сь причина неожиданного производства моей семенной эссенции в большом количестве. Мой учитель понял, что я поставил его под удар всего сообщества, и, грязно выругавшись, одним ударом сбросил меня с кресла, а сам принялся направлять грозные молниевые удары своего псионного жезла в собравшихся на трибунах академиков и кшатриев, целясь, естественно, в первую очередь, в своего заклятого врага, Верховного Биоинженера, который не дал бы моему учителю сносить головы за такое фиаско. Его оппонент, в свою очередь, стал атаковать моего учителя вместе с соратниками-академиками. Поднялась страшная неразбериха, стены зала содрогнулись от взрывов псионной плазмы, стали рушиться громадные шестигранные колонны, поддерживающие потолок. Я находился в состоянии крайнего ужаса и не знал, что предпринять, однако в миг сорвал с себя все датчики и счётчики и бросился прочь со сцены по направлению к партеру, где находилась моя сладкая кшатрийка, сметая по дороге нападавших на меня гвардейцев, вдвое больше меня размером, голыми клешнями и псионными атаками, которыми научил меня мой учитель. Моя возлюбленная тем временем сражалась со своими родичами, которые пытались остановить её от безумного желания броситься ко мне в объятия смерти, и уже успела сразить нескольких своих более медлительных братьев могучими ударами передних конечностей и хвостовых шипов. Периферийным зрением я увидел, как моего учителя и мастера, который был всё-таки уже довольно дряхлой особью, к тому же брамином, сбили с ног и закололи своими серповидными клешнями закованные в хитиновые панцири проклятые гвардейцы, но напоследок Великий Архивариус произнёс могучее заклинание самодезинтеграции, и большую часть гвардейцев, забравшихся на сцену, смело в пыль, впрочем, и меня самого отбросило в дальний проход и ударило об стену с громким хрустом, так что я был практически обездвижен. Одновременно с царившим в зале переполохом послышались звуки тревожной сирены, доносившиеся с городских стен, что означало внешнюю атаку, по всей видимости, вторжение инфицированных отверженных-йав’вах. Я понял, что мой час пробил, так как не мог подняться на ноги — очевидно, мой позвоночный экзоскелет был перебит в нескольких местах, и конечности меня не слушались. Последнее, что я запомнил во всей этой кутерьме — склонившееся надо мной… эммм… лицо? физиогномику моей роскошной кшатрийки, с ног до головы вымазанной зеленоватым ликвором своих убиенных сородичей, тяжело дышавшей и гладившей мои сломанные конечности своими, сильными и чуткими. Потом я почувствовал острую боль в сердечном центре и последующее расслабление и остановку всех жизненных систем, что означало, что моя возлюбленная меня милосердно добила… Затем пришла Космическая Темнота, дух мой освободился из бренных хитиновых останков, и я узрел все семьсот семьдесят семь Домов блаженных Унгьял’д’цхоб, после чего вновь пришёл в себя на склоне горы в Уттаранчале. Таким вот образом моя жизнь в мире Одж-Мабула закончилась. Ну, что скажешь?
Я не знал, что на это сказать. Меня била сильная нервная дрожь, я весь покрылся холодным потом, как будто только что лицезрел всё это инопланетное действо собственными глазами. Богомол тем временем перебрался моему рассказчику на плечо, а оттуда, по щеке, на чалму, и устроился прямо на макушке, расправляя и вновь собирая свои крылышки.
— Я… ээээ… ну-у… а что с этим, как его, переносом сознания? Ваш учитель сделал его вам или же?..
Брамин смотрел на меня, хитровато улыбаясь, его глаза таинственно светились в полумраке южной ночи. Из-за двери мансарды послышался голос его жены, очевидно, звавшей нас ужинать на хинди. Я смотрел на этого странного безумного брамина, и мысли у меня в голове путались. Потом он хохотнул, быстрым движением схватил богомола со своей чалмы и с хрустом заглотил его целиком.
Станислав Курашев
Первая луна декабря
Я живу за чертою летопогоды, в квартале первой луны декабря, и у нас здесь всегда минус четыре градуса Фаренгейта.
Моё имя — так начиналась одна старинная книга, которую я читал в детстве — Тереза Мария Берта Авель, или просто — Авель.
Моя жизнь проста, безыскусна, и в ней нет ничего интересного, мои родители умерли, когда мне было три года, от циркониевой лихорадки, которую мне удалось пережить, но где-то глубоко внутри я всё ещё болен, и иногда, по вечерам, я кашляю, кашляю долго, безысходно, и вспоминаю о том, что также кашляла моя мать перед смертью.
Живу я в небольшой комнатке в многоквартирном доме, которая осталась мне от родителей.
Работаю я на заводе, на конвейере, там, где производят разноцветные кубики многоразового рисового супа. Я должен выбирать из кубиков на конвейере синие кубики и складывать их в коробки, а дальше на конвейере складывают в коробки кубики других цветов.
Синий цвет я ненавижу.
Все мои утра одинаковы. В шесть утра включился кристалл потолка, озарив комнату седьмой симфонией Людвига Вана.
