тдалённую часть города, где нас не могли бы узнать. Когда же нам надо было возвращаться домой, мы должны были прятаться в тенях и вспоминать все наши жизни. Тот район, где жили мы с Робином, был респектабельным, и худшее, что мы могли сделать — это вести себя как простая ребятня. Вот почему мы одевали эти маски… так нас не узнали бы случайно проходящие мимо соседи.
Мы купили их в небольшом газетном киоске под названием «Хорробин», где иногда можно было потратиться на анисовые шарики или лакричные конфеты, по дороге к или от Таун-Филдз. Робин выбрал мёртвую голову, зеленовато-белёсую; у меня была голова негроида, лакрично-чёрная, с красными глазными яблоками; демон-ниггер, как вы могли бы описать её. Мы одевали их на улице, и стоит отметить — мне приходилось снимать свои очки, чтобы напялить маску, а потом нацеплять их обратно поверх неё, так, чтобы хоть что-то видеть со своей близорукостью. У Робина был тот ещё скверный видок, с его рыжей шевелюрой, торчащей, как сполохи пламени поверх этого зеленушного, пустого черепа-лица.
— Вот, нацепи-ка свою шляпу, — сказал я, и мы надели наши старые шерстяные шляпы с перьями в лентах, которые взяли с собой. С ними маски держались более крепко на наших головах; они были сделаны из мягкого картона или папье-маше, и довольно неприятно, даже тошнотворно пахли.
Мы решили пересечь Таун-Филдз до того квартала, где стоял новый жилой комплекс для рабочего класса, с магазинчиками, кинотеатром и всем прочим, построенный на месте старого военного аэродрома в 1914–1918 годах. Тут не было никого из знакомых нам, и мы рассчитывали, что, когда доберёмся до туда, уже стемнеет.
Таун-Филдз в Фэйлинге ныне превращены в место отдыха — теннисные корты, павильоны для крикета, такие штуки; однако на то время, о котором идёт речь, это были пашни. Часто мыс Робином играли там, среди кукурузы, в прячущихся индейцев — пока однажды нас не поймал фермер. Но к ноябрю, естественно, кукуруза уже была убрана; не могу вспомнить, что же там росло, помимо нескольких желтоватых стеблей и пней от мангельвурцеля[3].
Над полями висел туман — не очень плотный, но с завихрениями. Мы держались верхней части полей. Там была широкая дорога, со скамейками и газовыми фонарями; она тянулась вдоль края пашни, с одной стороны огороженная большими виллами, стоящими позади каменных стен и изгородей из просмоленной древесины, и сумрачными садами с высокими деревьями и кустарниками, а с другой — полями, уходящими вниз медленной широкой дугой, как если бы это было море. Настоящая тропа сокровищ для собирателей желудей ранней осенью, хотя после… после того, что произошло, я никогда больше не осмеливался ходить туда.
Время было далеко за полдень, но ещё не стемнело, когда Робин и я вышли на эту дорогу. Мы прошли мимо фонарщика с его длинным шестом; он, однако, уже давно принялся за работу, и в тусклых сумерках цепь из зажжённых газовых ламп, которую он оставил позади, давала больше шума, нежели света; фонари шипели и хлопали, как будто пытались тебе что-то сказать.
Мы уже почти добрались до перелаза, который вёл к пешеходной дорожке, вьющейся вниз около полумили к основанию полей — замечу, что мы отнюдь не спешили — мы уже бывали тут раньше в ноябрьских потёмках, и у нас в карманах лежали фонарики на батарейках; но, что касается меня, когда я услышал тот голос, позвавший нас, то моим первым импульсом было перемахнуть через изгородь и бежать сломя голову, пока не упаду. Это был тонкий и высокий голос, и какой-то холодный, очень холодный. Я уже забросил ногу на перелаз, но от ужаса поскользнулся и упал. Робин поднял меня на ноги.
— Кто это был? — выдохнул я. — Кто это только что говорил?
— Не будь придурком, Фред Такер. Это только лишь леди. Она нас не знает, — прошептал он. — Она вполне может быть нам полезна в деле добычи шестипенсовиков, если постараться — весьма симпатичная дама.
— Смерть, маленькая Смерть, и разве их две? — продолжил тонкий голос. — Смерть дружит с маленьким мальчиком?.. Нет, я вижу — маленьким негритёнком, Нубийцем, эфиопским рабом Смерти…
Она сидела посередь одной из тех скамеек, о которых шла речь выше; аляповатые железные фурнитуры, окрашенные в тёмно-малиновый тон, поставленные здесь вместе с газовыми фонарями, судя по всему, примерно в то же время, когда царица-вдова[4] сидела в Виндзоре в кринолине. Она была так же тонка, как и её голос, одета во всё чёрное, а на голове у неё красовался своеобразный соломенный капот того же цвета с фиолетовой полосой из вельвета. За её спиной находилась стена из алебастра, пятнистая и выцветшая, словно надгробье, и призраки зимних деревьев вскидывали свои голые ветви над ней и терялись в сумерках. Я был не менее напуган её видом, как до этого — её голосом, и был готов дать драпу, если бы не хватка Робина на моей руке. «Да прекрати ты!» — сказал он и ущипнул меня, как будто хотел заставить меня спеть вместе с ним льстивую песенку: «Пожалуйте монетку, леди, для старого человека?»
