с теми, кто ничего не знает о переговорных устройствах, представляет серьёзную проблему.
Поэтому они занимались в основном кровосмешением, абсолютно все в посёлке были так или иначе друг другу родственниками, и всё чаще родившиеся дети отличались неполноценным умственным развитием.
Также он рассказал притчу, или легенду, или подлинную историю, услышанную им от одного из аборигенов (при каких обстоятельствах это произошло, я предпочёл не спрашивать). Давным-давно, ещё до русско-японской войны, у местных был красивый и невинный обычай: на берету существовал грот, вход в который сейчас уже забыт или разрушен в связи с чем-либо, а раньше вход находился ниже уровня моря, но сам грот поднимался вверх, и поэтому большая его часть оставалась неподвластна морской воде и оставалась сухой.
Доступен грот был только в период очень сильного отлива, случавшийся раз в несколько месяцев.
Аборигены вычисляли этот день по метаморфозам Луны.
Этот день назывался днём всех влюблённых, а грот — гротом холодных цветов.
В его дальней части росли удивительные цветы, явно не принадлежавшие этому времени, очевидно, оставшиеся от одной из древних эпох.
Цветы иногда удавалось с трудом пересадить в обычную землю, но в ней они никогда не цвели и всё равно через какое-то время умирали.
Только в гроте были подходящие для них условия.
Лабиринты грота никому никогда не удавалось изучить полностью. Сразу же за входом находилось несколько разветвлённых ходов, которые в свою очередь тоже через какое-то время разветвлялись, и за те полтора часа, когда грот оставался открытым, что-то понять в нем было невозможно.
Те, кто был влюблён, приходили в этот грот за холодными цветами для возлюбленных, это считалось безотказным средством добиться благосклонности объекта любви.
Иные влюблённые оставались здесь навсегда, не успев найти выход, и умирали страшной голодной смертью подобно индейцу Джо.
Однажды трое местных жителей, имена которых история не сохранила, но можно догадаться о том, что они были молоды и несчастливы в любви, обнаружили в одном из самых глухих ответвлений лабиринта два очень странных скелета, имевших слишком мало общего с человеческими.
Длина одного скелета составляла 319 сантиметров, а второго — 326, у них было пять передних конечностей и асимметричный треугольный череп.
Рядом с ними было найдено множество странных предметов, некоторые остались неразгаданными, но иные предметы местные жители использовали очень продуктивно, пока источник вакуумной энергии, питавший их, не закончился.
Единственное, что сохранилось до нашего времени — переговорные устройства, которые удивительно напоминали простые спички, потому что вместе с ними было найдено зарядное устройство, работающее не на вакуумной, а на обыкновенной солнечной энергии.
Через какое-то время один из местных изобретателей сумел переделать зарядное устройство так, чтобы в нем можно было заряжать спичечные коробки, и они работали — правда, не так эффективно, как настоящие переговорные устройства, но всё-таки работали.
Настоящие ПУ сейчас хранились неизвестно у кого, зарядные устройства — тоже, но они — существовали, так как, по словам виноградного брата, одно из работающих ПУ, которое он видел, имело этикетку «70 лет Октябрьской Революции».
Настоящие ПУ также передавали не просто речь, но и подлинные чувства и мысли передающего, в коробках этот эффект проявлялся, но в меньшей степени и непостоянно.
Влияние этикеток не понимал никто, но, по слухам, на настоящих ПУ тоже имелся какой-то свой определённый знак.
Наконец мы дошли до склона; я чувствовал себя как-то странно, словно больной лихорадкой, и мне ужасно хотелось спать.
Дозорный молча смотрел на нас сверху, позади него у костров полулежали остальные, над одном из костров на вертеле висела какая-то странная туша.
Хейба лан хуйна, (спасибо за хлеб) — сказал виноградный брат и, поколебавшись, вдруг добавил — гаден лаагма Эртек… (детский лагерь «Артек»)…
Он стал подниматься наверх, к кострам и переносным временным землянкам.
Я пошёл в «Лагерь», время от времени отчаянно зевая, думая о том, как бы поступил на моём месте Шерлок Холмс, и как бы он проанализировал весь этот бред с помощью индуктивного метода.
Я решил в следующее воскресенье этого бесконечного лета обязательно пойти на море и поискать грот холодных цветов.
По примеру виноградного брата, я смотрел себе под ноги, но ничего не нашёл.
Внезапно я остановился, поражённый мыслью
— «Артек» это, скорее всего, рисунок на этикетке, а значит это их рисунки, то есть знак их переговорных устройств.
И если я достану такой же коробок, я смогу всё время разговаривать с виноградными братьями и просто слушать их разговоры и тайные мысли.
Ио почему он мне доверил такую тайну, зачем?
Просто из дружеского расположения?
С какой-то неведомой мне целью?