Я пошёл умываться, потом был завтрак и холодный бутерброд с концентратом сыра.
Потом я пошёл на свой завод, утро было тусклым и серым.
Прохожие были одеты в тяжёлые тёплые пальто, и каждый спешил на свою фабрику.
Я шёл медленно и думал о том сне, который снился мне сегодня — жаркий день в квартале четвёртой луны августа, я лежал на берегу моря и вдыхал отчётливое тепло солнца, пока меня не окликнула какая-то девушка — Авель… и я понял, что я ее люблю… а она — любит меня…
В кварталах летопогоды я не был ни разу, и море видел только в кристаллах сна.
Я закурил первую утреннюю сигариллу, и сердце отозвалось привычной болью.
На заводе всё было как всегда — синие кубики, пятнадцатиминутный перерыв на обед и снова синие кубики.
После работы я не пошёл сразу же домой, а свернул в сторону реки и ее бесконечной набережной.
Исеть была закована в холодный торжественный лёд, в ее чёрных снах вода была свободной, освобождённой ото льда в летомесяце под названием июнь.
Исеть была покрыта льдом ещё задолго до моего рождения, и ее лёд был испещрён снежными тропами тех, кто хотел сократить здесь путь.
Прохожих на берегу реки не было, все уже разошлись по домам к источникам искусственного тепла.
Я посидел на парапете набережной, куря сигариллу, и тоже пошёл домой.
По дороге домой я встретил двух леточеловек, их плащи были окрашены жёлтым, дымчатым светом, я обогнул их, чтобы случайно не коснуться силового поля, под защитой которого они находились.
Что они делают здесь — вот чего я не пойму, ведь здесь нет ничего интересного.
Может, для них это нечто вроде экскурсии, может, они скучают по снегу, так же, как мы скучаем по солнцу и тёплому летнему дождю.
Дома я включил кристалл визора, там передавали новости соседних кварталов — января и ноября.
В ноябре, как всегда, был дождь, а в январе — сильная, сорвавшаяся с цепи, метель.
В январе я был однажды, в детстве, на школьной экскурсии, там было ещё холоднее, чем у нас, и все были закутаны в тёплые шарфы и меховые накидки.
Детей декабря там явственно не любили, и больше я там не был ни разу.
А вот в октябрь — месяц моего рождения — мне путь закрыт, как и во все другие месяцы, кроме января и февраля.
Такие дела.
Все люди застыли в кусках янтаря, но птица — другой самолёт…
По визору началась космострелялка, я приглушил звук и взял свою любимую книгу — письма Марины к Килгору Трауту.
Кристалл потолка излучал сонный голубой свет.
Я лёг на кровать, держа в руках письма другого одинокого человека, такого же одинокого, как я, и даже больше.
В одиннадцать я включил кристалл сна, выпил свои таблетки — снотворное и антидепрессанты — и уснул.
Мне снова приснилось море, оно было мертвенно-зелёного цвета, и на берегу моря был я один, берег был диким и отчуждённым, словно миллион лет назад.
Следующий день был выходной — воскресенье, и мне не нужно было идти на завод.
Ко мне пришла Белка, это моя девочкадруг.
Ей тоже восемнадцать, как и мне.
Знакомы мы уже восемь лет.
Мы выпили псевдозелёного чая и стали собирать паззл — картину какого-то древнего художника под названием «Подсолнухи».
Собираем мы его уже несколько недель, и получается пока плохо, Белка всё время путает фрагменты и вообще плохо разбирается в цветовой палитре.
Она тоже, как и я, переболела в детстве циркониевой лихорадкой, только ее родители выжили, а мои — нет.
Можно было пойти в синематограф, но у нас не было денег, моя зарплата была давно, и после паззла мы решили просто пойти погулять на улицу.
Мы прошли Элизиумом и вышли на бульвар Рабов.
Шёл снег — тихий и отстранённый.
Белка была закутана в тёплое пальто, а на мне была меховая куртка.
— Тебе снилось море? — спросил я ее.
— Нет, — ответила она, — никогда, я даже плохо представляю себе, что это такое, это кажется большое количество солёной незамерзшей воды?
— Ну да, примерно так. Так пишут в газетах.
— А чего ты спрашиваешь?
— Просто, мне оно снится, постоянно снится.
— Сходи в психбольницу.
— Я и так хожу туда каждый месяц. Ну расскажу я им про море, и что?
— Не знаю, может, от этого есть какие-то таблетки.
— Ладно, давай поговорим о чем-нибудь другом.
Мы дошли до реки и ее покорного льда, река выглядела как рано состарившаяся и некрасивая женщина.
Я закурил сигариллу, а Белка достала из кармана псевдоорехи.
Так мы стояли, пока не погасло солнце, и наш квартал не стал темным, но вскоре зажглись фонари вечера.
Потом я проводил Белку домой, она жила на улице Калек, и мы попрощались.
Она поцеловала меня в щеку и, отряхнув перчатки от снега, взошла по своей лестнице.
Я постоял ещё немного, глядя на ее горящие окна, а потом пошёл домой.
