друга поняли.
«Я о тебе наслышан, поэтому буду начеку».
«Я тебя вижу и даже шутить поостерегусь».
Везти Егора собрались не на волах, а на пароконной подводе, что немного радовало, хоть до вечерней зари в станицу прибудут. В тюрьмах при царе он не сиживал, но кое о чем был наслышан от тех, кто там не раз бывал. Рассказывали всякое, потому что тоже видели всякое и в разных временах, и при разных властях, но общего было вот что: чем ближе к темноте, тем менее активны работники тюрьмы. В бумажки-то запишут, а вот в смысле устроить и покормить арестанта – велик соблазн отложить на завтра. И это станица, а не Ростов и не Новочеркасск. Может, и спать придется на голых досках или похуже. А сам он сидел… ну разве что в начале Вешенского восстания, с вечера и до утра.
Пока конвоиры курили, прибежала сестра Даша с узелками в руках. Конвоиры оказались людьми и позволили ей брата обнять, не испугались возможной передачи бомбы или чего-то еще.
– Ты, братик, не переживай, мне Миша говорил, что к Первому мая будет амнистия, кого вообще карать не будут, а у тех, кто уже в тюрьму посажен, обычно третью часть срока там прощают. В прошлом годе даже две амнистии были, в мае и в ноябре. Наверное, те, кто прошлой весною в тюрьму посажен, на Первомай домой пойдут.
– Год вместо расстрела – это неплохо. Но бог с ней, с тюрьмой и прочим, ты-то как?
– Живем с Мишей-старшим, и Мишутка при нас. Мой Миша малого не обижает, учит его разным премудростям, и Мишутка к нему тянется. Надя в прошлом году глотошной захворала. Мы ее в станицу отвезли, но фершал ей не помог, но хоть не мучилась, а во сне тихо умерла, не от задухи. Мама умерла перед Покровом, сердце у нее болело. Перед смертью нас с Мишей благословила, хотя Миша ей сказал, что венчаться не будет, он в партии и им нельзя. Она вздохнула и сказала, что Бог всё видит, и раз уж вместо церкви идут в Совет и на бумажке подпись ставят, он это тоже увидит.
– А где твой Михаил сейчас?
– Их сейчас на какие-то курсы послали, чему-то учить будут. Миша мне сказал, но я так и не запомнила. Я баба неученая, Мишины книжки читать пыталась, но я их не понимаю. В школу-то только одну зиму ходила, пока батюшка не сказал, что нечего девкам там делать. Он тогда старшего брата на службу отряжал и от расходов сам не свой был. Так что я к тебе подходила и просила немного подучить, и ты, спасибо тебе, никогда не отказывал. Книжки про любовь или про природу я читать могу и читаю, когда в руки попадут, но Мишины для меня никак не понятны.
– Не горюй, Дашутка, есть книги для всех, вроде сочинений графа Толстого, там все понятно, кроме слов на французском языке, а есть книги специальные. Если твоему Мише или мне дать книгу по тому, как плуги на заводах делают, мы тоже поймем только то, что книга закончилась, потому что дальше ничего нет.
Даша засмеялась.
– Я Мише напишу, чтобы он поспрашивал, что там с тобой будет, и помог, если можно будет.
– Не нужно, сестренка, еще Мишу укорят, что свойственника-бандита поддерживает. Что будет, то и случится. Мишутку только не забывайте, ему еще жить да жить, а я… Уже накуролесил столько, что на всю семью хватит и даже останется.
– Эй, пора ехать! Обнимитесь, и ты, Егор, садись на подводу!
Даша сунула брату узелки, обняла, поцеловала. Потом сделала шаг назад и перекрестила:
– Спаси тебя Христос от злобы людской, от неправедного суда и кары не по винам!
– Бывай, Дашутка, Мишутку поцелуй и Мише-старшему пожелай от меня удачи во всем. Если у вас дочка будет – назовите ее Надею. Прочие бабы наши хоть пожили, сколь вышло, и чего-то хорошего им досталось. Может, Наденька на небесах порадуется, и что-то у престола Небесного для сестры выпросит.
Ой, зря он это сказал, и самому на душе нехорошо стало от мыслей о дочке, и Даша разревелась.
К подводе подошли возница, Иван Коноплев, из тех Коноплевых, что «Густопсовые» (наверное, его очередь в подводчики подошла), и незнакомый мужчина с кожаным саквояжем. Все уселись на подводу, а из конвоиров поехал «Два аршина с фуражкой». Иван на приветствие Егора не ответил, хотя ничего плохого меж ними вроде бы не было. Наверное, решил, что здороваться с врагом для него опасно. Пущай думает, что если не поздоровается, то его в большие начальники возьмут, и будет он не землю пахать и в обозе служить по старости, а в Ростове или Москве делами воротить.
