алитин выпивал рюмку неароматной жидкости, замирал, будто прислушиваясь к ощущениям внутри, и только тогда закусывал.
Со штанами, брошенными в том же самом углу, не происходило ровным счётом ничего. Подрезая огурчики на деревенский манер дольками-четвертинками, Ваня досадовал на себя за эту авантюру. Отключился он, не досидев пару минут до будильника, но не от водки, а от усталости, и, когда дребезжащий монстр всполошил Ивана с пустой рюмкой в кулаке, в шкафу уже стоял силуэт человека, только «обрезанного» по грудь.
Брюки были натянуты и застёгнуты. Кофта же, почти натурально расширялась до груди, но рукава и капюшон свешивались, заламывались назад, словно одежда была пачкой, а человек внутри неё — сникерсом, и кто-то отхватил от него добрую треть. Иван налил себе рюмку — водку так и не удалось одолеть до конца — и, приподняв её навстречу костюму, будто чокаясь, опрокинул в себя.
«Мир, дружба, братство, свобода, равенство, жвачка…» — провозгласил он и попытался обнять одежду, тотчас опавшую к его ногам.
Калитина это неожиданно разозлило, как если бы он на самом деле надеялся почувствовать ответное объятие, а в ответ был безжалостно отвергнут. Сон с него сняло как рукой, а значит сачковать работу смысла не было — не отдохнёшь и денег не заработаешь.
Сил пешкодралить Иван в себе не нашёл и, приготовившись получать за опоздание, дождался автобуса. Он едва втиснулся на заднюю площадку, где было ещё тесней, чем обычно. Над ним, почти касаясь лица, нависли тяжёлые рыхлые груди. Их обладательница вела житейский разговор, из тех, что случаются сплошь и рядом, и похожи друг на друга все, как один. Кто-то от кого-то ушёл, скандал, мордобой, мама в слезах. Самое забавное, что эти малоинформативные подробности всегда удивительно интересно слушать, особенно, если повезло с рассказчиком.
Отдавшись ритму переваливающегося по кочкам автобуса, Калитин слышал и не слышал в полудрёме журчание диалога, пока его не привёл в себя неожиданный комплимент.
— Поди ж ты, теперь и бродяг сажают. Зачем это? У него времени свободного много, пущай прогуляется да повыветрится, — поддакивания со стороны поддали спичу жару, — воняет потом, краской или ацетоном каким-то, землёй воняет, будто из-под неё и вылез, червь.
Они говорили о живом ещё человеке так, будто перед ними вдруг вырос уродливый огромный гриб, при котором можно не стесняться в выражениях. Собравшийся было сказать пару ласковых хамоватой попутчице, Иван осёкся и сжался, пытаясь занимать как можно меньше места.
Калитин вышел на ближайшей остановке и побрёл домой пешком. В нём не было ни капли злости к этой бабе, но только когда Иван увидел собственное отражение в зеркальном стекле окраинного универмага, ему стало понятно отвращение попутчиков.
Картина, как говорится, маслом. Из-под капюшона выбивается сальная чёлка, хотя последний раз он стригся практически «под ноль». Кофта висит бесформенным мешком, напоминая разношенный башмак; манжеты растянуты и неопрятно выворачивают края как допотопные репродукторы. Колени брюк вытянуты и истёрты, голенища усеяны плевками слякоти.
«Неужели так быстро опускается человек? Или во всём виновато извечное «встречают по одёжке»? Почему тогда мне самому смотреть на это отвратительно? Как коварна изменчивость, как невнимателен человеческий глаз. Голова седеет по волоску, но замечаешь обычно либо первый, либо последний. Бац, и у отца всё лицо в морщинах. Бац, и ты из вчерашнего медалиста превратился в человеческий мусор.
Как там говорили коммунисты? Бытие определяет сознание? Может быть, одежда — это и есть отображение моего бытия? И теперь оно переходит в наступление? Просачиваясь с запахом краски, сигаретной вонью, водочным перегаром, запахом прелого тела и пота в его одежду, пытается подменить меня собой?»
Всё это даже у Ивана в голове звучало неубедительно, но позволяло отвлечься, чтобы ужас, вполне материальный, связанный с перерождением его внешнего облика, не превратился в тихое сверлящее безумие, навязчивое, как жёванная несколько часов кряду жвачка.
В ларьке Калитин взял бутылку пива и, опустошив её в несколько глотков, оставил пустую тару у подъезда. Пиво было безвкусным и холодным, никакого эффекта Иван не почувствовал. В квартире он прислонился к косяку, не зная, как поступить дальше. Хотелось покончить со всем одним махом. Нужно было помыться, совершить, пусть символическое, очищение, постирать одежду, но было совершенно немыслимо оставить её без присмотра. Отвернёшься на секунду, и вот уже балахон тянет к тебе полуосязаемые лапы. Ведь не исключено, что вместе с законченностью, до которой оживающей по ночам фигуре оставалось совсем немного, она обретёт и плоть?
Решение пришло. Не успев с ним до конца согласиться, Калитин забрался под душ и отвернул краны.
