— У вас был потерянный вид — говорит Моника, с интересом наклоняясь к нему. — Что с вашими глазами?
— Плохо вижу… — пытается объяснить Манфред. Все вокруг расплывается, а голоса, наполнявшие его голову непрестанным гомоном, ушли, оставив оглушающую тишь. — Я имею в виду, кто-то меня обчистил. Они взяли… Его рука хватает воздух — на поясе чего-то не хватает.
Моника, высокая женщина, которую он первой из них увидел в больнице, идет в комнату. Ее домашнее облачение — это что-то обтягивающее и с радужными переливами, и (от чего становится особенно не по себе) она заявляет, что это распределенное дополнение ее нейроэктодерма. Освободившись от антуража костюмированного действа, она стала типичной взрослой женщиной двадцать первого века, рожденной или декантированной уже после всплеска рождаемости рубежа тысячелетий. Она машет рукой перед лицом Манфреда: —сколько пальцев?
— Два. Манфред пытается сосредоточиться. — Что?
— Сотрясения нет — бодро говорит она. — Погодите, пересылаю… — У нее карие глаза, а по зрачкам бегают янтарные растровые искры. Контактные линзы? — гадает Манфред. Его мысли ужасающе замедлились и как будто отекли. Вроде опьянения, но намного менее приятно — не получается обдумать что-то сразу со всех точек зрения. Вот каким раньше было сознание? Скверное ощущение, и очень медленное… — Она смотрит куда-то вдаль. — Медсети считают, что вы поправитесь. Основная проблема в потере персональности. Вы сохранены?[122]
— Вот. Появляется Алан, все еще в высокой шляпе и со своими бакенбардами, и протягивает Манфреду пару очков. — Возьмите эти, вам с ними полегчает. — Его шляпа шевелится, как будто под ней идет какой-нибудь странный эксперимент с искусственной жизнью.
— Ох… спасибо вам. — Манфред с чувством растроганной благодарности протягивает за очками руку. Едва оказавшись на его переносице, очки запускают тестовую последовательность, нашептывая вопросы и следя за фокусировкой его глаз. Проходит минута, синтетическое изображение настраивается на компенсацию его близорукости, и в поле зрения все приходит в фокус. Теплое чувство облегчения: есть и ограниченный доступ в сеть. — Можно, я позвоню кое-кому? — спрашивает Манфред. — Хочу проверить свои резервные копии.
— Конечно, все для гостя. — Алан выскальзывает наружу, Моника, севшая напротив, вглядывается куда-то во внутренние пространства. В комнате высокий потолок, выбеленные стены и деревянные ставни, скрывающие прозрачный аэрогель окон. Современная мебель, модульный конструктор, однако, вопиюще не сочетается с оригинальной архитектурой девятнадцатого века. — Мы ждали вас.
— Вы… — Он с усилием смещает фокус внимания. — Я собирался кого-то встретить здесь. В Шотландии, то есть.
— Нас. — Она намеренно ловит его взгляд. — И обсудить пути разума с нашим патроном.
— С вашим… — Он зажмуривается. — Черт возьми! Я не помню. Мне нужны обратно мои очки. Пожалуйста!
— Так как там с вашими резервными копиями? — с интересом спрашивает она.
— Погодите, секундочку. — Манфред пытается вспомнить, к каким адресам подключаться. У него не получается, и накатывает мучительное разочарование. — Если бы я только вспомнил, где я держу остальную часть своего сознания… — жалуется он. — Это было… О, здесь!
Стоило ему только подключиться к сайту, и огромная, как слон, семантическая сеть садится на его очки, расплющивая окружающее пространство в дергающуюся кашу одноцветных пикселей. — О-о, кажется, это надолго — предупреждает он хозяев: здоровенный кусок его метакортекса пытается обменяться рукопожатиями с его мозгом через соединение, которое изначально было предназначено не более, чем для просмотра сети. С входящим потоком загружается только публичная часть его сознания — открытые агенты, материалы и точки зрения — но это мост, переброшенный к огромному замку, полному памяти, и на белых стенах комнаты проступают контуры страны диковин и чудес.
Когда Манфред вновь обретает способность видеть окружающий мир, он начинает, наконец, и чувствовать себя самим собой. По меньшей мере, теперь он может сгенерировать поисковый поток, который восстановит всю целостность и сообщит ему обо всем, что пока остается вне доступа. Священные таинства его души (в том числе — личные воспоминания) все еще недоступны ему — они спрятаны под замком, и замок не откроется без биометрического ключа-идентификатора и пароля квантового обмена. Но его разум снова с ним, и кое-какие его части уже включились и работают — это неописуемо успокаивающее и обнадеживающее чувство возврата контроля над содержимым собственной головы чем-то сродни приходу в себя после эксперимента с каким-нибудь новым наркотиком. — Думаю, нужно сообщить в полицию о преступлении — говорит он Монике, кто бы ни был сейчас подключен к ее голове. Ведь он теперь знает, где он, и кого собирался встретить (но не «почему»), и он понимает, что для Сообщества Франклина вопросы личности — острая тема с политическим оттенком…
— Сообщить о преступлении. На лице сквозит тонкая насмешка. — Не о хищении личности, случаем?