До станицы доехали часа за три, благо дорога не размокла и лошадки еще не заслужили звания кляч. И вечереть начало, но еще не смеркалось. Завели Егора в станичный исполком, снова записали в бумаги, снова проверили, но ничего не забрали и отправили в станичную тюрьму. Гордого звания тюрьмы она, конечно, не заслуживала, это раньше была так называемая «холодная», поскольку основной контингент арестантов был из набузивших по пьяному делу казаков и иногородних. Вот им посидеть в холодке самое то, и не ощутят даже, что вокруг холодно, пока вино внутри бушует. До того, как помер богатый казак Бушуев, было в станице здание «холодной» из обмазанных глиной досок, но покойный завещал построить каменное здание для отсидки казаков, помня, как сам в молодости сиживал. Церковь в станице уже была, да и денег бушуевских на еще одну не хватило бы. Так вот Мирон Бушуев и оставил память о себе. Правда, потом пришлось просить начальство добавить денег на железные двери и разное другое, отчего камеры использоваться стали поочередно. Сначала две, потом все остальные четыре.
В Новороссийске, где Егор сначала сдался красным, а потом в Красную Армию пошел, была губернская тюрьма. Про нее говорили, что строили ее с четырьмя камерами, так что его станица Верхне-Михайловская губернский город ненадолго опередила.
Но город не долго пас задних, и перед тем, как Егор там оказался, в тюрьме на 230 отсидочных мест сидело полтысячи арестантов, а в одну камеру набилось аж полсотни сидельцев, чтобы вшам и клопам далеко бегать не надо было.
Есть уже хотелось, но станичная «Бушуевка» арестанта оделила только кипятком, в который кинули сухих ягод шиповника. Он поел Дашиных харчей, выбирая то, что от хранения пропадет, а хлеб оставив на завтра.
Пора спать. Уже темно, арестантам свечек и ламп не положено, раз в окошко свет не заходит, значит, и время сна пришло.
«Мне малым-мало спалось, да во сне привиделось…» Это в песне пелось, а Егору ничего не привиделось и не развиделось. Лег, полежал малость и заснул до утра и без всяких сонных видений.
Наступило завтра, став сегодня, и его повезли на железнодорожную станцию, а потом в Ростов.
Вызывали на допросы, из которых он понял две вещи. Виноватят его больше в том, что он ушел в отряд Ефима Лысого, и, в общем-то, если честно сказать, без серьезных оснований, поскольку власть его не арестовывала тогда, и в нем он воевал несколько месяцев, пока с атаманом не поссорился. А это признак «нераскаявшегося и упорствующего грешника», как рассказал в камере один сиделец из учителей, или как они там правильно назывались, в духовной семинарии. А таких приговаривали суровей, чем впервые попавшихся на ереси. Учитель рассказывал, что если католическая церковь кого-то обвиняла в ереси, то есть неправильном толковании Священного Писания, и тот раскаивался, что по темноте своей и недостатку знаний говорил или писал эдакое, то мог он отделаться кратковременной отсидкой и разными епитимиями. Но если время проходило, а он дул в ту дудку снова, то к этому уже относились как к упорству в ереси. И могли казнить. Казнь проводилась без пролития крови, то есть либо заживо сжигали, либо душили, причем удушение – это было как бы милостью.
Тут понятно и без знания церковной истории, а только на основании того, что на службе повидал. Урядники к повторному впадению в ересь относились так же, как и католические священники, разве что кары были полегче. «Стоять под шашкой» – это не костер, но можно и без чувств грохнуться, особенно если поставлен в жаркую погоду. Поскольку Егор уже дважды против красных воевал до Лысого – как это все называется? Так и зовется: повторное впадение в ересь.
Об этом-то можно догадаться было и раньше, когда ушел в ночь с конем и оружием и не остался у какой-то бабы.
Но было еще кое-что, о чем Егор раньше и не догадывался. Как оказалось, сейчас власть к тем, кто приходит и сдается, относится так: если ты пришел и сдал свое оружие, то как бы показал, что из своей войны вышел. И обычно, если чем-то особо нехорошем не прославился, вроде расстрела подтелковцев, то пойдешь домой. А он? Он оружие в реке утопил, расставшись с прежними грехами. Но это сам Егор знает, а красная власть-то не спросит донского сома, лежит ли на той излучине винтовка, шашка и 54 патрона? Не спросит. Оттого есть сомнение, действительно ли оружие утоплено, или просто хорошо смазано и закопано на случай нового прихода генерала Врангеля или какого-то другого.
Тогда он дважды виноват: за повторное впадение в грех и за то, что доказать, что он разоружился, сложно.
А что ему за это может быть? Конечно, если бы Кирилл вгорячах или по злобе его пристрелил «при попытке к бегству», то ему бы ничего за это не было, кроме «пары ласковых слов» от Даши. Бандит, белоповстанец и опасный враг – да и не в поселковый Совет пришел сдаваться, а на родное подворье. Красный орден за это не дадут, но спасибо скажут. Но вот теперь с ним разбираться будут не на скорую руку, а с холодной головой.
Поскольку в камере в ним сидели всякие, в том числе и повстанцы, то он задавал вопрос, как в известных им случаях поступали? Ему отвечали:
– А, мил человек, смотря кто решать будет. Если ревтрибунал, то у него писаных кодексов нет, зато есть… как это… А, «революционное правосознание», вот как. Я сам это понимаю как то, что надо, то и пришпандорят.
– У нас был такой Коломийцев, по имени, кажись, Егор. Или Федор? Начальником штаба служил в отряде Ветрова. Пять лет отсидки.
– В концентрационный лагерь отправят, в Юзовку, у нас бывших офицеров туда отправляли за службу белым, от двух до трех лет они получили.