Этот месяц называется декабрь-4.
Такие дела.
У нас никогда не наступает новый год.
Редкие вечерние прохожие были сумрачны и глядели хмуро и неприветливо.
Я дошёл до своего дома, там всё было по-прежнему.
И в этот раз несобранный паззл так и лежал на столе, храня невидимое тепло рук Белки.
Люблю ли я ее? — вот вопрос, который занимает меня даже больше, чем вопрос — любит ли она меня?
Я не знаю, честно, не знаю, я слишком к ней привык, она девочкадруг, слишком много лет мы знакомы.
День сегодня был долгим, и, даже не ходив сегодня на завод, я почувствовал, как устал.
Зевая, я расстелил постель, включил кристалл сна и уснул.
Море было напоено солнечным светом.
Оно было удивительно спокойным и безмятежным.
Я сидел на берегу, песок просыпался сквозь пальцы.
Вверху парили небольшие птицы, названия которых я не знал.
На берегу я был один.
Жалко, что во сне со мной не было Белки, она была бы рада увидеть море.
Пробуждение было внезапным, мерный шум моря сменился холодным криком кристалла потолка.
Я кое-как встал, ещё не вполне отойдя ото сна, и направился в ванну.
Есть мне не хотелось, и я ограничился только псевдокофе.
Утренняя дорога на завод была заполнена бесконечным падающим снегом.
На другом конце квартала Белка шла на свою фабрику текстильных изделий.
Выбирая на ленте конвейера синие кубики, я думал о Марине и Килгоре Трауте, и странном мире эпистолярной любви.
После работы я решил сходить к зимогранице декабря.
Я прошёл мостом Несчастных и по Ледяной улице вышел к границе квартала.
Зимограница сияла нестерпимым белым цветом льда.
Через дверь в границе можно было пройти в январь, если у тебя, конечно, был кристалл визы.
Дверь отворилась и оттуда вышел леточеловек, его лицо было спокойно и наполнено каким-то чувством собственного достоинства.
Жёлтый плащ горел медленным светом.
Я смотрел ему вслед, как он идёт в сторону моста Несчастных, и думал о том, что я, наверное, никогда не увижу август.
Я постоял ещё немного и пошёл домой.
В следующее воскресенье мы с Белкой должны были закончить паззл, потом можно было его склеить псевдоклеем, поставить в рамку и повесить на стену, тихим украшением моей маленькой комнаты.
Завтра мне — как и всем, пережившим циркониевую лихорадку, раз в месяц — надо было идти в больницу.
Я подумал о том, дадут ли мне там таблетки, чтобы никогда больше не видеть море.
В моих снах оно было слишком тёплым для живущего в квартале первой луны декабря.
Фаренгейт Блокады
Я держал в руке сложенные бумажные листы, последнее письмо Белки, и эти листы были мокрые, как венгерская салями, вынутая из вакуумной упаковки.
То ли Белка плакала, сочиняя письмо, то ли она писала под хрупким дождём, безразличным подземной пневмопочте.
Для меня блокада всегда ассоциировалась с зимой — люди, закутанные в старые пальто и шарфы, еле идущие, кругом сплошной снег, кто-то падает и уже не поднимается, старуха везёт на санках пустое ведро к полынье в замёрзшем пространстве реки, где-то плачет ребёнок, совсем неслышно.
Но я никогда не думал, что блокада будет в безумном июне, и люди будут умирать под прямыми лучами солнца.
Девушка с волосами цвета беличьей шерсти писала, что когда будет сто градусов Фаренгейта, она, наверное, тоже умрёт. Сегодня был уже 91 градус.
Если это — цена, то я — не плачу эту дань, писала Белка отчётливым зелёным гелием, аккуратными округлыми буквами, о том, что ей опять на улице предлагали купить человеческое мясо.
Ее родители были убеждёнными веганами, помешанными на здоровье, и крепко вдолбили Белке отвращение к мясу.
Пятилировой карточки сегодня хватило только на сельдерей, который спокойно переносил жару на фермах юга города.
Если б был концентрированный кубик, то даже можно было бы сделать что-то вроде супа, но кубики в городе давно кончились.
В конце письма Белка опять писала о постоянных болях в сердце и что она отдала бы всё за таблетку жёлтого нурофена.
В завершение, она передавала привет собаке, которую звали Нексус-6.
Он по прежнему прибегает к монитору, когда звонит мама? — спрашивала она.
Подземная пневмопочта всё ещё работала, но Белка, конечно, догадывалась, что все письма вовне перехватывались врагом и никуда не доходили.
Впрочем, она и не ждала ответа.
Помнишь, как мы зимой ждали лета, и вот это лето пришло, и ему не будет конца.
Я держал в руке сложенные листы, они были влажными и пахли летом, чужим, терпким, далёким летом.
За окном было 27 февраля, через два дня наступала календарная весна, и чёрный снег начал своё извечное превращение в чёрную грязь.
Сервера в городе Белки были отключены с началом блокады, но мой компьютер работал, можно было посмотреть блюда из сельдерея, потом пойти в гипермаркет и купить его, благо, у нас его тоже было много.
