– Что это? – однажды решил спросить 5897 у Трумэна, когда понял, что тот никого не бьет и не рассказывает остальным, если заметил, как кирпичи переговаривались.
– Что? – Трумэн вздрогнул. Наверное, потому что это было впервые, когда кто-то из кирпичей заговорил с ним.
– Что я выпил? – конкретизировал 5897, кивая на опустевший стаканчик. Жидкость была острой, от нее пекло во рту. Он потреблял ее постоянно, редко переключаясь на что-то еще.
После того как он глотал жгучую жидкость, его отправляли в комнату и закрывали дверь, в которой было круглое окошко, куда иногда заглядывал человек в белом и что-то записывал. А 5897 обычно ложился прямо на пол, не доходя до свернутого одеяла.
– Это яд, – наконец пробормотал Трумэн, избегая смотреть прямо в глаза кирпичу.
Яд. Слово смутно знакомое. Оно явно не означало ничего доброго, впрочем, по действию жидкости 5897 и так понял, что ничего хорошего оно не сулило.
– Аконитин, – уточнил Трумэн неохотно.
И 5897 запомнил. Запомнил, почему кончики пальцев жжет и по позвоночнику поднимаются волны мурашек, почему так знобит, так неровно скачет сердце, перед глазами все плывет, а тело вовсе отказывается слушать, только иногда дергается. Со временем этот яд стал его близким другом. Он больше не кололся, только заставлял прислушиваться к сбивающейся пульсации в висках и сворачиваться в клубок.
Наверное, это стало отправной точкой Аконита. Ведь 5897 тоже хотел делать так: заставлять дыхание остановиться. Чужое дыхание. Чтобы никто не смог больше влить в его кровь что-то настолько противоестественно болезненное, разрывающее каждую его частичку на миллионы незаметных. Аконит должен был умереть. Он должен был умереть еще тогда. Но не мог. Что-то внутри заставляло воссоединяться вновь ту пыль, в которую он превращался с каждым взрывом боли. Уплотняясь, собираться заново в него самого. В кого? 5897 не знал.
В моменты боли он всегда пытался найти ответы в надежде, что тогда все чудесным образом прекратится. Но память не пускала в прошлое, а Голоса становились только громче, выводя боль на какой-то новый уровень, до которого не добирались даже люди.
А все, что могло успокоить 5897, то, что осталось в нем с Белой комнаты, то, что он трепетно оберегал, не делясь даже со своей группой, – это смутный образ рыжей девочки. Она приходила в его снах, но чаще, когда яды начинали изнутри истязать тело. Тогда 5897 видел кружащую комнату и одну-единственную стабильную точку, на которой фокусировался, – она, рыжая девочка. Она росла вместе с ним совершенно неосязаемая, но самая дорогая. Его сокровище.
Она не была человеком. Не могла быть. Потому что люди приносили 5897 только муки, а рыжая девочка давала облегчение и заглушала и Голоса, и боль.
Из обрывков разговоров людей в сером и редких коротких бесед с Трумэном 5897 узнал о богах и решил, что его рыжее сокровище – богиня. И эта богиня каждый раз приходила ему на помощь, каждый раз, пробираясь сквозь вспышки боли и пелену слез, спасала его.
5897 представлял, что ее руки теплые и мягкие, что, когда она обнимает его, в груди все согревается, но не жжет. Он воображал, что от рыжей богини пахнет чем-то сладким или цветочным. 5897 грезил, что его голова лежит на коленях богини, и она склоняется над ним, закрывая весь мир, состоящий для него из крохотной комнаты, своими прекрасными яркими волосами. И ее пальцы гладят его голову, и ее губы касаются его лба. Боль уходит. Голоса затихают.
И чем старше становился 5897, тем взрослее ему представлялась его богиня, тем смелее были о ней его фантазии.
О рыжей девушке Аконит рассказал гораздо позже, когда остатки былой группы буквально приперли его к стенке. Впрочем, тогда это уже не казалось ему дорогой тайной, это стало необходимостью. Потому что его группа могла бы в случае чего защитить его воплощенную богиню. Но до того момента было еще далеко, а тогда…
Тогда 5897 мучился от действия аконитина или смеси других токсинов. Регенерация справлялась всегда, и чем чаще давали одну и ту же отраву, тем быстрее организм привыкал к ней, тем меньше было его действие. У разных кирпичей были свои основные яды, об этом позднее рассказал Трумэн. Например, у 8998 был атропин, выделенный из белладонны. За действием яда на организм тщательно следили, а иногда ими даже хвалились.
– Как видите, успехи есть, – важно вещал Флетчер. 5897 уже видел его несколько раз рядом с доктором Лэнгдоном, когда начинались Большие эксперименты. Люди в такие моменты взволнованно копошились, а кирпичи же, напротив, преимущественно «отдыхали». Спарринги и наказания в такие дни отменялись, а вот заборов крови становилось много.
– Разумеется, эти кирпичи еще приведут в приличный вид. И после мы сможем на их основе построить будущее и для нас, лорд Майер, – с почтением произнес Флетчер.
В зале для спарринга было необычайно людно. Помимо привычных кирпичам людей в белом и сером там еще были одетые совсем иначе. Были даже дамы. Всего посторонних было пятеро. Позже Аконит узнал, что там был лорд Майер, леди Майер, миссис Флетчер, миссис Шарп и еще один человек. Он почти не разговаривал, только слушал негромкий рассказ доктора Лэнгдона об успехах и что-то говорил про сына некоего Роуза.
