— Не имею права, — сказал он. — Я не сомневаюсь, что вы в отличие от меня умеете стрелять, а я так, пару раз в тире попробовал. Но за применение оружия на корабле отвечаю только я. И в случае если оно было применено неправомерно, мне придется отвечать по всей строгости. Пистолет нужен для того, чтобы защитить судно от захвата или когда жизни и здоровью пассажиров угрожает опасность… Давайте обсудим другие варианты.
Наконец Вера в длинном вечернем мерцающем платье — белом, как и обещала Софьину, с узким клатчем в руках и на шпильках, разумеется, вышла к ожидающему ее Софьину. Он восхищенно вскинул руки и произнес только одно слово:
— Браво!
Борис Борисович поцеловал ее руку и поинтересовался, взглянув на дверь каюты Герберовой:
— Зачем же капитан снял пост?
— Нет свободных матросов. Григорий Михалыч говорит, что судовладелец на всем экономит. Сейчас капитану нужен рулевой-моторист, а он как раз здесь стены подпирал.
— А кто Холмского охраняет? — спросил Софьин.
— Никто. Стасика выпустили для посещения праздничного ужина. А то что получается: все гуляют, а ему в четырех стенах сидеть?
— Мне отец то же самое говорил в детстве: все гуляют, а ты в четырех стенах сидишь, — усмехнулся Борис Борисович. — А я не сидел, я книжки читал, хотел многого добиться в жизни, стать как отец — старшим научным сотрудником в НИИ и получать двести пятьдесят рублей в месяц.
— Так и не стали?
— Почему же? Стал. Но младшим. Ожидал повышения. Даже написал диссертацию, но только защитить ее не успел. Началась перестройка, все завертелось: общественные организации, партии разные, а я активист… Правда, не партийный, а экологического движения.
Они вошли в лифт, и Вера вдруг вспомнила:
— Уболтали вы меня, Борис Борисович. Совсем забыла, что хотела забрать улику из каюты Герберовой!
Кабина двигалась вниз.
— А улика в вашу сумочку поместится? — поинтересовался Софьин.
— Вполне. Это салфетка с отпечатками пальцев убийцы и остатками смазки, которая была на только что купленном ноже.
— Давайте вернемся, — предложил Борис Борисович. — Раз такая важная вещь, то надо бы забрать.
Двери лифта открылись.
— Ладно, — легкомысленно махнула рукой Вера. — Ничего с уликой не случится. Никто же не знает, что она существует.
Все артисты были в сборе, уже сидели за столом, и сидели, судя по их напряженным лицам, уже давно. Увидев входящих Софьина в смокинге и Веру Бережную в вечернем платье, все поднялись и зааплодировали.
— Не надо оваций, — поднял руку Софьин. — Представление только начинается. Отложите свои восторги до финальной части.
Им оставили два места во главе стола, а с другой стороны напротив Веры и Бориса Борисовича находились места Волкова и Скаудера.
Все дождались, когда сядут почетные гости, после чего опустились на свои места. Стоять остался лишь один Федор Андреевич. Хлопнули открываемые бутылки, шампанское разливалось по бокалам. Смолкли разговоры и в полной тишине Волков произнес:
— Друзья! Вот и подходит к концу наше замечательное путешествие. К сожалению, не для всех оно оказалось таким замечательным. Но… Мы все вместе, мы живы, и ничто не заставит нас предать нашу дружбу и нашу профессию. Многие рвутся на сцену, порою не имея задатков и понимания, какой это тяжкий, порою неблагодарный труд.
Вера отыскала глазами Холмского, тот держал в руке бокал с шампанским и смотрел на стол прямо перед собой, очевидно, еще не понимая, что его выпустили не на один сегодняшний вечер, а навсегда.
— Мы с вами — дураки, святые дураки в своей слепой преданности театру. Мы порой не замечаем собственную бытовую неустроенность, жизненные неурядицы, но счастливы от того, что каждый вечер выходим на сцену, где нас ждут зрители…
Гибель Эскадры кинул взгляд на Софьина и дернул Волкова за пиджак:
— А покороче нельзя, Федор Андреевич? Сразу бы так и сказал: «Выпьем за дураков! Их тут целый корабль!»
— Ура! — крикнул Борис Борисович, поднимаясь. — За корабль дураков!
Все начали подниматься, чокаться. Холмский пригубил немного и тихо заплакал. Таня Хорошавина взяла из его руки бокал, поставила на стол, после чего обняла Стасика и стала гладить его по голове, по спине, успокаивая. Молодой человек беззвучно рыдал.
— Некрасивая сцена, — прошептал Софьин, не оборачиваясь к Вере, но обращаясь именно к ней. — Вы все это спровоцировали, вам и разруливать. Давайте как-нибудь побыстрее.
— Разрулю, — так же негромко пообещала Вера.
Они сели, все остальные, глядя на них, тоже. Даже Таня со Стасиком опустились на свои места. Холмский уже перестал плакать.
Теперь поднялся Борис Адамович.