Настроение у меня было тяжёлым, я впервые почувствовал, что Белка утратила надежду.
В первых письмах, в конце, она рисовала вместо подписи смешную белку с шикарным хвостом.
В этом письме не было ни рисунка, ни подписи, просто «пока».
В городе начиналась чума, и эта эпидемия должна была закончить историю блокады; в городе уже не было централизованной службы захоронения трупов, и с каждым днём трупов на улице становилось всё больше, эпидемия распространялась как бессмысленный лесной пожар.
Я не знал, сколько людей жило в городе до блокады, но думаю, не меньше миллиона.
В одном из писем Белка писала, что город — это последняя надежда человечества, и с падением города исчезнет и смысл существования людей.
Пока враг захватывал один город за другим, люди в городе Белки готовились к войне, и, судя по тому, что враг не стал штурмовать их город, подготовились они хорошо.
Не предвидели они только одного — блокады.
Где тот поэт, который опишет сияющее пламя Фаренгейта над умирающим городом?
Я пошёл к холодильнику, на нем — я помнил — висел старый сломанный английский магнитик, показывающий две погоды — холодный Цельсий и равнодушный Фаренгейт.
Он показывал всего 64 градуса.
Я отбросил мысль о походе за сельдереем и стал осматривать свои припасы, словно привычный опытный блокадник.
В начале месяца я всегда посвящаю какой-то день закупке продовольствия, предвидя безденежные дни конца месяца.
Я покупаю много картошки, лука, моркови и чеснока, в силу которого я свято верю.
Ещё в гипермаркете была уценённая тушёнка, и я купил пятнадцать банок.
Я сел за стол и начал чистить овощи, как всегда включив радио и склонившись над столом как усталый робот.
Картошку я варил, а оставшиеся овощи жарил, потом я соединял ингридиенты в одной кастрюле вместе с разогретой тушёнкой, и этого блюда мне хватало дня на два.
Я положил картошку в кипящую воду и решил позвонить консьержке.
Я снял трубку и сказал — здравствуйте.
Имена консьержек я никак не мог запомнить, хотя они постоянно открывали мне дверь подъезда, когда я подходил к нему — они-то знали меня хорошо.
Да, — ответила консьержка.
Скажите, почтальон сегодня приходил? — задал я свой привычный вопрос.
Нет, по выходным они никогда не приходят.
Спасибо, — сказал я и положил трубку.
Вот так, почтальон не приходил, а письмо я получил, утром я нашёл его в своём почтовом ящике.
Я снова пошёл на кухню, овощи надо было постоянно помешивать, они всё время у меня пригорали.
Я вспомнил самое первое письмо, полученное мной.
Оно было, как и все последующие, без конверта.
Это было единственное письмо, написанное Белкой в хорошем настроении.
Начиналось оно идиллически — привет! всё думаю, буду ли я снова лежать на вашем стареньком прекрасном диване в гостиной, а радостный Некс будет лизать мне лицо?
Кончалось оно словами — со мной всё в порядке, ваша (дальше следовал рисунок белки).
Сейчас же мне казалось, что Белка начинает потихоньку сдвигаться, от безумного Фаренгейта, от сельдерея на завтрак, обед и ужин, и самое главное — от безысходности происходящего.
Я вспомнила новый анекдот — про то, что мы давно уже не люди, писала она в последнем письме.
Я сложил листы на книжную полку к таким же листам, мои руки пахли, и это был запах Белки.
У меня вдруг закружилась голова, я крепко взялся за книжную полку, чтобы не упасть, закрыл глаза, и тяжёлая темнота навалилась на меня.
Как одинокая радиостанция, я транслировал горечь и грусть в пустоту.
Наконец меня отпустило, и тяжесть в голове прошла, картошка сварилась, герань на подоконнике так и не зацвела, а за окном падал снег.
После обеда, я включил компьютер, в почте было одно письмо, от моей японской знакомой.
Я изучаю японский по вечерам, два раза в неделю, и познакомился с этой японкой (ее звали Мидори) на одном форуме.
Она, в свою очередь изучала русский по Достоевскому, и искала русского, который читал Федора Михайловича.
Мы с ней сошлись, она в этот момент пыталась читать «Неточку Незванову», и мне это в ней понравилось.
Я видел ее фотографический снимок — маленькая, худая, в очках, некрасивая.
По-японски я ещё не мог писать и пользовался интернет-переводчиком.
Русский ей тоже давался плохо, и ее письма часто напоминали криптограмму.
В Йокогаме весь день идёт дождь, писала она, я читаю ФМД и мне грустно, неужели человек действительно может создать такую красоту?
Насколько мелки и ничтожны все эти наши харукимураками, кобоабэ и прочие, по сравнению с «Неточкой Незвановой».
Ты всё ещё ешь эту свою ужасную картошку с тушёной говядиной?
Я долго смотрел в монитор, не зная, что написать, я давно хотел ей рассказать про письма Белки, и может быть именно она и смогла бы меня понять, но почему-то не мог.