Этого человека 5897 не знал, не знал его и Аконит. Но внимание незнакомец не привлекал, притом, стоило ему войти, как все почувствовали изменение атмосферы среди людей. Все они напряженно вытянулись и, похоже, надеялись, что их не заметят. А если к загадочному мужчине и обращались, то называли его не иначе, как «господин».
– И все же дет… То есть кирпичи, они ведь теперь, как Иные или Одержимые, да? – поинтересовался Майер.
– В каком-то смысле, если говорить очень упрощенно, – поморщился Флетчер.
– Что ж, это интересно. Вы делаете большое дело, сэр Алан, – покивал Майер. – Если все верно, кто знает, возможно, мы сможем победить чуму Шарана благодаря вашим опытам! К тому же… Эти кирпичи… Они очень интригуют.
Майер остановился рядом с 8998, задумчиво перебирая пряди ее белых волос.
– Такие очаровательные в своей необычности, они могли бы сопровождать господ, как верная охрана.
– Весьма вероятно, в дальнейшем мы используем их и так, – согласился Флетчер. – Лояльность наших кирпичей достаточно высока.
Визит их был коротким. Они пошли дальше, неспешно беседуя. 5897 только слышал, что Майер говорит «господину», что хочет помочь ему спонсировать лабораторию, а еще просил кирпич женского пола. И все девочки напряженно переглянулись тогда, но никто ничего не сказал.
– Мерзко, – одними губами прокомментировал 9888.
– По крайней мере, пока больно не было, – вздохнула 8998, незаметно касаясь макушки 1923.
5578 плечом мазнул по плечу 5897, привлекая его внимание к следящей за ними 4716. «Сдаст», – поняла вся группа, тут же разбредаясь в разные стороны.
А 4716 уже шептала что-то человеку в белом, и лицо его мрачнело. Человека звали Шарпом. Когда в зале не осталось посторонних, кроме миссис Флетчер и миссис Шарп, которые жадно разглядывали кирпичей, мистер Шарп громко произнес имена всей их группы.
– Вы разговаривали? – за спиной его остановились трое в сером и один в белом.
– Нет, – выпалила 1923, испуганно раскрыв глаза.
– Что тут? – спросил мистера Шарпа человек в белом.
– Лгуны и лгуньи, Натан.
Натан Миллер, как позже узнал Аконит. Алхимик. С ним 5897 встречался всего пару раз. Обычно его вел другой алхимик, дряхлый старик, имя которого было бесполезно – тот скончался после суда по делу о лаборатории.
– Что ж, знаете, что бывает с плохими кирпичами? – оскалился Миллер. – Их выкидывают. Вы же не хотите оказаться на мусорке? Вы же хотите быть полезными?
– И что мне с ними делать? – вздохнул Шарп, поглядывая на коридор, в котором скрылись посторонние. – А тут и господин основатель, чтоб его…
– Наказывать кирпичей. Ты как первый день, – фыркнул Натан. – Я облегчу тебе задачу, заберу девчушек.
Шарп кивнул облегченно: придумывать наказание теперь нужно было только четверым, а не шестерым.
– Дорогой, – миссис Шарп отлипла от подруги и прилипла теперь к мужу, – а вот это ограждение для чего?
– Для спаррингов, Огюста, – устало оповестил он.
– Тогда пусть подерутся!
– Это не наказание, они делают это постоянно.
– Но я хочу взглянуть! Это так захватывающе!
Шарп сдался. Он поставил 5897 в пару с 1229, а 9888 с 5578. Шансов у младших не было. Первый спарринг закончился тем, что 1229 упал без чувств. Его утащили люди в сером. Тогда 5897 думал, что в целом все как обычно: 1229 всегда притворялся, что теряет сознание, и его всегда уводили. Но в этот раз его не вернули… 5897 увидел 1229, когда тот значился уже как 0229, или Джеймс Роуз-младший…
Следующий спарринг тоже закончился быстро. Неожиданным стало то, что миссис Шарп потребовала продолжения.
– Он притворяется! – воскликнула она, указывая сложенным веером на отплевывающегося кровью 5578. – Ударь сильнее!
9888 моргнул растерянно, но послушно ударил 5578 под дых. Тот сложился пополам, охнув.
– Почему ты не сопротивляешься! Это так скучно!
– Может, не стоит? – миссис Фитсрой, в отличие от подруги, удовольствия от драки не получала.
– Я могу заставить его! – услужливо вскрикнула 4716, решив, кажется, выбить себе выходные от ядов на двое суток минимум.
– Какая милашка! Давай!
– Очень смело, но ты слишком слабый кирпич, – заметил жестко мистер Шарп.
– Я помогу! – вызвался еще один любитель похвалы. 8322 с готовностью вышел вперед.
Огюста Шарп была навеселе и радовалась такому повороту. 9888 сняли, а затем начался не спарринг, а избиение. Гостья была счастлива, а 4716 и 8322 получили свой интер славы. Только 9888 и 5897 стояли, напряженно прислушиваясь к замедляющемуся сердцебиению товарища. Яды, введенные утром, внешние повреждения… Его регенерация едва справлялась.
Вечером 5578 умер. А Шарпа больше не видели.
Их группа превратилась из шестерки в четверку. Очень странную. Потому что, когда девочки вернулись от Миллера, они держались рядом и долгое время не подпускали мальчиков. 8998 стала очень нервной, даже злой. Она огрызалась. Первая из кирпичей. А потом ее надолго заперли в Коробке. И 5897 с 9888 тряслись над 1923, потому что той приходилось заглядывать к Миллеру «по делам», хоть он ее и не вел. Она стала бояться прикосновений, даже от группы, а без 9888 напоминала вов