Информаторы предупреждают о неизбежной корректировке непомерно раздутого рынка репутаций; за предупреждениями следуют эксклюзивы о медиагуру, чьи рейтинги взлетели выше всех реалистичных пределов доверия. Последствия для спекулятивного высокодоходного сегмента рынка доверия ожидаются серьезными.
Европейский совет независимых глав государств рассмотрел еще один план построения еврофедерализма, и отложил его на неопределенный срок — по меньшей мере до тех пор, пока экономика не выйдет из текущего кризиса. За последний месяц были воскрешены три вымерших вида; к сожалению, темп вымирания исчезающих видов теперь возрос до одного в сутки. Группа военных активистов, противоборствующих генной модификации продуктов, попала под международное преследование Интерпола после заявления о том, что они встроили ген метаболического производства цианида в в геном семян пищевой кукурузы. Смертельных случаев пока не зафиксировано, однако необходимость проверять утреннюю кашу на цианид способна очень серьезно подорвать доверие потребителя.
Чуть ли не единственные, кому хорошо прямо сейчас — это выгруженные омары — наверное, потому, что они даже отдаленно не похожи на людей.
Маглев мчится под Ламаншем, а Манфред и Аннетт болтают за обедом на втором этаже вагона-ресторана. Путь Манфреда лежит через Париж, а Аннетт, как оказалось, просто ездит оттуда каждый день на работу. Так что еще с салона Манфред передал Айнеко поручение перегнать его багаж, а потом встретить его на станции St.Pancras, в терминале, похожем на огромную стальную мокрицу. Ускоритель остался в салоне, он — незаправленный опытный образец, и о нем можно не беспокоиться.
Вагон-ресторан обслуживает непальская сеть фаст-фуда. — Знаешь, иногда мне хочется остаться на поезде — говорит Аннетт, пока ждет своего mismas bhat. — Проехать Париж… Представь. Засыпаешь на кушетке, просыпаешься в Москве, садишься на другой поезд. И через два дня ты во Владивостоке.
— Если тебя пропустят через границу — бормочет Манфред. Россия — одно из немногих остающихся мест, где все еще могут спросить паспорт. А заодно поинтересоваться, не являешься ли ты антиантикоммунистом, или даже — не был ли ты им когда-либо. Кровавое прошлое никак не отпустит ее. Перемотай видеоархив назад до самого убийства Столыпина — и всё сначала… К тому же, у нее есть враги: белые русские олигархи, рэкетиры-крышеватели, собирающие дань с бизнеса интеллектуальной собственности. В общем, полный психоз и пережитки эксперимента последней декады с марксизмом-объективизмом. — Ты действительно внештатник ЦРУ?
Аннетт ухмыляется, ее губы обезоруживающе алеют. — Я присылаю им материалы иногда. Но ничего такого, за что меня могут уволить.
Манфред кивает. — Моя жена имеет доступ к их каналам без фильтров.
— Твоя… Аннетт запинается. — Это была она, да? Кого я видела у Де Вильдерманна. Она видит, как изменилось выражение его лица. — Ох, бедолага. Она поднимает стакан. — Все идет… Все пошло не так?
— Когда используешь ЦРУ, чтобы что-то донести до жены, а она отвечает от имени федерального налогового управления, понимаешь, что женитьба не задалась.
— Лет через пять, не больше — Аннетт морщится, — ты простишь мне эти слова… Но непохоже, что она тебе подходит. — В этом утверждении есть кое-что вопросительное — и снова Манфред отмечает, насколько же хорошо Аннетт умеет насыщать свои слова подтекстом.
— Я вообще не знаю, кто мне подходит — говорит он неуверенно. И этому есть повод: Манфреда никак не покидает ощущение, что кое-что из причин его с Памелой разлада не является ни его, ни ее заслугой — какое-то деликатное вмешательство, вклинившееся исподтишка и незаметно разделившее их. Иногда он чувствует себя марионеткой. И все это пугает его, поскольку смахивает на ранние признаки шизофрении. Для взлома метакортексов время еще не настало — рановато пока еще, чтобы кто-то стал этим заниматься… Или все-таки нет?
Прямо сейчас внешние ветви его сознания говорят ему, что Аннетт им нравится, особенно — когда она является сама собой, а не винтиком в биопространственной сборке, управляющей Арианспейс. Но та часть его самого, которая все еще является человеческой, не знает даже, насколько можно доверять самому себе. — Я хочу быть самим собой. А кем хочешь быть ты?