Что я мог ей объяснить, что?
Что где-то в далёком будущем, в блокадном городе умирает девушка, и эта умирающая девушка — это всё, что у меня есть.
Наконец я собрался с силами и написал — привет, Мидори, у нас дело движется к весне, но снег всё ещё лежит…
Дальше дело пошло проще, в письмах мы часто иронизировали друг над другом, словно люди, прожившие долгое время вместе.
Она называла меня недалёким русским варваром, а я ее — провинциальной старой девой, любящей паззлы.
Ну как твои паззлы? — всегда спрашивал я.
Она с удовольствием играла в эту игру, и отвечала, что собрала деву Христину с младенцем из трёх тысяч деталей, и сейчас думает, приклеить ли ее на стену, или нет.
Переписку мы начали в середине декабря, она сначала никак не могла понять, что значит минус тридцать градусов Цельсия и тотальный снег за окном.
Мидори жила прямо на западном берегу Токийского залива, ее окна выходили на Тихий океан, и, благодаря океану, климат в Йокогаме был мягкий и тёплый, и даже в самом холодном месяце январе температура редко опускалась ниже десяти градусов по Цельсию.
До Токио было пятнадцать минут на скоростной электричке, и Мидори часто ездила туда по выходным гулять по столице.
Подруг у неё, как я понял, не было, и она была так же одинока, как и я.
В конце письма она как всегда писала непонятные ей русские выражения, и я стал терпеливо ей писать разъяснения, поминутно сверяясь с переводчиком.
Некоторые выражения я никак не мог объяснить, они просто не переводились на японский.
Наконец я отправил письмо и стал смотреть, каких продают собак.
Это тоже было из-за Белки, она очень любила ту собаку и писала о ней в каждом письме, собака была видимо маленькая и с большими ушами, Белка называла его смешным уродцем, ушастиком и ушастым созданием.
Как там наше любимое ушастое создание? — часто спрашивала она.
У нас в основном продавали очень дорогих шпицев, некрасивых и злобных той-терьеров, глупых овчарок, которые мне никогда не нравились; чихуахуа были ещё ничего, среди них попадались забавные, но они тоже были дорогими.
По карману мне были разве что таксы; в принципе, они были симпатичными, но я всё никак не решался завести собаку.
Хотя это, наверное, было бы хорошо, у меня было бы живое существо, которое бы любило меня всей душой, радовалось бы моему приходу домой.
Мы бы с ним гуляли, а дома я бы мыл ему лапы от чёрного снега.
И мы вместе бы ели картошку с тушёнкой.
За окном начал сгущаться сумрак, пора было идти на улицу.
Один японский философ писал, что надо каждый день писать стихотворение и проходить десять тысяч шагов.
Стихи я писать не умел, а вот ходить старался каждый день и даже специально купил для этого шагомер.
Ходил я от 8-го марта до Белинского и обратно.
По привычке я заглянул в почтовый ящик, там было пусто.
На улице было около ноля Цельсия, и чёрная грязь, обращённая снегом и льдом.
Я прошёл через двор, любимое место собачников, но ни одной собаки сегодня не было.
Я шёл, глядя под ноги, и думал о Белке.
Напишет ли она ещё хоть одно письмо?
И что будет в том письме?
До свидания, люди планеты Земля.
Или прощайте, люди планеты Земля?
У меня всегда слезятся глаза на морозе, но в этот раз мне действительно хотелось плакать.
Может, дать объявление — куплю маленькую собаку с большими ушами?
Белка, Белочка, Белюченька, несчастный ребёнок, умирающий непонятно за что.
Вначале мне всё это казалось шуткой, но сейчас это уже стало трагедией.
Я не знал, чего я хочу: чтобы эта дыра во времени залаталась навсегда или ждать нового письма.
Ветер февраля был холодным, и это было приятно.
Я вдруг отчётливо понял, что я не хочу жить.
Что всё, что есть у меня, что всё, что я делаю, моя работа, все эти придуманные мной занятия — йога и изучение японского, всё это — не жизнь.
И единственное, что было живого в моей жизни — это письма Белки.
Она, умирающая, делилась со мной жизнью.
Наконец я прошёл вечерние десять тысяч шагов.
Консьержка заранее открыла мне дверь, и я прошёл мимо, не глядя на неё.
Письма не было.
Когда я открыл дверь, меня не встретил ничей радостный лай, никто не обрадовался моему приходу.
Я разделся и сел за компьютер, Мидори прислала новое письмо, но я не стал его читать.
Я напечатал и разместил на сайте объявлений своё объявление — куплю недорого маленькую собаку с большими ушами.
Потом достал все листы, написанные Белкой, и долго сидел на диване, не читая, а просто вдыхая их запах.
Он был чуть сладким, пряным и тёплым.
Он был настоящим.
Потом я лёг спать.
Завтра наступала календарная весна, в мире безумных трамваев и спокойных пенсионных фондов всё было нормально.
