Нельзя сказать, что почти год пребывал в лютой тоске или безмерном ужасе, пожалуй, скорее было похоже на то, как после анестезии. Тогда ему зуб выдирали и смазали десну какой-то пастой. При выдирании он чувствовал только, как зуб выворачивали, но не более, а потом пол-лица как бы отнялось. Улыбаться можно, говорить тоже, мог бы, наверное, и есть, хоть на три часа запретили и есть, и пить, но ниже глаз щека ощущалась как одеревеневшей. Потом, без малого через час – попустило. Зубной врач говорил, что если этой пастой помазать по коже или внутри рта, то тоже так будешь ощущать, что помазанное место как не свое. Егор тогда подумал, что неплохо бы такой медикамент иметь и при ранении помазать его место. Потом забылось, потом то вспоминал, то забывал. Хотя в каком-то польском городишке под Замостьем он вспомнил и зашел в аптеку. Вопрос аптекаря сильно испугал, тот прямо был на грани обморока, но кое-как промямлил, что в медицине такое есть, но сейчас, на войне, с ним сложно, все его желают, но уже давно нет. Лекарство называлось кокаин и бывало не только в виде пасты, но и в другой форме.
Позже стало понятно, почему аптекарь так нервничал, хотя Егор говорил с ним спокойно и не угрожал. Оказывается, во время германской войны с выпивкой стало тяжело, и многие офицеры узнали, что можно принять этого лекарства, благо оно позволяло вводить его разными способами – и ощутишь прилив сил, не хочется спать, и на душе станет легко. Но любители его могли сильно превысить дозу, и тогда у них натурально отказывала голова, а зачастую продолжало хотеться еще больше кокаина, и тогда голова уже непонятно что порождала. Могли и по полкам с лекарствами пострелять, а могли и по аптекарю.
И автор с аптекарем согласен, ибо видел обдолбавшегося стимулятором гражданина, который пытался грызть зубами то, до чего дотягивался – коврик, запасное колесо в салоне, сумку с кардиографом. Вещество, конечно, у него было «посильнее „Фауста“ Гёте», то есть тогдашнего кокаина, но кто знает, что стукнет по голове сильнее: средство из Южной Америки на неизбалованный химией организм 1920 года или этот продукт на более тренированный химией организм в 2020 году. Может выйти так на так.
Но к этой радости, которая воспринималась как сквозь анестезию. пришла другая радость – письмо от Даши. Можно даже сказать, не только от нее, но и от Мишатки. Сестра писала до сих пор не ахти как, а Миша вообще еще не умел, но сестра взяла его ладошку и обвела карандашом по бумаге. Как раньше писали: «К сему руку приложил». Сын рос бойким и смышленым парнишкой, может, на тот год и в школу пойдет.
«Совбуры» сработали быстро, и утром 1 сентября по новому стилю Егора вызвали в канцелярию и сообщили, что он освобожден от наказания и вручили запечатанный конверт, это, дескать, именно ему и никому другому. Теперь он может получить свои вещи, сданные в кладовую, заработанные деньги, бумаги об освобождении и идти в любом направлении.
Егор поблагодарил и пошел получать то, что ему должны были выдать. Обед достанется кому-то другому. Может, вновь поступившему, может, кому-то из лагерного малого начальства – какая разница, все равно уже не ему. Пока ждал денег в бухгалтерии, аккуратно оторвал клапан конверта. А там оказалось много чего, в том числе и справка, что податель сего действительно Егор Лощилин, житель станицы Верхне-Михайловской, и записка, где сказано, что он должен ехать в Москву. Поскольку в Москве вокзалов много, то ему надо попасть на Александровский вокзал и обратиться к военному коменданту, тот его посадит на поезд.
В Минске нужно добраться до улицы Немигской, до угла ее с улицей Богадельной. Там в двухэтажном каменном доме нужно зайти под арку, пойти во двор и в деревянном флигеле постучать в дверь квартиры номер семь. Там его будут ждать. Пароль не нужен, достаточно просто представиться. Если в дороге кто-то знакомый или незнакомый ему встретится и спросит, куда это он едет, то можно сказать, что в Минск, ему-де старый дружок обещал устроить на хорошее место, но, если Егор скажет, что не в Минск, а в другое место – это тоже сойдет.
И приписка: улицу могут переименовать, так что это тоже надо учитывать.
Как раз в этом году Александровский вокзал переименовали в Белорусско-Балтийский, а Богадельную улицу в Комсомольскую. Ну и везде, где проходило переименование (а проходило оно во всех городах), не все сразу вспоминали, что улица Клары Цеткин раньше называлась Успенской, а Императорский парк – теперь парк имени Демьяна Бедного.
До Москвы Егор доехал в битком набитом вагоне, в котором сидеть было тесно, а стоять восемь-десять часов кряду – лучше такого не испытывать. Хорошо, что рядом сидел демобилизованный красноармеец, оба они увидели друг в друге сотоварищей и помогали друг другу. Поскольку встать и с трудом продраться до уборной и время занимало, и сложно было, а пока ходит – место занять могли, поэтому два Егора (красноармейца звали так же) ходили по очереди, а оставшийся на месте оборонял его от поползновений.
