А.К.: Да, классовое определение.
Е.П.: Напрасно. Я и Белова так категорично не взялся бы определять, хоть он и провел почти всю жизнь в коммуняках.
А.К.: А куда ты без классовых градаций денешься?
Е.П.: Подумать надо.
А.К.: Другое дело, что и Белов, и Аксенов, и Абрамов, и Шукшин, и троцкист Шаламов, становясь крупными писателями, оказывались шире своей человеческой сущности. Кто такой был Пушкин? Дворянин, камер-юнкер. И остался бы камер-юнкером, если бы не великий литературный талант. Вот и Вася — остался бы в памяти родственников и друзей обычным врачом умеренно диссидентских взглядов, если бы не пробился в нем сквозь все это выдающийся талант прозаика. Что не мешает мне именовать его типичнейшим «сыном Арбата», хоть и родился он в Казани.
Е.П.: То есть классовое происхождение — все равно как прописка. Ты где прописан? В Москве. Значит, ты москвич, по закону.
А.К.: Мы просто боимся это говорить, нам страшно признавать такие вещи.
Е.П.: Да не то что страшно, а как-то хочется острые углы-то обойти, чтобы была гармония. И так у нас в России вечная гражданская война.
А.К.: А я намерен в этой книге все острые углы не только не обходить, но искать и в них утыкаться. Хватит двойную бухгалтерию разводить: это для своих, это для чужих.
Е.П.: Да, антагонизм наблюдался даже внутри одной коммунистической семьи. Например, у Евгении Семеновны и у Павла Васильевича было разное отношение к тому же Ленину-Ульянову.
А.К.: Естественно. Евгения Семеновна из троцкистского кружка, а старший Аксенов — из простых крестьян, сделавший крупную партийную карьеру, — как может быть не разное?
Е.П.: Так вот, продолжая твою мысль, я хочу сказать, что к тому времени, когда Евгения Семеновна стала писательницей, она оказалась выше своей троцкистской сущности.
А.К.: Да, да, да…
Е.П.: А Павел Васильевич, несмотря на то что сидел страшнее и больше, чем она, писателем не был, отчего и остался…
А.К.:…остался, условно говоря, партработником.
Е.П.: Мне Вася рассказывал, что, когда они встретились перед ее смертью и у каждого давным-давно была своя семья, Павел Васильевич от растерянности не нашел ничего лучшего, чем спросить: «Женя, а ты партийный билет обменяла?» Та аж ахнула. «Я, — говорит, — Паша, тут помираю, а ты у меня такую чушь спрашиваешь». Лев Копелев писал в своих воспоминаниях, что в партии она сначала не хотела восстанавливаться, но ей объяснили, что в этом случае она до конца дней своих будет носить клеймо троцкистки. Ее муж Антон Вальтер это восстановление, кстати, не приветствовал. Прикрепилась, как пенсионерка, к партгруппе при ЖЭКе, два раза в год выпускала стенгазету, тайно дописывала «Крутой маршрут», напечатала первую часть его на Западе… Павел Васильевич тоже мемуары сочинил, но его вызвали в казанскую гэбуху и попросили как коммуниста отдать их им на сохранение, чтобы ими не воспользовались враги. Ты ведь знаешь эту историю?
А.К.: Как не знать? Вот и получается, что «детей Арбата» советская власть ненавидела больше, чем «детей Шарикова». Потому что «дети Арбата» говорили: «Чего? На Запад мемуары попадут? Повредят делу партии? Да плевать мне на ваше дело партии! Ваше дело партии — это вот мое дело: десять лет без права переписки». А на инструкторов райкомов из раскулаченных этот аргумент действовал. Ведь им-то партия хоть чтото, но дала, а у детей репрессированных коммунистов только отняла. Швондеры расстреляли царя, а шариковы в свою очередь уничтожили швондеров.
Е.П.: Так ты куда Павла Васильевича, участника Гражданской войны, относишь, к швондерам или шариковым?
А.К.: Сам соображай!
Е.П.: Почему ты с таким хитрым видом это мне советуешь?
А.К.: Да потому что я, по совести сказать, сам не знаю, как классифицировать старшего Аксенова. Я полагаю лишь, что были люди, которые партии все простили, — это были простые люди, их партия подняла. А были люди, которые партии ничего не простили, потому что партия у них все отняла с самого начала! У супругов Аксеновых эта партия отняла большую часть жизни… Но дала в свое время власть…
Е.П.: Я сейчас скажу страшную вещь, которую должен сказать…
А.К.: А мы давай не бояться говорить страшные вещи…
Е.П.: Здесь получается прямо по Булгакову. У Павла Васильевича — «шариковский» корень, у Евгении Семеновны — «швондеровский». Кстати, ты заметил, что Шариков и Швондер примерно одного и того же возраста?
А.К.: Конечно. И доктор Борменталь — скорей всего тоже их сверстник, относительно молодой человек.
Е.П.: Так что вот здесь, наверное, и прошел водораздел. Мы видим, что Евгения Семеновна коммунистическую идею отринула начисто. Кстати, ее подруги тоже. Я застал еще в живых ее близкую знакомую, лагерницу Вильгельмину Германовну Славуцкую, бывшую коминтерновку. Она о своих прежних идеологических увлечениях отзывалась брезгливо.