Люди шли на работу, люди возвращались домой, и никто не знал, что в будущем идёт война, миллиарды убитых, лунное кольцо, лучевой кратер, и белый город на берегу океана в блокадных тисках, в одной из комнат которого кашляет кровью единственная женщина, которую я любил в своей жизни.
Станислав КурашевДовольно прохладный вечер в Антарктиде
Ночью мне опять снилась Антарктида.
Земля Разумной Королевы Мод.
Создатели кристалла были по старомодному обстоятельны — на мне были утеплённые штаны, аляска с меховым воротником, тёплая шапка и рукавицы.
Следы на снегу были необычайно отчётливы.
Впереди меня шла женщина.
Ее следы были маленькими и неглубокими.
Сегодня я нашёл третий обронённый ею предмет.
До этого я нашёл изящный черепаховый гребень и заколку для волос из солнечного лазурита. Эти предметы выглядели совершенно новыми и ничем не пахли.
Сегодня я нашёл шахматную королеву из тёплой и тонкой кости.
Королева была чёрной.
Я засунул ее во внутренний карман куртки и двинулся дальше.
Стояло полное безветрие и из-за этого было не так холодно.
Я взошёл на небольшой холм, дальше тянулась бесконечная равнина, чей девственный наст был разрушен идеально точной прямой линией следов, словно они были оставлены андроидом, а не человеком.
Я спустился с холма и пошёл параллельно цепочке следов, чувствуя непонятную тоску в сердце.
Два месяца назад умер мой дед — последний из всех моих родственников — к сожалению, он не был богат, и мне досталась в наследство только небольшая коробка.
Там было несколько черно-белых инсталляций, жёлто-зелёный крест какой-то богом забытой страны (надпись на кресте я так и не смог разобрать) и этот кристалл, завёрнутый в белую материю.
Наклейка с кристалла была отклеена, и больше всего он напоминал стеклянную бусину неправильной формы туземных бус.
Таких кристаллов, наверное, не выпускали лет сто.
Когда я вставил его в разъем, я почувствовал необычайный холод, потом сильную волну тепла, и я испугался, что сейчас мой мозг расплавится, но наконец кристалл плотно вошёл в разъем, и я увидел южную оконечность Земли Отвратительной Королевы Мод.
Передо мной была цепочка следов.
Зачем дед хранил этот кристалл, я так и не понял.
Вообще-то, даже сто лет назад вряд ли кто-нибудь выпустил бы настолько скучный кристалл.
В нем не было ни крови, ни эротики, ни адреналина.
Кому могло прийти в голову просто-напросто идти по чьим-то следам в снегу?
Я попытался сдать его в антикварный магазин, но без маркировки его отказались взять.
Оценщик — грустный мужик лет пятидесяти — сказал, что кристалл был сделан примерно лет сто двадцать назад.
Работал он — как и все древние кристаллы — на энергии лунного света.
Поэтому их раньше и называли кристаллами Луны или лунными кристаллами.
Кристалл деда был абсолютно тусклым из-за долгого нахождения в коробке.
Я положил его за штору на подоконник и на какое-то время забыл о нем, пока как-то ночью, ложась спать, не увидел холодное синее свечение за шторой.
Я слез с кровати, отдёрнул штору — кристалл сиял каким-то мрачным и торжественным светом.
Я долго смотрел на него, охваченный каким-то странным сомнением, но потом, решив, что это просто какая-нибудь древняя стрелялка, вставил его в разъем, и моё сердце сковал ужасный холод.
Я шёл и шёл по равнине вслед за следами, оставленными словно бы ногой маленькой невесомой японской балерины.
Наконец кристалл отключился, и я открыл глаза.
Кристалл часов показывал половину шестого.
Я почистил зубы, отчаянно зевая, кое-как оделся.
Я накинул куртку-дождевик (всю эту неделю прогнозировали дожди) и вышел на улицу.
Шексна была необычайно чёрной, словно бы этот тусклый рассвет был рассветом сто тысяч лет назад.
Я пошёл вдоль реки, на набережной никого не было.
Повсюду валялись пустые водочные бутылки и обрывки бумажных цветов.
В ресторан «Танцующий эльф» я вошёл через восточную служебную дверь, прижав кристалл служебной карточки к разъёму двери.
В помещении для приёма товара никого не было, из десяти холодильников был заполнен только один.
На улице, у входа уже виднелось несколько женских силуэтов, но до половины седьмого было ещё десять минут, и я закурил первую утреннюю сигариллу, заклеив ее двумя гранулами Луны, чтобы наконец проснуться.
Докурив, я открыл дверь для приёма товара.
Первой сегодня оказалась совсем молоденькая девушка лет семнадцати, на руках она держала ребёнка, которому ещё не было и года.
Она положила его на электронные весы — вес был 5670 грамм, возраст 281 день, пол — женский.
Ребёнок был совершенно здоров, и я заплатил ей сколько следовало по тарифу.
Ребёнка я положил в холодильник, он был совершенно спокоен, даже не делая попытки заплакать.
Всего в этот день принесли девятнадцать детей, из которых мальчиков было двенадцать, что не очень хорошо, так как женское мясо ценится выше.