— Каждый сегодня скажет, что он думает о своей… Простите, друзья, о нашей профессии. Что он ждет от нее. Теперь я по старшинству возраста продолжу. Год назад ко мне приехал мой старый приятель, с которым мы учились вместе. Служит он в маленьком провинциальном театре. Ставки копеечные, театр небольшой, да и народ местный редко когда заполняет зал полностью. Им приходится мотаться по области, по деревням и селам, где остались еще какие-то Дома культуры. Сцены маленькие — двоим-то не разойтись. И добираются артисты в холодных автобусах, несколько часов туда и несколько обратно — область большая. Мороз за окном, ноги в валенках стынут… А приятель мой меня уверяет, что они все в этом пропахшем бензином салоне счастливы. Счастливы от того, что нужны людям. Счастливы от того, что выбрали именно эту профессию. А за себя скажу, что я надеюсь, что еще не все сказал в искусстве. У театра свои, может быть, планы, а у меня свои. Недавно написал новую пьесу…
— Ну пошло-поехало! — воскликнул Гибель Эскадры. — Сейчас начнется чтение пьесы и распределение ролей.
Ручьев замолчал.
— Господа, — обратился Скаудер ко всем. — Просьба к выступающим быть покороче, а то наш вечер перерастет в праздничное утро и не все успеют высказаться, а потом выспаться. Говори, Боря, за что мы сейчас выпьем?
— За присутствующих здесь дураков!
— К которым я себя не отношу, — успел вставить Гибель Эскадры.
Выпили еще раз, но Вера и в этот раз только пригубила бокал. Софьин заметил это.
— Что ж так не уважаете артистов?
— Оставляю место для того напитка, которым вы меня собирались угостить, — улыбнулась она. — И название которого почему-то скрываете.
Софьин весело взмахнул рукой.
— Могу раскрыть тайну: это коньяк. И не просто коньяк! Это легенда! «Реми Мартен» — черная жемчужина Луи Тринадцатого. Слыхали про такой? Сто сорок лет выдержки. Нам с Дезиком подарили по бутылке, когда мы вдвоем в его и мою министерскую бытность ездили на переговоры во Францию. Не знаю, выпил ли он свою бутылку, но я свою хранил до особого случая.
— Вы считаете, что сегодня особый случай? Вы, предполагая, что внезапно можете встретить меня на набережной Стокгольма, на всякий случай прихватили с собой бутылочку редчайшего коллекционного коньяка?
— Рад бы соврать, но не приучен ко лжи. Я день назад заключил важную сделку в Стокгольме. Приобрел все права на одного молодого и очень перспективного кубинского боксера, который приезжал на встречу со шведом. Швед известный, хотя уже и в возрасте. Очень опытный и тяжелее кубинца. В начале второго раунда наш паренек отправил шведа в глубокий нокаут, а заодно и на пенсию. И в первом раунде швед не мог попасть по нему ни разу. Потому что это невозможно. Кубинец так двигается! Второй Мухаммед Али — именно так написали про него в газетах. Это был его всего четвертый бой и первый, где соперник продержался до второго раунда. Не сомневаюсь, что он будет победителем турнира «Карибиен кап», хотя фавориты в принципе другие.
— Я в этом ничего не понимаю, — призналась Вера.
— Хватит болтать! — крикнул Скаудер.
Это относилось, разумеется, не к разговору Софьина с Верой, а ко всем остальным.
— Друзья мои! — начал Гибель Эскадры. — Вы все знаете, какие у нас планы, но вы даже представить себе не можете, какой нас ждет…
— Он сам-то верит в то, что говорит? — шепнула Софьину Вера. — Он отказался писать признание…
— Так я же его отговорил. Скаудер уверен, что смерть Герберовой спишет все грехи. Никто разбираться не будет. Смерть Элеоноры выгодна лишь одному человеку: а именно ему — Гилберту Яновичу. Вы это поняли и искали улики, доказательства. А я знал это с самого начала, просто не хотел говорить то, что видел.
— Что вы видели? — живо заинтересовалась Вера.
— Все или почти все. Хотел выйти из каюты, чтобы вернуться на ходовой мостик, но только дверь приоткрыл и вдруг увидел, как Гибель Эскадры выскочил из каюты Элеоноры и летит к своей с перекошенным лицом. Я не стал выходить и интересоваться. А вскоре ко мне стала ломиться Таня Хорошавина. Минуты две прошло, а может, и того меньше.
Вера слушала его внимательно и молчала. Софьин тихо продолжал:
— Решил никому ничего не говорить, все равно ведь доказательств нет. Непонятно, что они там не поделили, хотя это как раз понятно. Гилберт Янович — человек вспыльчивый, схватил лежащий на столе нож и ударил.
— Откуда вы знаете, что на столе лежал нож?
— Ну откуда-то этот нож взялся? Скаудер не принес его с собой. Он же не планировал убийство. Или вы думаете, что он мог заранее?..
— Я ничего не думаю, а верю только фактам.
— Так я и говорю. Схватил нож, который лежал на столе или на полу… Но ни в коем случае не принес его с собой, потому что заранее не готовил преступление… Я правильно мыслю?
— Правильно, — согласилась Вера.
— Герберова была еще та дамочка, как вы, вероятно, уже установили. Скаудер в запальчивости ударил ее ножом. Спас тем самым театр от разорения, от позора, от возможного обвинения себя в причастности к коррупции. Нервный и вспыльчивый человек не сдержался и что? Казнить теперь за это великого режиссера Скаудера? Конечно, я понимаю, нет ему прощенья, но пусть последующей жизнью искупает. Подумайте об этом, прежде чем предъявлять ему обвинение.