Горячей воды не было. Одежда тяжелела, липла к телу, тащила его, обессиленного ночным бдением и спиртным, вниз. Иван сполз по стенке, дотянулся до бруска хозяйственного мыла, принялся ожесточённо и беспорядочно тереть им одежду и тело. Липкая матовая плёнка застывала и лопалась, животный резкий дух, исходящий от мыла, казался тошнотворно-вездесущим…
Истерев весь брусок до обмылка, Калитин понялся и дрожащими руками принялся смывать с себя хлопья бурой пены. Зубы стучали неудержимо, подушечки пальцев покрылись водяными морщинами. Иван обхватил себя, провёл руками по одежде, пытаясь выгнать скопившуюся в ней воду — всё было тщетно. «Чёрт с ним!» — выдохнул он наконец и прошлёпал, оставляя мокрые следы, к дивану. Снимать одежду Калитин не собирался, он не слишком верил в магические свойства хозяйственного мыла. Несмотря на крупную дрожь, бившую тело, а, может быть, и благодаря ей, провалиться в сон удалось быстро.
Снился Калитину лично Яков Семёныч — начальник производственной линии, который распекал печатника за сегодняшний прогул. В начальственном кабинете у окна почему-то стояла кроватка, с которой укоризненно смотрел на брата Васька. Это было неприятно, но терпимо. Иван неуклюже извинился и, только собравшись уходить, понял, что он абсолютно гол. Ужас вырвался из груди криком и мгновенно заполнил всю комнату. Дело было, конечно же, не в стыде — он отчётливо осознавал, что одежда вырвалась на свободу.
Когда Калитин испуганно подскочил на кровати, не успев ещё толком открыть глаза, на лоб ему легла, придавливая к подушке, мягкая тёплая ладонь. Такое материнское, исключительно женское движение. Маринка. И на секунду вернулось успокоение. Мир показался почти сносным.
Пока Иван не понял, что под одеялом — не своим худым и мокрым, а под пуховым, Маринкиным — он абсолютно гол.
Зарёванная, слегка пьяная Маринка, не могла взять в толк, в чём именно она виновата.
— Я свет в окне увидела и пришла — тебя так рано никогда дома не бывает, мало ли что. Давай звонить, а ты не открываешь. Дёрнула ручку — открыто. Ты во сне колотишься от холода под мокрым одеялом. Что я должна была сделать? Раздела тебя и сухим укрыла — только и всего. А вещи на батареях развесила.
— И где они теперь? — Калитин давил любовницу мрачным неотрывным взглядом.
— Да откуда я знаю? Я к себе смоталась за лекарствами, — она указала на горку таблеточных ласт посреди подоконника, — думала, воспаление лёгких схватишь. Может зашёл кто?
Иван удручённо кивнул головой и посмотрел в окно. Одинокий фонарь посевал крупнодисперсным ржавым пшеном. То и дело в конусе его света мелькала фигура прохожего, заставляя Калитина вздрагивать — вдруг это его одежда возвращается домой. Какой будет их встреча? Может быть, она попытается убить его, чтобы отнять последнее — эту уродливую квартиру и изводящую работу.
А вдруг — свистнула шальная мысль — мы сможем подружиться? Ивану вспомнился фильм об Электронике, который привозили показывать в деревенский клуб. В фильме кудрявый мальчишка приучил помогать себе робота-близнеца, свалив на того всю учёбу.
«Может быть, он тоже станет моим помощником. Возьмёт всю работу на себя. Или, хотя бы, одну смену. Я возьму себе утреннюю, а он вечернюю. Это будет почти похоже на жизнь».
Калитин понимал, что он плывёт. Тело горело, рука, опиравшаяся на поручень кушетки, согнулась, и он рухнул лицом в подушки.
Проснулся снова Иван уже ночью, от настойчивых поглаживаний Маринки, чьи пышные формы с трудом помещались на их полуторном лежбище. То ли она нагрела его, как кошки греют хозяев, то ли нахлынувший на жар не отступал до сих пор — пот струился по Калитину ручьями. Всё случилось в полузабытьи, как по пьянке в их первый раз. Наутро он догадывался, что что-то было, но что именно, припомнить не мог. Жар и ломота в теле сменились теплом и приятной истомой.
«Отогрела всё-таки».
Настроение у Калитина было, как ни странно, отличное. Пока Маринка на кухне соображала нехитрый завтрак, он, так же, как вчера, но уже без испуга и горячности, осмотрел всю квартиру и констатировал, что вещей след простыл.
— Ва-а-а-нь, завтракать иди, — протянула почти по-деревенски с кухни любовница.
Сегодня она выглядела особенно свежей, но всё равно грустной.
— Ты, это, не обижайся за вчерашнее, нервы у меня ни к чёрту. А вещи… да и чёрт с ними. Давно пора было что-нибудь новое купить, — Иван хотел сгладить последствия недавнего срыва.
— Уезжать тебе надо, — Маринка подняла глаза и тут же опустила в стол. — Вроде я тебя должна наоборот к себе привязывать, но жизнь моя уже отжита, — она махнула ладонью, отсекая возможные возражения, — а тебе, покуда не засосало в эту трясину, бежать надо. Я себя знаю, я шалая, моей заботы дольше, чем на неделю, не хватит, а больше тебя и подхватить некому.
Калитин не нашёлся, что ответить, но Маринка и не ждала ответа, что подтвердила, погладив кулак, с зажатой в нём вилкой, измазанной в оранжевом желтке.
«Словно солнечную родинку расковырял», — подумал Иван про себя.
Любовница редко оставалась у него наутро, а тем более на целый день, но сегодня они не могли разойтись. Молча лежали, прижавшись друг у другу, ложечкой, пока бок не затекал, и тогда переворачивались на другой. Переговаривались редко, больше молчали. Иван часто проваливался в приятную бессонную дрёму.