А.К.: Во-во. Это — одна категория обманутых, а другая — упомянутый Василий Иванович Белов, честный человек, не простивший советской власти раскулачивания, что не мешало ему служить в райкоме и даже попасть в ЦК.
Е.П.: Или Федор Абрамов.
А.К.: Что Федор?
Е.П.: Федор не в масштабе захолустного вологодского райкома существовал, а возглавлял перед оттепелью кафедру советской литературы в Питере, активно боролся с космополитизмом. Инструктор райкома комсомола — это так, мелочь.
А.К.: Мелочь-то мелочь, но все ж не лопатой махать, а массами руководить. Хоть и в глубинке. И не в сельской школе преподавать.
Е.П.: Да как-то там и тогда все это рядом было. Сегодня ты учитель, завтра — инструктор. Инструктор, конечно, покруче, но учитель — тоже интеллигенция.
А.К.: А я никого не осуждаю, но и не оправдываю. Я только говорю: господа, будем отдавать себе отчет в том, как власть обходилась с различными категориями своих же подданных.
Е.П.: Многие это забыли. Или делают вид, что забыли.
А.К.: Зададимся тогда простым вопросом: кем был Василий Павлович Аксенов? А был Василий Павлович Аксенов типичнейшим представителем шестидесятников высшего ранга. Высший его ранг обеспечивался в первую очередь литературным талантом. Кроме того, он имел уникальное для шестидесятника синтетическое происхождение. С одной стороны — Евгения Семеновна Гинзбург со всем, о чем мы говорили, с другой — Павел Васильевич Аксенов со всем, о чем мы говорили. В этом смысле Вася был просто квинтэссенцией шестидесятничества во всех отношениях. Возьми вот другого шестидесятника, Окуджаву, в его родословной отсутствует крестьянское направление, он был из очень непростонародной семьи. Или, например, там, я не знаю… Евтушенко. Вообще не поймешь, из каких он.
Е.П.: Ну, у него-то как раз семья простая. Отец — геолог в тайге, мать — певица в кинотеатре.
А.К.: Ладно. Давай все-таки от родословной Евтушенко вернемся к нашей основной теме: Вася и начальники страны.
Е.П.: Ну, со Сталиным его взаимоотношения понятны. Сталина он ненавидел.
А.К.: Тогда и с Лениным все ясно. В лучшем случае — терпеть не мог.
Е.П.: Да, здесь градация нелюбви. В описаниях Сталина, в мыслях, словах о нем — голая ненависть. Вплоть до последних романов.
А.К.: Ненависть?
Е.П.: А ты сомневаешься?
А.К.: В последних романах ненависть такая усмешливая, с попытками… как бы это сказать… мифогенного анализа.
Е.П.: Ты, конечно, имеешь в виду «Москву Ква-Ква»?
А.К.: Да. Но об этом, я думаю, мы еще поговорим, когда будем беседовать об этой и других его книжках.
Е.П.: Хорошо. Ну а сейчас я ничего нового не скажу: самая реальная, жизненная, судьбоносная встреча с начальником страны была у Василия Павловича, конечно же, с Никитой Сергеевичем Хрущевым, когда Хрущ его и Вознесенского громил с кремлевской трибуны.
А.К.: Конечно.
Е.П.: Тут даже не надо долго рассусоливать, достаточно поднять стенограмму этого малопочтенного сборища или перечесть соответствующие сцены из романа «Ожог». Как Никита с его «бычьим глазом» мечется на трибуне, поливая «формалистов» и одновременно испытывая жгучую злобу к своим «партайгеноссе», готовым сожрать его с потрохами.
А.К.: Думаю, что как живого человека, реального врага Вася тогда даже не Сталина ненавидел, а именно Никиту. Ведь они с Вознесенским, что тут скрывать, были элементарно напуганы Хрущевым. После его воплей они шли через Манежную площадь, держась за руки и ожидая ареста. Это Вася прекрасно в «Ожоге» описал. Они вышли из Кремля, ожидая ареста, а что такое арест, они знали, это каждый советский человек тогда знал. Ведь тогда, в шестьдесят третьем, еще только десять лет со дня смерти Сталина прошло, у всех еще в памяти было, как по ночам и средь бела дня забирали. Вот и их вполне могли бы взять прямо на улице, на Манежной площади, и — до свиданья!
Е.П.: В шестьдесят третьем исполнилось десять лет со дня смерти Сталина, а в шестьдесят пятом уже Синявского с Даниэлем арестовали.
А.К.: И в шестьдесят пятом, и в шестьдесят третьем «политических» тоже сажали, но только масштабы уже не те были, что при Усатом.
Е.П.: А вот с Бровастым, то есть с дорогим Леонидом Ильичом Брежневым, у Васи практически уже не было таких тесных отношений.
А.К.: С Брежневым, я считаю, у него вообще никаких отношений не было.
Е.П.: Как так? А письма жалобные мы кому писали в разгар «дела “МетрОполя”»? Обрати внимание, дорогой Леонид Ильич, какие безобразия творит Союз писателей, позоря наше советское царство-государство!
А.К.: Это были отношения не с Брежневым, а с брежневской властью. А с Хрущевым у него были личные ужасные отношения.