Я отправил мэйл на детскую ферму, чтобы они привезли больше девочек, чем мальчиков.
Грузовик должен был прийти около десяти утра.
Итак, утренний приём был закончен.
Я проверил температуру в холодильниках, все дети были ещё живы.
Я сделал температуру чуть повыше, чтобы дети дожили до вечера, когда их начнут готовить.
Я выбрал латте в кофейном автомате и взялся за книгу, которую я читал уже месяц.
Это была «Божественная комедия» Данте в оригинале.
Чтение давалось мне с трудом, даже с помощью кристалла итальянского языка.
Вечерний сменщик должен был прийти в шесть вечера, и, в принципе, до шести мне делать было нечего, только иногда проверять температуру в холодильниках да ждать грузовик с детской фермы.
Когда я читал про ледяной круг ада, раздался гудок грузовика, и я пошёл открывать ворота.
У ворот меня уже ждал водитель, держа в каждой руке по младенцу.
Все они были завёрнуты в чёрную материю.
Наконец все дети были погружены в холодильники, и грузовик уехал.
Я курил сигариллы, читал Данте и ждал сменщика.
День тянулся медленно как ожерелье из самоцветных камней.
Гранулы Луны наконец-то подействовали, и я впервые за долгое время почувствовал себя хорошо.
Я сидел у открытого окна, чтобы дым выходил наружу и не портил своим запахом младенцев.
Дым Луны был отчётливо жёлтым.
Наконец пришёл сменщик, мы проверили все холодильники, двое детей были уже мертвы, и мы достали их, чтобы отправить в разделочный цех.
У них были спящие умиротворённые лица.
Смерть стёрла с них всё детское и заполнила всё покоем.
Интересно, какие у них были имена, подумал я.
Моя смена закончилась, я попрощался со сменщиком и вышел на улицу.
На улице шёл тихий дождь, словно в медленном наркотическом сне.
Шексна была напоена сном.
Я пошёл вдоль реки, потом спустился вниз и под небольшим мостом закурил очередную сигариллу.
Гулять особенно мне не хотелось, и я пошёл домой, еда вроде ещё оставалась, и я решил не заходить в магазин.
Дома всё было также — признаки запустения и призраки неудачной жизни.
В холодильнике были яйца, венгерская салями и засохший французский батон.
Я сделал кофе и пожарил яичницу.
Еду я отнёс в гостиную и стал смотреть свой любимый канал «Investigation».
Я вообще люблю смотреть про всяких серийных убийц, сам не знаю отчего.
Просто нравится и всё.
В этот раз показывали передачу про Эстебана де Ла Розу, шахматного убийцу из Толедо, который оставлял на местах убийств шахматные фигурки.
Когда его поймали, у него оставалось всего лишь две белых пешки и белый слон.
Такие дела.
Ещё у Эстебана была привычка целовать свои жертвы в лоб, оставляя коричневый отпечаток губ (Эстебан пользовался коричневой помадой).
По-испански этот отпечаток назывался так красиво, что даже казалось, что эта фраза имеет смысл.
Когда ведущий рассказывал о грустном детстве Эстебана, которое было точно таким же, как и у всех других серийных убийц, фоном шли улицы Толедо, снятые при хорошем дневном свете.
Все жители города были нехорошо, бедно и как-то неладно одеты.
На всех лицах была печать неудовлетворённости и какого-то явственного несчастья.
Все женщины были сутулы и отчётливо некрасивы.
В общем, Эстебана можно было понять.
Завтра мне было опять в утреннюю смену, и я решил лечь спать пораньше.
Кристалл лежал на подоконнике, залитый тихим обесцвеченным светом Луны.
Я долго смотрел на него, испытывая странное нежелание вставлять его в разъем, но наконец я совладал с собой и почувствовал холодный ветер. Я открыл глаза — передо мной лежала бесконечная земля Прекрасноликой Королевы Мод.
Казалось, в пейзаже что-то неуловимо изменилось, но что, я не мог понять.
Я надвинул поглубже шапку, поневоле искривив губы от холода, и отправился в путь.
Ветер потихоньку заметал следы (интересно, это входило в планы создателей кристалла?).
Я пошарил в бесчисленных карманах куртки и нашёл большие чёрные очки, чтобы защитить глаза от снега.
В окровавленной дыбе — летучие рыбы.
Внезапно цепочка следов прервалась, и я застыл на месте как ребёнок, потерявшийся в ночном лесу.
Я прошёл чуть дальше, потом вернулся назад, описал небольшой круг — не улетела же она отсюда на воздушном шаре?
Я сделал несколько глубоких вдохов чтобы успокоить прану, вглядываясь в даль, и наконец увидел вдалеке небольшое чёрное пятно.
Подойдя поближе, я снова увидел следы, чёрное пятно вблизи оказалось кровью.
В нескольких метрах от пятна, лежала толстая короткая стрела, какие используют синоби.
Конец стрелы почернел от крови.
Я пошёл дальше, женщина прошла ещё немножко, — следы ее были путаны, — и вскоре упала; на этом месте снова было кровавое пятно, на этот раз побольше первого, видимо, она лежала здесь долго.