— Какому-такому старому? — спросила дама, хихикнув так, что у вас застучали бы зубы. — Я здесь вижу только двух молодых людей, но мои глаза, увы, уже не те, что прежде… в темноте!.
Она подманила нас длинным крючковатым указательным пальцем, белым как у больного лепрой:
— Давайте ближе… ближе… пока я не увижу ваши глазные белки… Тогда мы сможем стрелять друг в друга намного эффективнее…
Я хотел было отступить, но Робин крепко держал меня за запястье и потащил перед собой, пока мы не встали в паре шагов от дамы — достаточно близко от неё, чтобы она могла схватить меня, если вдруг резко наклонилась бы.
Робин достал банку для угощений из-под своего плаща и звякнул ею — мы заранее положили туда несколько полпенсовиков, так что звяк вышел отменный:
— Подайте пенни старику, леди.
— И мне надо поднять руки вверх, так ведь? Мои деньги или жизнь? Может быть, и то и другое, господин Смерть, хех? — Она подняла с колен кошмарный ридикюль из чёрной сетки — подобно сетям, которые ставят на кроличьих садках во время охоты, только темнее и больше — и её пальцы стали орудовать у отверстия этой сумки в своеобразной прядильной манере, вроде длинных белых червей, копошащихся в черноте.
— Но вы должны сперва разоблачить себя, иначе получите деньги путём ложного притворства. Итак, с кого первого я должна снять маску? — Она ткнула извивающимся белым пальцем в нашу сторону, — Эники, беники, ели вареники! Схвачу я щас нигру за его коленики!
Палец жёстко застыл, указывая на моё сердце.
— Снимай, — приказал дама. — Снимай эту маску, дитя, и…
Я нащупал свои очки; было ощущение, как будто меня загипнотизировали. Я снял их. Затем снял шляпу и, под конец, маску негра.
— Как я и думала, — добавила она. — Бледнолицый паренёк. Его маска черна, но, о, его душа бела. Лицо как пудинг, а печень как лилия. — Её палец согнулся обратно, как змея, и выстрелил в грудь Робина. — Следующий парень! — сказала она.
Я слышал тяжёлое дыхание Робина, пока он стаскивал шляпу и ослаблял эластичную ленту у маски.
— Это достойно медной монеты, миссис, — сказал он, и мне никогда не доводилось слышать его голос настолько тревожным.
— Медной? — спросила она. — И это тоже яркая, свежеотчеканенная монета, парень! Мастер Смерть пунцовый, как Купидон, а его голова — это прямо-таки жаровня, у которой можно погреть руки; даже мои руки могут оттаять от такой головы за милую душу…
Было похоже, как если бы она говорила сама с собой; но внезапно она наклонилась вперёд и вытянула руки.
— Дайте мне ваши маски, — сказала она, — и я покажу вам фокус, идёт?.. Оптическую иллюзию, если вам нравятся длинные слова.
Она выхватила их у нас прежде, чем мы поняли это, и вернулась в исходное положение с масками, пойманными, как мотыльки — в паутину среди этих траурных кружев, бывших на ней. Её пальцы снова засуетились у рта её ридикюля, и она извлекла оттуда несколько пенни. Это были чёрные викторианские пенни, и она дала нам по одному такому. Мой был холоден как лёд, и сторона решки была зелёного цвета с каким-то налётом вроде ярьмедянки[5].
— Теперь положите их мне на глаза, — сказала она. — Вдавите их посильнее. Не бойтесь, что причините мне боль.
Никто из нас не двинулся с места.
— Тогда давайте их мне обратно.
Мы вернули пенни в тишине, и она вжала их в свои глазницы. На этом бледном тонком лице они смотрелись как впадины, из которых давным-давно выпали глаза.
— А теперь маски…
Она покрыла своё лицо сначала моей ниггерской маской, и было похоже, как будто на том месте образовалась чернота и больше ничего не было, или же как с той чёрной тканью, которой закрывают лицо убийцы, когда лезут через потайной ход — у меня были кошмары после одного такого зрелища в игровых автоматах в Блэкпуле. Меня пробрала дрожь при виде её — хотя я даже не мог толком рассмотреть эту даму, так как мои очки по-прежнему были зажаты в пальцах с момента снятия маски.
Затем она взяла маску Робина и приложила её поверх моей — и чернота в глазницах, где были монеты, была похожа… что ж, нужные в тот момент слова пришли ко мне лишь годы спустя… была похожа на вечную ночь, сэр.
— А теперь, детишки, — голос её звучал приглушённо и ещё тоньше, чем ранее, из-за масок, — найдите пении.
— Давай, Братец Тук, — сказал Робин. — Не будь, как заварной крем. Не стой тут, как тупой лунатик. Леди хочет, чтобы ты снял с неё маску.
Очень осторожно я протянул мою руку к маске — она словно бы сама упала ко мне в ладонь. Я стоял и глазел, как в тумане, пока Робин, воодушевлённый моим успехом, потянулся за второй маской.
Две маски пришли в его руки — и тут же выпали на колени леди. Я услышал, как Робин заскулил, и почувствовал, как моё горло пересохло при виде того, что я увидел. Одна из масок, что лежала лицом вверх на коленях дамы, была её лицом… худым лицом с высокими скулами и красной линией рта, которое теперь отстранённо глядело на меня с её коленей.