— Да-да, знаю, личность сама по себе — хищение, если кто-то не разветвлял свой вектор состояния в течение гигасекунды или больше — это весомый повод ему не доверять, единственное, что должно быть неизменным — это изменение, и, блин, так далее. Кстати, с кем я говорю? И если мы разговариваем, не означает ли это, что мы, в общем-то, на одной стороне? Он пытается выпрямиться в откидном кресле, и оно тихо жужжит шаговыми моторами, усердно выпрямляясь в соответствии с его позой.
— Принадлежность сторонам относительна. — Женщина, которая иногда бывает Моникой, бросает на него чудаковатый взгляд. — Она радикально меняется от добавления новых координатных осей. Вот могу сказать, что сейчас я — Моника, и вдобавок — наш спонсор. Устраивает?
— Наш спонсор, который в киберпространстве?
Она откидывается назад на диван. Тот, в соответствии с моментом, жужжит и производит столик с маленьким баром. — Выпьешь? Может, кофе? Или гуарану? А может, берлинское белое, как в старые добрые времена?
— Гуарана сойдет. Здорово, Боб. Как долго ты был мертв?
— Хех. Я не мертв, Мэнни. Может, я и не полная выгрузка, но я чувствую себя самим собой. — Моника вращает глазами — кажется, по своей собственной воле. — Он хочет еще добавить кое-что грубое о твоей жене, — вставляет она, — но я не собираюсь пропускать это.
— Моей бывшей жене, — автоматически поправляет Манфред. — Этой, м-м-м, налоговой вампирше. Та-а-ак, дай угадаю. Ты играешь роль устного переводчика для Боба?
— Ага. — Она смотрит на него с очень серьезным выражением лица. — Ты знаешь, мы ему многим обязаны. Вместе с частичными выгрузками он передал в Сообщество и все свои активы — мы чувствуем себя обязанными и воссоздаем его личность настолько подробно, насколько можем. С парой петабайт[123] записей больше, чем мы, наверное, и не сделаешь. Но нам помогают.
— Омары. — Манфред кивает самому себе и принимает протянутый ей стакан, сверкающий алмазными изгибами[124] на послеполуденном солнце. — Я знал, что тут без них не обошлось. Он подается вперед со стаканом в руке, нахмурившись. — Если бы я только мог вспомнить, зачем пришел сюда. Что-то срочное, из глубокой памяти…. Что-то такое, чего я не мог доверить собственному черепу. Что-то, связанное с Бобом.
Дверь за диваном открывается, и входит Алан. — Прошу прощения — говорит он тихо, и направляется в дальний конец комнаты. С потолка по стене разворачивается рабочий терминал, и из служебной ниши выкатывается стул. Он садится, опираясь подбородком на руки, и вглядывается в белый экран. Все это время он бормочет себе под нос что-то вроде: —Да, понимаю… Головной офис компании… взносы должны пройти аудит…
— Избирательная компания Джанни — поясняет Моника.
Манфред подпрыгивает. — Джанни?? В его голове распутывается связка воспоминаний — о своем политическом фронтмэне и его программе. — Да! Вот в чем было дело! Конечно же! Он смотрит на нее с восторгом. — Я пришел, чтобы передать вам сообщение от Джанни Витториа о… У Манфреда опускаются руки. — …о чем же? Но это было что-то важное — неопределенно продолжает он. — Что-то критически важное для долгосрочных планов, что-то о групповых сознаниях и голосовании… Тот, кто меня обчистил, вот кто все знает…
Рынок Трав оказался чересчур деревенской с виду булыжной площадью, угнездившийся под хмурыми бойницами Замковой Скалы. Аннетт стоит на Углу Виселиц — в том самом месте, где казнили ведьм — и посылает своих невидимых агентов напасть на след Манфреда. Айнеко, как сатанинская епитрахиль, чересчур фамильярно устроилась на ее плечах, и направляет ей в уши поток вскрытой телефонной болтовни со всей округи.
— Не знаю, откуда и начать — с досадой вздыхает Аннетт. Это место — ловушка для туристов, теснина-логово, в которой устроилось хищное растение о многих жвалах, что переваривает кредитные карточки и выплевывает истасканные телесные оболочки. Дорогу превратили обратно в тротуар и заново вымостили средневековым булыжником. Он ужасно грязный и побитый — с реалистичностью реконструкторы, определенно, перестарались. В середине того места, где была парковка, расположилась сезонная ярмарка древностей, постоянная, как все временное. Там можно купить все, что угодно, от латунной решетки для камина до антикварного CD-проигрывателя, но большая часть товара здесь ничем не отличается от мусора из интернет-магазинов — некоторые выставленные тут предметы японо-шотландской культуры могли бы занять почетное место в музее эклектики в аду. Тартаны из Пуроланда[125], аниматронные Несси, сварливо шипящие у колен, ноутбуки из секонд-хенда… Люди толпятся везде — и в тематических пабах (виселицы здесь, похоже, лучшая тема шуток и болтовни), и в дорогих бутиках с цифровыми зеркалами и тканегенераторами. Тротуары оккупированы уличными исполнителями, неизменно влекомыми в такие места и составляющими часть местного Края