На этом месте я нашёл два шприца и обрывок крепкой материи, которую она, видимо, использовала как бинт.
Следы стали чуть чётче, и кровь стала капать гораздо реже.
Ещё дважды она падала, но каждый раз довольно быстро поднималась.
У меня появилось странное чувство, что ещё недолго, и я ее увижу.
Я поднялся ещё на один холм, но внизу никого не было.
Ветер стих, и стало удивительно тихо.
Уже не в первый раз я пытался понять создателей кристалла, зачем они всё это придумали, но я никак не мог понять смысл всего этого.
Обо мне создатели кристалла заботились вполне хорошо: каждые пять километров я находил склад с едой, это были просто несколько коробок, выкрашенные в ярко-оранжевый цвет и поставленные друг на друга; там были армейские пайки и вода.
Следы у складов никогда не останавливались и шли отчётливо дальше, вперёд.
По состоянию крови, будь я каким-нибудь следопытом, я, вероятно, смог бы определить время, когда эта кровь пролилась.
Мне почему-то казалось, что девушка становится всё ближе и ближе.
И в этот момент зазвенел кристалл часов.
Место разъёма горело огнём, кристалл был горячим. Я кое-как его вынул; он обжигал пальцы, и я снова испугался, как бы это не подействовало на мозг.
Я положил его на подоконник и стал одеваться.
Аргояз этого года назывался солнечным бормотанием, и все вокруг называли друг друга «брат» и «сестра».
Меня он ужасно раздражал.
В прошлом году был лунный шёпот и лунные шептания девушек.
Я сам никогда не ел детей, хотя мудрые доктора утверждают, что блюда из детей чрезвычайно полезны и питательны.
Очень может быть, но я как-то не испытываю особого желания, несмотря на то, что у нас на работе можно забирать еду домой, то, что не доели клиенты ресторана.
Многие так и делают.
На работе всё было как всегда.
Трое детей были больными, а одного вообще принесли мёртвым.
Естественно, я отказался брать этого ребёнка, хотя девушка меня долго умоляла взять его.
Видимо, ей очень нужны были деньги, но правила есть правила.
Слезы девушек давно на меня не действуют, а всяких грустных историй, я наслушался здесь столько, что будь я писателем, их хватило бы на целый роман.
Что поделать, на такой работе приходится быть равнодушным.
Читать Данте мне не хотелось, мой ум сейчас был не в силах разбираться в хитросплетениях итальянского языка.
Я всё время думал о девушке и о стреле, окрашенной кровью.
Кристалл видимо всё же был неисправен, что-то в нем сломалось за эти сто двадцать лет, он слишком нагревался, и я подумал, что рано или поздно это может закончиться для меня плохо.
Мой мозг сгорит, и я навсегда останусь заключён в гранях кристалла, я вечно буду идти по следам девушки.
В принципе, не такая уж плохая смерть.
Моя смена закончилась, и я пошёл домой, на улице шёл тихий и тусклый, как сны старика, дождь, оставляя невидимые следы на поверхности Шексны.
Хмурые прохожие под зонтами шли домой, и эти улицы ничем не отличались от улиц Толедо.
Дома всё было также — добрый волшебник не выстирал белье, не вымыл посуду, не стёр пыль со стола.
Я включил телевизор и стал есть вегетарианские чипсы, запивая их колой.
Сегодня показывали старую загадку, так и не разгаданную за три прошедших века — убийство ДжонБенет Рамси.
XXI век напоминал по древности мезозойскую эру; довольно странно было смотреть про время, в котором не было кристаллов.
Сама малышка ДжонБенет уже никого не интересовала, всем было интересно только, кто ее убил.
Кристалл медленно светился за шторой, я очень не хотел его включать, но я должен был узнать, что случилось с девушкой.
Почему-то вдруг мне это показалось самым важным в моей жизни.
Над бесконечной поверхностью земли Равнодушной Королевы Мод дул слабый ветер.
В самом начале пути этого довольно прохладного вечера я нашёл ещё один шприц и кусок материи, который она использовала вместо бинта, сплошь пропитанный кровью.
Я ускорил шаг.
Белое солнце в лазури прекрасно отражалось от высветленной белизны белого снега.
Я поднялся на ещё один холм, и моё сердце дрогнуло ещё до того, как я успел понять, что внизу находятся коробки с армейским рационом и водой, и что с ними что-то не так.
Они были поставлены так, что образовывали небольшой навес.
Когда я подошёл поближе, я увидел, что под навесом лежала она.
Она была в тёплой куртке с воротником, лицо ее было до ресниц замотано шарфом.
Грудь ее вздымалась медленно и равномерно.
Она спала.
Ее руки в рукавицах были засунуты в карманы куртки.
Она просто спала.
Я сел на снег подле неё и стал ждать ее пробуждения.
Кристалл будильника всё ещё не звенел, но я знал, что даже если зазвенят все кристаллы всех будильников в мире, то я всё равно ничего не смогу услышать.