Я знал, что виноградные братья ничего не делают просто так.
Дойдя до «Лагеря», я осторожно зашёл в комнату Гастелло, предварительно постучав.
Она, как всегда, сидела за столом, читая свежий номер «Работницы», на сковородке потрескивала молодая еловая хвоя, кубик Рубика лежал в углу стола, трёхмерная проекция сторон, обращённых ко мне, была заполнена сплошными цветами — синим, жёлтым и коричневым.
Я робко спросил её, не знает ли она, как по метаморфозам Луны определить время самого сильного отлива?
Она как-то странно посмотрела на меня, словно увидела в первый раз, её рука потянулась в ящик стола (там лежало переговорное устройство?), но она быстро отдёрнула её и рассеянно ответила — понятия не имею.
Она подбросила ещё хвои в сковородку, зачем-то потрогала кубик, её руки бесцельно двигались по столу, вдруг одна из них скрылась под столом, и мне послышался слабый скрежет ключа.
Я смотрел на неё как зачарованный, словно бы это была комната Красной Смерти, в каком-то сонном наваждении; вдруг скрежет прекратился и она, очевидно, овладев собой, сказала, глядя в сторону — можешь идти…
Я вышел и кое-как дошёл до спальни, где уснул мгновенно, несмотря на то, что было всего семь часов вечера…
Я писал всю ночь и больше не могу.
Наверное, этим я приблизил свою смерть.
Рот заполнен кровью, у меня внутреннее кровотечение.
Чудовищная, распухшая рука, в синих и багровых рубцах.
Несколько раз за ночь, когда она переставала действовать, я глубоко, до крови, прокусывал пространство кожи между большим и указательным пальцем, пробуждая остатки какого-то самого последнего электричества, но сейчас и это не помогает.
Несколько страниц безнадёжно испачканы кровью, я сам уже ничего не могу разобрать.
Иногда мне было так хорошо, словно бы я стал снова молод и здоров, и полностью властен над любым словом, над любым переплетением слов, я так радовался, вспоминая Элеонору Гастелло и грустный магазин № 2, и только недавно я понял, что пишу по мокрой странице и плачу.
Жалко, что нет водки.
Это последняя из историй, которую я пытался написать, я дошёл только до половины, но это не имеет значения, её всё равно никто не прочтёт.
Комедия дель арте — окончена.
Если я доживу до утра нечётного дня недели, надо будет попросить Марту о последней глупости — положить коробок из кофейни для курящих, в которой, наверное, так хорошо сидеть, читая газету, в нагрудный карман рубашки, в которой меня похоронят на кладбище позади клиники доктора Штайнера. Только бы она не забыла его наполовину выдвинуть.
Только бы она не забыла.
И если переговорные устройства работают в пространстве между жизнью и смертью, то мы сможем переговариваться с ней, даже когда меня уже не будет.
И я расскажу ей всё, что было дальше — как я случайно нашёл грот холодных цветов, о войне между жителями посёлка и виноградными братьями, о странном самоубийстве Джагуравичюса и обо всём, обо всём остальном.
О периоде шампанского в юности, когда я писал стихи о Дочери Хрусталя, о периоде светлого хереса, когда я был влюблён в Анну Гьелаанд — самую прекрасную из всех, об основных белых периодах водки, когда я написал все свои лучшие вещи — о безумии Огненного человека, о холодной робинзонаде в предгориях Антарктиды, о сборщиках пустой посуды, о Зомби и Докторе Смерть и всех, всех остальных, кого я так любил.
Об элизиумах калек в моих снах, о госпиталях для измученных поэтов, в которых лечат не запястия, но — душу.
Ну, или хотя бы о том, что она прекрасно знает и сама, — что некоторые люди умирают в тридцать пять лет, от самого обычного алкоголизма, и за несколько дней до смерти не могут отчётливо написать на тетрадном листе хотя бы несколько слов, хотя бы своё собственное имя, да хотя бы любое имя — так, чтобы это хоть кто-нибудь потом смог прочесть.
НАТАЛЬЯ СОЛНЕЧНАЯБЕСЫ
Она шла, придерживая края, чтобы не расплескать. Осторожно выставляла ногу, пробовала землю, словно топкое болото, затем ставила ступню. Переносила вес. Опять поднимала ногу — другую. В спину светила луна, чётко обрисовывая тень, так что казалось, будто идущих двое.
На самом деле их было гораздо больше. Целый театр теней, выламывающихся в дикой пляске.
Живот оттягивали крольчата. Огги бултыхались внутри, почти бездвижные, как картошка в супе, едва-едва перебирая хиленькими лапками. А может, и не перебирали, а так казалось просто от того, что она двигалась. На лысых, красных мордочках телескопами выпирали глаза — слепые, несоразмерно большие, как будто наляпанные нарочно, из пластилина.