тусня, на мой взгляд, была малопитательным продуктом для романиста.
А.К.: Ну да, но, с другой стороны, и в «Редких землях» есть изумительные сцены, и в великолепной книге рассказов «Негатив положительного героя» — простые, но точные детали нашей новой жизни воспроизведены. Но это как бы еще старый Аксенов в этом сборнике.
Е.П.: Ты знаешь, старый-то старый, а ведь там, помнишь, есть рассказ, где мерзавцы-комсомольцы лопаты за границу толкают, и лопаты те из стратегического титана. Они страшные там, эти комсомольцы, не то что потом в «Редких землях». Смешные и страшные.
А.К.: А у него, пожалуй, страшные персонажи всегда смешные. За исключением разве что «Ожога». «Стальная птица», о которой мы чуть не забыли — самая страшная его книга. И одновременно — смешная.
Е.П.: А «Рандеву»?
А.К.: Тоже смешная и тоже страшная.
Е.П.: Так к чему же Василий Павлович все-таки пришел в итоге-то?
А.К.: Он до окончательного итога не дошел. Сначала сознательная жизнь прервалась, а потом и телесная.
Е.П.: Но цену себе он знал всегда. Любил иногда процитировать себя и, если собеседник не «врубался», наставительно, хотя и в шутку, говорил ему: «Классику надо знать». Я, например, поразил его тем, что сразу догадался, в чем соль его литературной шутки: Гришка Офштейн из «Бочкотары», который по пьянке выдрал перо у павлина в мурманском зоопарке, — это, конечно же, не кто иной, как драматург Гриша Горин с его подлинной еврейской фамилией… И цену своему слову Вася знал. А главное в его прозе — все-таки слово. Не мысль, а слово. Слово с большой буквы, если хочешь.
А.К.: Сегодня мы говорили про Аксенова как писателя, но сюда входят и русскость его, и западность, и комсомольские романы, и американские романы — все сюда входит. Есть писатели, которых можно вообразить кем угодно. Человек умный, способный, взялся бы хорошо, например, за теоретическую физику — тоже был бы доктор наук. Но есть писатели, которых нельзя вообразить никем, кроме как писателем, даже вот во сне его другим не вообразишь. Василий Павлович имел образование врача, но жил как писатель, писал как писатель, вел себя как писатель, обращался с людьми как писатель и, наконец, с собой обращался как писатель. Он себе собственную жизнь строил писательскую. Вот мало ему было писательских несчастий в виде казанского сиротского детства, магаданской юности, так он и остальную свою жизнь выстроил по-писательски.
Е.П.: Ну да. Невозможно было даже представить его себе в такой роли, что вот он является блестящим врачом: днем принимает больных, а вечером пишет свои замечательные сочинения, что вообще-то бывает в жизни, ты знаешь. Самым лучшим моим литературным институтом было то, как он на моих глазах переводил Джона Апдайка для альманаха «МетрОполь». Сначала сам сделал себе подстрочник, где половина слов была по-английски, затем — второй вариант, где английские слова уже почти все были заменены русскими, и наконец третий вариант — русский уже целиком. Так вот Богом данным писательским талантом он приблизительные слова везде заменял точными и вставлял их ровно на то место, где им до´лжно быть. Вставлял, как патроны в обойму. Писатель Писателевич.
А.К.: Типичный нетипичный Писатель Писателевич, которому чего только не шили — и политику, и пропаганду, и агитацию…
Е.П.: Писатель Писателевич Аксенов.
Приложение
Я собственно не об Аксенове, — слава богу, о нем все было известно и до Интернета, — а о некотором его разительном отличии от сегодняшней публики. Аксенов был большим, а люди, которые сейчас о нем пишут, — маленькие. У них ничего нет. Не то чтобы за душой, а вспомнить не о чем. Жил человек 20–30–40–50–60 лет, оборачивается, а — НИЧЕГО НЕТ. Там — на производстве потрудился, здесь — семья-дети, а вот и Обида — сослуживцы с днем рождения не поздравили. Пакости маленьких людей тоже маленькие — как раз «мелкое пакостничество». Пристать к человеку в блоге и поставить его на «дзынь-брынь» на пять лет. «Але, кто там?» — «Это я, почтальон Печкин». А «Печкину» сороковник, и не было у него в жизни ничего. Только два события: в Турции на пляже загорал и почти убил тещу. Я говорю не про обывателей, с этими все понятно, а про людей, вроде пытающихся жить «от себя». Но от себя не получается. Надо придумывать, становиться на цыпочки, жить по бумажке. «Здесь у нас будет талантливая импровизация». А Аксенов — и это судьба его великого поколения, поколения шестидесятников, — жил в благополучной семье: любящие родители, трое детей. Вдруг — 37-й год. Родителей направили умирать на каторгу, его, пятилетнего, швырнули в детдом для врагов народа. И пошла писать губерния. В 9 лет — 1941 год, потом Колыма. И не унылая страшилка пошла, а было в жизни все: и страшные катастрофы, и триумф, и изгнание, и смена судьбы, и любовь. Это жизнь в Океане, жизнь посреди вершин и ущелий. Уже это давало масштаб личности: талант, великодушие, обаяние. Такие почти все шестидесятники. Великую Россию они не застали, а великие потрясения, уничтожившие великую страну, — застали. И масштаб у них не советский, а русский. Когда говорят — хочется слушать. Последующие поколения слушать не хочется. Все понятно: «импровизация», «убил тещу». Неинтересно. Даже жалко, что гад русский язык знает.