На нужном вокзале Егора с Дона пристроили в воинский поезд. На платформах там ехало что-то громоздкое, укрытое брезентом, а рядом, в теплушках – сопровождающие. Туда и определили его.
Прощаясь, помощник коменданта тихо сказал: «Врежьте там этим пилсудским клопам!» Егор пообещал. Получается, он не один такой в нужном направлении едет и по делу одной организации? Выходило, что именно так.
Глава четвертая
В Минске же в седьмой квартире сидевший там сапожник, узнав, кто пришел, кликнул сына лет десяти, и тот провел Егора дворами в другой неприметный дворовой флигель, где его и ждали.
И в этом была сермяжная правда: немного позже, после знаменитого дела в городе Столбцы, пострадавшей стороне был дан ответ, что:
«В ответ на ноту 10063/24 от 6 августа по вопросу о нападении на ст. Столбцы по самому строгому расследованию с несомненностью установлено, что указания ноты о переходе бандитами, напавшими на Столбцы, польской границы с территории Союза абсолютно не подтверждаются.
Приведенные нотой указания, что упомянутые банды были сформированы и обучены в Минске, не подтверждаются.
Расследование в Минске по указанным в ноте адресам не обнаружило на Подгорной улице никакого штаба, равно как и никакой школы для военного обучения на Немецкой улице».
То есть Надякам попали в плен какие-то участники нападения (или помогавшие им), и из них какую-то информацию выбили. Поэтому тот же Егор мог в тяжелом случае рассказывать, что он жил в этом доме, в квартире номер семь, и там его учили подрывной деятельности, а потом перевезли к границе (около тридцати верст от Минска) через вполне реальные города и села, скажем, Койданово (ныне Дзержинск), а дальше он с проводником пошел через реально существующее болото. Поскольку Егор – не Адам, чей след остался в виде цепи островов через океан, то на болоте его следа не будет. А НКИД будет ехидно писать ответ, что на улице Немигской в таком-то доме, в такой-то квартире нет никаких террористов и никого террору не учат. Можно даже провести корреспондента левой газеты и показать ему, что там чинят обувь, варят бульбу на обед и дети играют с кошкой. Если то, что кошка бегает за бумажкой на веревочке, обучает захвату тюрьмы в Столбцах – ну что же, значит, дети из квартиры № 7 когда-то захватят Столбцы. Пусть Польша ждет, пока мальчик и его сестра вырастут и сделают это. Ориентировочно в сентябре 1939 года мальчик сможет закончить танковое училище и ворваться в Столбцы на танке.
И, в качестве отступления, про тогдашние документы. Внутреннего паспорта тогда не существовало, паспортизация произошла в середине тридцатых годов, и то не сразу. Как же обходились до того без паспорта? Житель сельской местности, если ему для чего-то нужен был документ, то он показывал справку из сельсовета, где от руки или на машинке указывалось, что податель сего Арциховский Моисей Израилевич, 18 лет, действительно живет в селе Глинское такой-то губернии, что подписью секретаря и печатью Совета удостоверялось. Печать зачастую делалась явно из монеты и только с глазами Зоркого Сокола там что-то можно понять.
В городе большим почтением как документ пользовался профсоюзный билет и слова «Спросите на нашей Кладбищенской улице. Меня там все знают». Ну и другие документы, что могли лежать в доме гражданина.
Поэтому, когда Остап Бендер дал Воробьянинову профсоюзный билет на имя Конрада Карловича Михельсона, он обеспечил тому документальное подтверждение его личности, а также финансовые льготы. В ряде мест существовали скидки членам профсоюза, кстати, у того же Бендера за осмотр Провала тоже была скидка для них.
Да, фотографий обладателей в справке из сельсовета, да и в ряде профсоюзных билетов не было (автор такие видел), поэтому опознать, что перед нами не Конрад Карлович и не Моисей Израилевич, можно было либо по косвенным признакам, либо при знакомстве проверяющего с местом проживания и реальным Конрадом Карловичем.
Пользовались ли этим люди, желавшие скрыть свою личность и прошлое? Да. Один, но весьма яркий пример – пионер космонавтики Юрий Кондратюк, на самом деле являющийся Александром Шаргеем. «В минуту жизни трудную» он раздобыл документы на имя Кондратюка, и так прожил свыше двадцати лет. При этом были сложности, если требовался ранее полученный диплом, но они решались. Тот же Кондратюк занимался проектированием зернохранилищ и ветрогенераторов, хотя даже под своей настоящей фамилией институт не закончил.
Видимо, не всегда от инженера требовалось наличие диплома, чему пример известный изобретатель Дыренков. Судя по биографии, он закончил только ремесленное училище, но брался за проектирование танков, бронемашин и бронепоездов.
Правда, при этом зачастую действовал так: «При рассмотрении проекта Д-4 в НТК УММ конструктор не представил никаких расчетов к своему проекту, и все объяснения сводились к авторитетным заявлениям, что „обязательно все механизмы будут действовать, что называется на большой палец“». Но назвать его новым Остапом Бендером было бы неправильно, потому что Дыренковым разработана и серийно производилась пригодная продукция, скажем, бронеавтомобили Д-8