Она пожимает плечами. Официант ставит перед ней тарелку. — Я просто маленькая парижанка, чего уж там! Простушка из сиреневого века Евроконфедерации, из руин Европейского Союза, который сам себя подверг Деконструкции до основания…
— Ага, ага. Тарелка появляется и перед Манфредом. — А я — старое доброе дитя микробума с Масспайкской дороги… — он поддевает слой омлета и рассматривает еду под ним. — …рожденное в годы заката Американского века. — Он тыкает вилкой в один из множества кусочков мяса, в ответ на что тот тут же брызгается соком. Европейские законы защиты конфиденциальной информации весьма суровы в сравнении с американскими, и его электронные агенты могут поведать ему о ней не слишком многое. Но основная информация открыта. Родителей двое, и они все еще вместе. Отец — мелкий политик в городском совете где-то в пригороде Тулузы. Училась в хорошей школе. Моталась год по Конфедерации по государственной обязанности, за государственный счет учась тому, как живут другие — что-то вроде воинской повинности в 20 веке или студенческого года странствий в старину, но обязательное для всех и принятое для укрепления государственности. Никакого блога или личного сайта — во всяком случае, агенты не отыскали. Пришла в Арианспейс сразу после Политехнического, с самого начала встала на менеджерскую колею и уже не сходила с нее. Космодром Куру, Манхэттэн, Париж. — Твоя взяла. Ты ни разу не была замужем.
Она прыскает. — Времени не было! Я же еще молода. Она зачерпывает целую вилку еды, поднимает и добавляет: —Между прочим, государство потребует выплат.
— А… — Манфред задумчиво водит соломкой в стакане. Рождаемость в Европе все падала и падала, и руководство Европейской Конфедерации, конечно, беспокоилось. Старый ЕС начал субсидирование младенцев лет десять назад, дав начало новому поколению опеки, но проблема от этого ничуть не уменьшилась. На самом деле все, что у них получилось — так это то, что лучшим женщинам в их плодородный возраст стало решительно не до детей. Скоро, если не подоспеют ни средства, останавливающие старение, ни дешевый искусственный интеллект, придется искать решение на Востоке — импортировать оттуда новое поколение.
— У тебя есть номер в отеле? — вдруг спрашивает Аннетт.
— В Париже? — Манфред вздрагивает, как пыльным мешком из-за угла нахлобученный. — Нет, пока что.
— Тогда тебе стоит пойти со мной. Аннетт вопросительно смотрит на него.
— Не уверен, что мне… — Он понимает выражение ее лица. — О чем ты?
— Ни о чем. Мой знакомый Анри говорит, я слишком легко пускаю к себе кого угодно. Но ты не кто угодно. Мне кажется, ты способен последить за собой. К тому же, сегодня пятница. Пошли со мной, и я отправлю твои пресс-релизы для Компании. Скажи, ты танцуешь? Да тебе совершенно нужны чумовые выходные. Пошли, развеемся!
Аннетт проходится по планам Манфреда на выходные асфальтовым катком соблазнов. Он рассчитывал найти отель, отправить пресс-релиз, и уделить некоторое время изучению путей финансирования РТД, а так же исследованию размерности вариабельности доверия при репутационных сделках, после чего направиться в Рим. Вместо этого Аннетт тащит его к себе домой, в большую квартиру-студию, в глубине парижского Марэ. Она усаживает его за барную стойку, быстренько ликвидирует беспорядок в его багаже, пока он перекусывает, а затем закрывает ему глаза и дает выпить две подозрительные на вкус капсулы. Потом наливает себе и ему по высокому стакану ледяного Аквавита, на вкус в точности похожего на польский ржаной хлеб. Затем, когда они осушают свои стаканы, они буквально срывают одежду друг с друга. Манфред с огромным удивлением замечает собственную эрекцию, крепкую, как стальной лом — после их последней буйной ссоры с Памелой он вроде бы предполагал, что его больше не интересует секс. Однако они оказываются на постели Аннетт, среди разбросанной одежды. Она очень консервативна: она предпочитает наготу, и физическое проникновение, и обыкновенный трах прошлого века изощренным фетишам века нынешнего.
Потом Манфред с еще большим удивлением замечает, что возбуждение никак не спадает полностью. — Капсулы? — спрашивает он.
Она обнимает его тонким, но мускулистым бедром, протягивает руку и берет его член. Сжимает его. — Да — признает она, — Тебе нужна совершенно особая помощь, чтобы развеяться. Сжимает еще. — Кристаллический мет и традиционный ингибитор фосфодиэстеразы[75]? — Он сжимает ее маленькую грудь, чувствуя себя примитивным и грубым. Нагота… Он не помнит — позволяла ли Памела ему когда-нибудь увидеть ее полностью обнаженной? Она считала, что кожа сексуальнее, если она скрыта. Еще одно сжимающее движение руки Аннетт, и он снова напрягается. — Еще!
Потом Манфред ощущает, как саднит кожа и ноет тело. Она показывает ему, как пользоваться биде. Все сверкает чистотой, а ее прикосновение электризует. Пока она принимает душ, он сидит на крышке туалета и увлеченно вещает о Тьюринговой полноте как атрибуте устава компаний и о клеточных автоматах, о криптографической проблеме взаимно неизвестных сверхдлинных последовательностей и о его работе над решением коммунистической Проблемы Центрального Планирования с помощью сети сцепляемых интерлокингом[76] полностью автономных компаний, о неизбежной коррекции рынка доверия и о зловещем восстании музыкальной записывающей индустрии из мертвых, и конечно, о все еще насущной необходимости разобрать Марс.
Потом она выходит из душа, и он говорит, как он любит ее. Она целует его, снимает с его головы наушники и очки, сделав его действительно