Глава семнадцатаяАксенов глазами женщин
ЕВГЕНИЙ ПОПОВ: Да, тоже тема… того… сложноватая… Аксенов и женщины.
АЛЕКСАНДР КАБАКОВ: Нет. «Аксенов глазами женщин». И у меня есть концепция отношения женщин СССР и России к Аксенову.
Е.П.: Думаю, ты обязательно ею со мной поделишься, на радость мою. Куда ж тебе еще с нею деваться… Что ж, если воспринимать наши разговоры как… фруктовый салат, например, то эта глава может быть маркирована как некая клубника, да?
А.К.: Ты, конечно, можешь надеяться на клубничку. Но, со своей стороны, я приложу все усилия, чтобы надежды твои не оправдались.
Е.П.: Ну хорошо. Шутки в сторону, давай говорить только об установленных фактах. Василий Павлович Аксенов официально был два раза женат. Правильно?
А.К.: Пока правильно.
Е.П.: Первая жена у него была Кира?
А.К.: Почему была? Она есть, слава богу, дай бог здоровья! Фамилию ее девичью я когда-то знал, но теперь уже не помню. Происходит она из такого хорошего интеллигентского московского круга. И что-то мне врезалось в память — не знаю, что, откуда, в каком разговоре с ней это всплыло? — что в детстве ее, значит, держала на руках Голда Меир. Или мне это мерещится…
Е.П.: Ну, ты это можешь легко проверить, встретившись с Кирой. Ты же с ней в хороших отношениях?
А.К.: В хороших, в хороших… В никаких уже тридцать лет. Кира относилась — по рождению — к кругу такой, я бы сказал, высокопоставленной интеллигенции. Которая восторженно приветствовала в 1948 году первого посла Израиля в СССР Голду Меир. Сталин ведь попервоначалу Израиль возлюбил, полагая, что тем самым прижмет хвост англичанам и американцам. Даже супруга самого Молотова Полина Жемчужина сообщила госпоже послу Израиля в Кремле во время приема, причем на идиш: «Я еврейская дочь». Полину, правда, вскоре посадили, когда вечной дружбы советских с евреями не вышло.
Е.П.: То есть это были круги высокопоставленной еврейской интеллигенции?
А.К.: Не обязательно еврейской. Это был определенный такой круг, очень специфический, в котором болтались всякие коминтерновские люди. Понятно, да? Которых собирались заслать на Запад или уже заслали, уже они там провалились, но успели смыться сюда.
Е.П.: Это очень интересно, почему-то я вдруг подумал сейчас, что ведь и в окружении Васиной мамы, Евгении Семеновны Гинзбург, были коминтерновские люди, еще на Колыме появились.
А.К.:Потому что половина примерно, даже не половина, а, наверное, девять десятых коминтерновцев пошли в лагеря. Зато последняя уцелевшая одна десятая использовалась на полную катушку.
Е.П.: Плюс уже в это время сталинские зэки стали возвращаться из лагерей.
А.К.: Кое-кто возвращался, да.
Е.П.: Причем возвращались в первую очередь социально близкие коммунистам, в их числе и коминтерновцы, я думаю.
А.К.: По-всякому было. Но речь не о том, речь о Кире, первой жене писателя Василия Павловича Аксенова, матери его единственного сына Алексея. Я даже не помню, кто она была по образованию. Образование у нее, кажется, было не гуманитарное. Однако по склонностям и способностям своим она себя ощущала певицей.
Е.П.: Певицей?
А.К.: Да. И, на мой взгляд, безусловно имела на это право. Эта ее склонность увенчалась триумфом, и я при этом присутствовал. Триумф заключался в том, что в семьдесят третьем году летом или, скорее, поздней весной, на исходе театрально-концертного сезона у Киры Аксеновой был афишный сольный вечер в зале Чайковского, что и для любого певца, в общем, почетно, а для певца не с самого начала, не от младых ногтей просто ну почти недостижимо. Значит, вечер был такой. Дмитрий Журавлев…
Е.П.: Ого! Сам Журавлев!
А.К.: Дмитрий Журавлев читает «Царя Федора Иоанновича», а Кира параллельно, как бы в монтаже таком, поет русские плачи. Я очень хорошо помню эту громадную афишу на зале Чайковского. И этот вечер. Зал, наполненный ну по крайней мере наполовину знаменитостями, друзьями Василия Палыча. Вот. Ну, в общем, это было такое событие, в котором, думаю, свою большую роль и Вася сыграл. А с Кирой мы встречались, только когда я приходил к Васе. Кира была очень ко мне доброжелательна, как хозяйке положено, хотя я был никто и звать меня никак. А она в те времена уже принимала у себя дома мировых знаменитостей, всяких там типа стейнбеков. А я, в общем-то, был, пожалуй, в ее глазах мальчишка, который прилип к Васе и ходит за ним по пятам. И она была права. Но, подчеркиваю, всегда была крайне корректна.